Густаво Беккер - Чертов крест: Испанская мистическая проза XIX - начала XX века

• Название: Чертов крест: Испанская мистическая проза XIX - начала XX века
• Автор: Густаво Беккер
• Издательство: Азбука-классика
• Жанр: Ужасы и Мистика
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-9985-0227-9

Рыцари, встречающиеся один на один с жуткими кровожадными призраками из-за прихотей прекрасных дам; красавицы, заставляющие своих кавалеров совершать неслыханные преступления; бароны, чьи деяния вызывают ужас и отвращение у простолюдинов; мачехи, готовые пойти на сговор с убийцами с целью избавиться от ненавистных им падчериц; грешники, которых лишь личная встреча с Богом способна наставить на путь праведный и отвратить от дьявольских соблазнов… — какие только образы не порождает богатая народная фантазия. Слушай да записывай! Были и небылицы, жуткие сказки, мистические легенды, таинственные предания составили основу многих художественных произведений таких выдающихся испанских литераторов XIX — начала XX века, как Густаво Адольфо Беккер, Рамон дель Валье-Инклан, Эмилия Пардо Басан и Антонио Мачадо.

Многие тексты были переведены специально для данного издания и публикуются впервые.

---

Ну и ночь провел честный аптекарь, который в представлении простого люда был ужасным чудовищем и два века назад был бы, скорее всего, осужден по обвинению в колдовстве!

На рассвете он оседлал белую кобылу, на которой ездил верхом по округе, и направился в Торнелос. Мельница должна была служить ему ориентиром, чтобы быстрее найти то, что он искал.

Солнце только-только появилось на небе, которое после бури было безоблачным и чистым особой светящейся чистотой. Дождевая влага, покрывавшая траву, уже испарялась, и небесные слезы, пролившиеся ночью на заросли ежевики, должны были высохнуть. Не слишком холодный, прозрачный чистый воздух постепенно пропитывался слабым ароматом, которым веяло от мокрых сосен. Черно-белая сорока прыгнула почти под ноги коню дона Кустодио. Заяц выскочил из-за кустов и с перепугу вприпрыжку промчался мимо аптекаря.

Все предвещало один из тех прекрасных зимних дней, которые случаются в Галисии после ненастной ночи и полны несравненной прелести; аптекарю, проникшемуся этой радостью бытия, стало казаться, что все происходившее накануне было бредом, трагическим кошмаром или одной из сумасбродных выходок его друга. Как это кто-то может убить кого-то, да еще таким варварским, бесчеловечным способом? Безумие, нелепость, фантазии каноника. Полноте! На мельнице, верно, сейчас готовятся к помолу зерна. Из храма Святой Минии легкий ветерок доносил серебряный звон колокола, сзывавшего к ранней мессе. Все вокруг являло собой мир, любовь, безмятежный покой…

Дон Кустодио почувствовал себя счастливым и веселым, как мальчишка, и мысли его изменили свой ход. Если девушка, из которой хотели добыть жир, миловидна и скромна… он заберет ее с собой, к себе в дом, избавив ее от печальной неволи, от той опасности и бесприютности, которые преследовали ее… А если она окажется доброй, честной, простодушной, стыдливой, не то что эти две шалые: одна из них сбежала в Самору[88] с сержантом, а другая спуталась со студентом, и в конце концов случилось то, что должно было случиться, и она была вынуждена исчезнуть… Если маленькая мельничиха не такова, а, напротив, олицетворяет тот нежный образ, о котором иногда мечтал закоренелый холостяк… тогда… кто знает, Кустодио? Ты еще не так стар…

Погруженный в эти приятные размышления, он отпустил поводья… и не заметил, как потихоньку все дальше и дальше углублялся в лес, оказавшись в глухой дремучей чаще. Он обнаружил это, когда проехал уже значительный отрезок пути… Всадник повернул обратно, чтобы возвратиться той же дорогой, но ему не повезло, так как он снова сбился с пути и оказался в диком скалистом месте. Неизвестно почему, у него сжалось сердце в приступе необъяснимой тоски.

Внезапно тут же, под лучами солнца, сияющего, чудесного, примиряющего человека с собой и с самим существованием, он увидел вдали какой-то неясный предмет, мертвое тело, тело девушки… Ее голова была склонена набок, и взору открывалась ужасная рана на шее. Грубый «фартук» покрывал груду изувеченных, расчлененных и очищенных от жира внутренностей; кругом кровь, слегка смытая дождем, истоптанные трава и бурьян, а окрест величавая тишина горных вершин и укрытых от глаз сосновых лесов…

IV

Пепону повесили в Ла-Корунье.[89] Хуан-Рамон был приговорен к каторжным работам. А вмешательство аптекаря в эту судебную драму привело лишь к тому, что простой люд сильнее, чем прежде, поверил в то, что аптекарь — потрошитель, да еще потрошитель, умеющий устроить так, чтобы за грешников расплачивались праведники, поскольку он всех и вся обвиняет в своих собственных прегрешениях. К счастью, в то время в Сантьяго не было никакого народного гулянья, не то аптекарю пустили бы красного петуха, а это бы дало повод канонику Льоренте потирать руки, ибо он увидел бы в этом подтверждение своих мыслей относительно всеобщей неискоренимой глупости.

ОДЕРЖИМОСТЬ

(перевод С. Николаевой)

Доминиканский монах, облеченный тяжким долгом наставить на путь истинный одержимую бесом, дабы не взошла она на костер без покаяния, хоть и привык к скорбным сценам, все же почувствовал жалость, когда при слабом свете, проникавшем в подземелье через зарешеченное, затянутое паутиной оконце, с трудом разглядел преступницу.

Изможденная, в грязных лохмотьях, склоненная над тощим тюфяком, своим жалким ложем, и опирающаяся локтем на деревянную скамейку, бесноватая, которая прежде называлась Доротея де Гусман и была гордостью достойного дворянского рода, отрадой семьи, лучшим украшением празднеств, показалась ему призраком или одной из тех нищенок, что протягивают глиняную плошку, ожидая жалкого подаяния у монастырских врат. Она была так истощена, что, хотя сквозь прорехи изодранной рубахи проглядывало тело, монах-доминиканец, обычно боровшийся с жестокими соблазнами, не почувствовал ни смущения, ни стыда, а только сострадание; глубокое, святое сострадание побудило его предложить Доротее широкий тканый платок и кротко сказать:

— Прикройся, сестра моя.

Нищета и приниженность Доротеи укрепили монаха в стремлении убедить ее сбросить ярмо властителя, который так худо платит своим верным слугам. Одержимая вперяла в монаха огромные, серые, как дым, глаза, и в них вспыхивали фосфорические искры, — а он говорил и говорил, мягко, благоговейно, прославляя всеобъемлющую любовь Христа, всегда готового принять грешника в свои объятия, вечное заступничество Пресвятой Матери Божьей, бесконечное милосердие Создателя, который просит нас лишь раскаяться, дабы отпустить все наши грехи. Но очень скоро доминиканец заметил, что осужденная слушала его с языческой бесчувственностью, а в глубине души ее назревало глухое раздражение; и тогда он подумал, что ему, чтобы найти отзвук в ее душе, попавшей во власть сатаны, следовало бы поговорить с ней как-то иначе, найти единственно нужные слова, которые пробудили бы грешницу, заставили бы ее вступить в спор, и тогда бы доминиканец победил.

— Доротея, — сказал он порывисто и раздраженно, обращаясь на «ты», — послушай, ведь очень скоро ты предстанешь пред судом Господа, и Он спросит тебя обо всем, что ты делала здесь, на земле, и следом за преходящими страданиями этой жизни наступит другая, полная вечных мук. Один шаг, одно мгновение — и переход к вечности, а вечность эта — огонь, и не такой, как здесь, что приносит смерть и вместе с нею покой, а нескончаемый, ужасный, постоянный, который сам же восстанавливает плоть, чтобы снова пожрать ее, возрождает кости и сжигает их снова и снова. Заблудшая овца, ты пошла за смрадным, мерзким козлом: и ты знаешь, что тебя ждет. Не стыдно ли тебе быть рабой беса? Разве ты, по крайней мере, не оплакиваешь свое рабство?

Бесноватая по-прежнему враждебно молчала, но вдруг она вздрогнула. У доминиканца, растроганного собственными словами, выступили на глазах слезы; и женщина, видимо против воли тронутая этим явным знаком сострадания, мрачно сказала:

— Я не могу плакать. Сатана, мой хозяин и господин, первым делом лишил меня слез очей моих и тепла моих членов. Дотронься — и увидишь.

И, протянув руку, она сама коснулась руки монаха, который отпрянул, испуганный ледяным, смертельным холодом ее руки, ведь, по его представлениям, она должна была бы гореть как в лихорадке.

— Не жалей меня, — добавила она гордо. — Чувствительность и жар укрылись в моем сердце, ставшем костром, где бушует бешеное пламя.

— Так же бывает у святых, — прошептал доминиканец с горьким участием. — Да не угаснет огонь этот, но посвяти его Иисусу Христу, и ты очистишься.

— Нет, — решительно ответила одержимая, лицо ее передернулось, а глаза, в которых угасли отблески сокрытого огня, стали вдруг страшно косить.

— Но почему, несчастная сестра моя? Назови мне причины, ну хотя бы одну. Скольких приговоренных выпало мне на долю наставить на путь истинный, и только ты молчала, не богохульствовала, не проклинала. Уж лучше бы ты проклинала… Я знаю, что бесполезны были все просьбы, мольбы, кропила, молитвы, святые мощи; знаю, что бес не покинул тебя, потому что ты не захотела этого, и, так как Бог, который не по твоей воле создал тебя, не может спасти тебя вопреки твоему желанию, нечистый дух все еще пребывает в лоне твоем. Не было у меня намерения принуждать тебя, я лишь прошу, я умоляю, если хочешь — на коленях, объясни мне твою слепоту. Ты была красива, а сейчас ты страшна; ты была знатной и богатой, а сейчас ты хуже уличной; ты была доброй и честной, а стала позором и стыдом всех женщин… Какой монетой платит тебе проклятый? Какое постыдное счастье дает он тебе взамен того, чем ты жертвуешь ему?

Искривив рот и хрипло застонав, ответила одержимая бесом:

— Раз уж ты так хочешь узнать, я скажу тебе. Не думай, что в эти мгновения во мне сидит тот, кого ты называешь злым духом. От заклинаний и святых мощей он очень страдал и отлетел от меня. Но я знаю, что он вернется, я знаю, что, когда меня сожгут, мы соединимся навеки.