Висенте Эспинель - Жизнь Маркоса де Обрегон

• Название: Жизнь Маркоса де Обрегон
• Автор: Висенте Эспинель
• Издательство: ЭКСМО
• Жанр: Европейская старинная литература
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-699-26726-2

Роман «Жизнь Маркоса де Обрегон» во многом автобиографический, принадлежит перу Висенте Эспинеля – яркой личности своего времени. Лопе де Вега называл его «отцом музыки», а великий Сервантес в своем «Путешествии на Парнас» выделил Эспинеля наряду с Франсиско Кеведо из всех испанских писателей.

---

– Кабальеро называли также, – сказал идальго, – eques, от латинского слова equus, что значит конь.

– Я так же не согласен, – сказал я, – с одним, как и с другим; потому что римляне всегда давали вещам названия, которые обозначали самое дело, для какого эти вещи предназначались. Так консулам они дали это название consulo, что значит советовать и наблюдать за благом государства. Поэтому я думаю, что кабальеро дали это название не от equus – конь, а от прилагательного aequus, aequa, aequum, что значит равный, совершенный и справедливый, так как таким обязан быть тот, кто должен быть главой и образцом нравов, каким должны подражать низшие члены государства, хотя в действительности некоторые уклоняются от выполнения своих обязанностей, может быть, считая, что кабальеро – это значит алькабалеро, то есть собиратель налогов с торговцев, извлекая это значение из своего собственного поведения и их настойчивости и твердости, какую надлежит соблюдать во всех своих действиях; ибо поэтому бастион и называют кабальеро,[112] что он должен быть всегда устойчивым и не поддаваться усилиям противников и натиску артиллерии, как кабальеро должен быть готов отразить все несправедливости и обиды, какие причиняются низшим и угнетенным; а поступая противно этому, они идут против своего достоинства и против обязанностей, унаследованных от своих предков.

Глава VIII

Весь этот разговор, или беседа, произошел, когда этот идальго и я находились на Сеговийском мосту,[113] опершись грудью на каменные перила и смотря по направлению Каса-дель-Кампо, откуда к нам приближалось большое стадо коров, что прервало наш разговор. Заметив их, я сказал:

– Эти коровы должны пройти через мост более плотной толпой и быстрее, чем идут там, поэтому не будем дожидаться здесь натиска, с каким они должны проходить.

– Не бойтесь, – сказал идальго, – я охраню и вас, и себя.

– Берегитесь сами, – сказал я, – так как меня защитит эта стена, спускающаяся от моста к реке; ибо я не связываюсь с народом, который не разговаривает, и не умею биться с тем, у кого двойное оружие на лбу, помимо того что говорят: «Боже, избави меня от негодяев в шайке». Надлежит биться с тем, кто поймет меня, если я скажу ему: «Становись там». Драться с грубым животным – это значит дать случай посмеяться тому, кто смотрит на это, а когда благополучно выходишь из этого дела, то оказывается, что ничего не сделал. Человек не должен подвергать себя опасности, не имеющей для него большого значения; защищаться от опасности свойственно людям, а подвергать себя ей – животным. Страх – это сторож жизни, а безрассудство – вестник смерти. Какую честь или выгоду можно извлечь из убийства быка, если оно случайно совершено, кроме обязанности уплатить стоимость владельцу? Если я могу быть в безопасности, зачем мне свою безопасность подвергать опасности?

Несмотря на все, что я ему сказал, он остался, поставив в позицию ноги, а я со своими возможно скорее убрался за угол. Впереди по мосту шел мул с двумя бурдюками вина из Сан-Мартина[114] и примостившимся между ними негром, и хотя он шел немного скорее перед быками, но так как те шли со стремительностью благодаря тому, что их подгоняли пастухи, мул оказался в середине их, как раз в то время, когда они поравнялись с моим несчастным идальго. Мул был злобный, и, увидя себя окруженным рогами, он начал бить передними ногами и брыкаться, так что сбросил негра и оба бурдюка на рога очень веселого молодого быка, который, начав пользоваться своим оружием, сбросил один бурдюк с моста в реку, в середину толпы прачек. Идальго, чтобы спасти негра и защитить себя, схватился за шпагу и, встав в позицию против быка, нанес ему удар шпагой сверху вниз, сделав при этом две дырочки в другом бурдюке, очень обрадовавшие лакейскую челядь, но это не прошло бы ему даром, если бы бык не ухватил его спереди рогами за чулки, которые, будучи совсем изношенными, порвались, не будучи в состоянии выдержать силы рогов, и он остался прижатым к перилам моста с несколькими шишками на голове, говоря: «Если бы на мне были новые чулки, я попал бы в хорошую переделку».

Когда стадо прошло – это было в одно мгновенье, – сбежались передовые молодцы из всадников и, напав на бездыханное тело, через отверстия в боках в один момент оставили его без капли крови.

Прачки поспешили к тому, которое упало в реку, каждая со своим кувшинчиком, так что, унося один в животе, а другой в руке, они оставили мех пустым, и сеньор бурдюк замолчал; наполовину разбитого негра посадили на мула, и я не знаю, что с ним потом стало. Я поспешил к моему идальго, не для того чтобы упрекнуть его, что он не послушался моего совета, а чтобы почистить его и утешить, говоря, что он поступил как очень храбрый идальго. Ибо это заблуждение – упрекать огорченного и пристыженного за то, чего нельзя поправить; никому не следует говорить, причиняя новое огорчение: «Ведь я тебе говорил», – потому что, когда поступок совершен, поспешное порицание дурно; тому, кто сокрушается о своем поступке, не следует колоть глаза тем, что он только что сделал, ибо в нем самом есть наказание за его ошибку; и в подобных случаях смущение и стыд являются надежной карой. Он очень холодно отнесся к моему утешению, с которым я обратился к нему, восхваляя его сумасбродство, хотя стало заметно смущение на его лице. Тем не менее он поблагодарил меня за то, что я сказал ему, и чтобы развеселить его, я указал ему на осушение бурдюка, произведенное челядью, и на радость прачек, посылавших тысячу благословений бычку, моля Бога, чтобы каждый день происходило то же самое. А когда те и другие покончили с лишением мехов души, они вернулись к своему прежнему занятию: лакеи – злословить о своих хозяевах и правителях государства, а прачки – сплетничать о девушках и монахах. Как жаль, что, проводя всю жизнь в бедности, труде и ничтожестве, – чем они могли бы снискать благословение Божие, – они ищут утешения и отдыха в объятиях сплетни! В нашей природе так мало смирения, что обычно бедность подчиняется зависти, как будто распределение высших благ зависит только от человеческого старания, без установленного божественной волей порядка, и люди гнушаются, считая позорным то, что так возлюбил Творец жизни. Бедные жалостливы по отношению к другим беднякам, но не по отношению к богатым; а если бы они рассмотрели духовными очами, насколько больше, чем бедняки, обременены богатые обязанностями и заботами, то они, без сомнения, не променяли бы своей участи на судьбу богатого; ибо богатому все стараются причинить вред, а бедняку никто не завидует. И, несмотря на все это, их величайшее утешение – сплетничать о том, кто возвышается или находится в лучшем положении, чем они. Но оставим теперь слуг управлять миром, а прачек – уничтожать и разрушать лучшее, что в нем есть.

Идальго, хотя и несколько раздраженный происшествием, начал с большой уверенностью убеждать меня, чтобы я отправился с ним, а я – обдумывать, хорошо ли это было для меня; потому что, во-первых, я замечал, что скитаться и оставаться праздным было пагубно для сохранения репутации и поддержания жизни; и что, хотя действительно служба изнуряет тело, но праздность утомляет дух; и тот, кто работает, думает о том, что он делает доброго, а праздный о том, что он может сделать дурного, – и не обходимы милость неба, чтобы праздный занялся добродетельными делами, и большая сила дурных наклонностей, чтобы занятый делом предался пороку. Часто я слышал, как доктор Сетина, великий судья, говорил, что он ненавидит занятия своей должности, не желая знать чужих проступков и в то же время желая их, чтобы не быть праздным. Во-вторых, я считал, что не было благоразумным уходить из Мадрида, где всего в изобилии, чтобы отправиться в деревню, где во всем недостаток; ибо в больших городах тот, кого знают, если и заночует без денег, то может быть уверен, что на следующий день ему не придется умирать с голода. В маленьких селениях, при недостатке своего собственного, нет надежды на чужое; собака, которая не подбирает у многих столов, всегда ходит тощей. Если у кролика два выхода в его норе, он может спастись; но если у него только один – он тотчас же будет пойман. Человек, не умеющий плавать, тонет в луже; но тот, кто умеет нырнуть и опять подняться, не потонет и в море. В-третьих, – я видел, что добрый идальго настолько склонен взять меня с собой, – а я так признателен всякому, кто желает мне добра, – что я не мог отказать ему в этом; ибо признательность за любовь и благодеяния свойственна благородным сердцам, а неблагодарность – тиранам; неблагодарный не заслуживает иметь друзей: у людей нет ничего, что не было бы получено ими, и поэтому с самого нашего рождения мы должны начинать быть благодарными.

Со всех этих точек зрения я рассмотрел свое положение и естественное обязательство по отношению к себе самому. Идальго был не очень богат, и его поступки обнаруживали черствое сердце; он не казался щедрым; хотя бедность и скупость одного человека распространяются на другого, я не хочу, чтобы они распространялись на меня. Я, по природе своей, враг нужды и даже считаю, что сама природа питает к ней отвращение, будучи расточительной в своих дарах; а было заметно, что этот идальго был скуп не потому, что беден, а по склонности; но, несмотря на все это, я отважился не отказывать ему в том, о чем он меня просил.