Висенте Эспинель - Жизнь Маркоса де Обрегон

• Название: Жизнь Маркоса де Обрегон
• Автор: Висенте Эспинель
• Издательство: ЭКСМО
• Жанр: Европейская старинная литература
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-699-26726-2

Роман «Жизнь Маркоса де Обрегон» во многом автобиографический, принадлежит перу Висенте Эспинеля – яркой личности своего времени. Лопе де Вега называл его «отцом музыки», а великий Сервантес в своем «Путешествии на Парнас» выделил Эспинеля наряду с Франсиско Кеведо из всех испанских писателей.

---

– Как вы по-старинному умеренны! – сказал болтун.

– И как он по-современному невоздержан! – сказал я. А он продолжал:

– Разве вы можете отрицать, что между монахами и монахинями не является очень обычной зависть из-за выборов настоятелей и должностных лиц?

– Если она бывает, то бывает редко, – сказал я, – и, в конце концов, по поводу дел почтенных, большой важности и значения для их религии, и каждый примыкает к партии, какую считает наиболее подходящей для столь важных дел. Но из-за чего зависть во дворце, как не из-за старых чулок, которые сеньор бросил потому, что они стары, или из-за того, что кого-нибудь сделали хранителем такой тайны, которая на устах у всех? Я и хочу, чтобы придворные болтуны и интриганы поняли – так как своей мишурой они могут обольстить сеньора, поскольку он, благодаря своему юному возрасту, позволяет управлять собой льстецам, – что они все-таки потомки родов, вскормленных добродетелью и духовной силой, и должны скорее поступать обдуманно, чем впадать в ошибку, и знать, что такое добро и зло, и вознаграждать то и другое в соответствии с целью, ради которой это сделано.

– В таком случае вельможа, – спросил этот дворянин, – не должен иметь слуг, которые ради репутации сеньора умели бы устно договориться с купцами и отвлечь кредиторов, которым должны?

– Это, – сказал я, – менее важно для сеньоров, ибо такие слуги лгут не для того, чтобы поддерживать уловки своих сеньоров, а чтобы отдалить те, какие они совершили помимо этих. Но я спрашиваю, разве неизбежно, что человек, чтобы быть праздным и порочным, должен всю жизнь служить, подчиняясь устарелым обычаям тех, кто не стремится ни к чему, кроме как жить и умирать, и чтобы вставать поздно и предаваться лени, они должны целый день подпирать стены, словно душа картонного великана[120] в дверях таверны? Я хорошо знаю, что не должны все быть солдатами или все быть студентами, чиновниками и священниками; ибо люди должны пользоваться другими людьми; а вельможи – людьми, которые были бы настоящими людьми и не прибегали бы к лести, чтобы есть и бездельничать. Пусть они учатся, читают, научаются чему-нибудь добродетельному, ибо не должно все ограничиваться снискиванием расположения сеньора, унижая ради этого одного, лишая доверия другого, и угрожая этому, и раздражая всех, в особенности тем, что они не способны ни на что другое, кроме как есть и бездельничать, а под старость рассказывать истории, которых не видели, не читали, может быть, даже не слыхали, ибо нужда делает их изобретательными.

У меня уже распустился язык против придворной жизни, так как желудок был безработным, и части моего организма действовали более независимо, когда вошли с зажженными факелами, освещая весь дом, так что посещение гостей послужило к тому, что через узкую бойницу свет упал на стол двенадцати пажей, и, между тем как каждый из них поспешил к своим обязанностям, я остался совсем один, так что мог оставить мои обязанности в столовой и выскользнул, насколько мог осторожнее, ни с кем не попрощавшись, не сказав ни слова, оборачиваясь время от времени назад, чтобы посмотреть, не преследовали ли меня из-за издержек, какие я причинил благодаря требушиному угощению, которого я не ел и не съел бы; и, видя себя свободным от этой свалки голых костей, я подумал, что спасся бегством из какой-нибудь подземной тюрьмы в Алжире.

Я пошел в свою комнату, где – хотя она и мала – оказался с дюжиной друзей, которые возвратили мне свободу, – ибо книги делают свободным того, кто их очень любит. С ними я утешился в готовившемся для меня пленении и удовлетворил голод куском хлеба, сохранившимся в салфетке, а скудость пищи возместил главой, в которой нашел восхваление поста. О книги, верные советники, друзья без лести, пробудители разума, наставники души, управители тела, руководители для хорошей жизни и стражи для хорошей смерти! Сколько людей от темной земли вы подняли к высочайшим вершинам мира! А скольких вознесли до небесных престолов! О книги, утеха моей души, облегчение моих бедствий, поручаю себя вашему святому наставлению!

Поспал я в эту ночь очень мало, потому что сон, существующий для отдыха тела, образуется от горячих и влажных паров, поднимающихся от желудка и пищи к мозгу, а я был почти натощак, и мой сон был так краток, что в шесть часов утра я был уже одет. Перекрестился и, поручая себя Творцу жизни, пошел к часовне святого ангела-хранителя, находящейся по другую сторону Сеговийского моста. День наступил ясный, а солнце взошло большое и ярко-желтого цвета. Кроме того, в стаде овец, какое я встретил около моста, я увидел, что бараны натыкаются друг на друга и по временам поднимают морды к небу; я заметил, что днем угрожала разразиться буря, и поторопился, чтобы поскорее вернуться. Я вошел помолиться, а когда я кончил, ко мне подошел отшельник, показавшийся человеком очень рассудительным, и сказал мне:

– Сегодняшний день не будет таким хорошим, каким был день блаженного Сан-Исидро,[121] если ваша милость находилась здесь.

– Да, я был здесь, – сказал я, – и я тоже нашел те же самые признаки непогоды, из-за которой этот день не будет похож на тот праздничный день.

– Действительно, – сказал отшельник, – я смотрел с этого холма, и мне представился, благодаря большому количеству экипажей и парадных карет,[122] прекрасный флот высокобортных кораблей, напомнивший мне некоторые флоты, какие я видел в Испании и вне ее.

– Такое же впечатление, – сказал я, – было и у меня в тот день, ибо я шел с небольшой подагрой, с остановками и медлительностью, неизбежными при этой болезни, и мне вспомнился флот Сантандера, имевший такой прекрасный вид и такую несчастную судьбу.[123]

– Когда я достиг середины моста,[124] меня пригласили сесть в экипаж два кабальеро в духовном облачении, с очень живым умом, которому сопутствовали благоразумие и доброта. Я сел, и едва я оказался в экипаже, как лошади начали беситься вследствие оскорбления, какое нанес один всадник пешему идальго с очень хорошими манерами, потому что тот помешал ему с удобством разговаривать с группой в сотню женщин, занимавших наемный экипаж, ибо когда берут экипаж напрокат, в него вмещается вся родня и все соседки. Когда сбился в кучу весь флот карет, виновник суматохи оказался около нас, очень довольный тем, что он наделал. Тогда сказал ему один из этих двух кабальеро, Бернардо де Овьедо:[125]

– Если бы людям было позволительно делать все, что они могут, то ваша милость не смеялась бы над совершенной вами несправедливостью.

– Ваша милость, должно быть, не знает, что значит быть влюбленным, – ответил тот.

– Во всяком случае, – сказал Бернардо, – я знаю, что любовь не учит совершать безобразные поступки.

Случайно там проезжал со своим мулом маэстро Франко[126] и сказал зачинщику:

– Пусть ваша милость не огорчается, ибо вы, по крайней мере, приобрели расположение двенадцати женщин, так как благодаря этому подвигу и расходу на двенадцать пирожков они будут говорить, что ваша милость – это Александр и Сципион.[127]

– Надо мной потешаться? – сказал храбрец. – Так клянусь Богом, что, если бы это не были духовные лица, дело пошло бы дальше.

– Ну, так значит, – сказал маэстро Франко, – Бог устроил все к лучшему, ибо ваша милость, не подвергаясь отлучению, дала нам полную возможность посмеяться.

Все это заставило вспылить одного находившегося там дворянина, который умел хорошо разговаривать, но был легкомыслен, и он сказал:

– Возможно ли, чтобы этот идальго обладал таким терпением и не отомстил за нанесенное ему оскорбление, хотя бы его разорвали в клочки?

– За такое оскорбление? – сказал Бернардо. – Он поступил очень хорошо, не проявляя поспешности там, где это не пошло бы ему на пользу, а оскорбления, которые не касаются сущности, не затрагивают чести и даже одежды, хотя и возмущают душу. Во время игры проигрывающие обычно говорят тысячу глупостей, как, например, если кто-нибудь радуется, что он проигрывает, он лжет, что он рогоносец. Это смешно, потому что никто не дает повода для опровержения. А сущностью называется причина нанесенного словами или действием оскорбления, на которое падает мщение. Если, когда бьют палкой осла, удары случайно достаются человеку или если во время игры в мальо или труко[128] ударят человека, ему не на что обижаться, ибо такое оскорбление не коснулось сущности; и терпение в подобных случаях доказывает большую силу духа.

– Ну, сеньор, – сказал другой, – ведь терпение в столь общеизвестных обидах обнаруживает мало храбрости в том, кто обычно им обладает.

– Благодаря трем причинам, – сказал Луис де Овьедо, – обладает человек замечательным терпением: или вследствие плохого понимания мирских обстоятельств, или вследствие природной мягкости характера, или вследствие добродетели, приобретенной на основании многих действий; и тот, кто без этих трех причин может стерпеть обиды, которых не в состоянии устранить, тот проявляет непреодолимое мужество по отношению к ним и презрение к тому, кто их наносит.