Дмитрий Вонляр-Лярский - Грех у двери (Петербург)

• Название: Грех у двери (Петербург)
• Автор: Дмитрий Вонляр-Лярский
• Издательство: Армада
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1995
• ISBN: 5-7632-0020-9

Уверенно предлагаю эту русскую книгу иностранному читателю. Не будучи литературным критиком, не берусь судить о вложенном в неё чистом художестве. Но если исторический роман — зеркало жизни, повёрнутое назад, то в данном случае задача выполнена. Отражение безусловно правдиво. Принадлежа сам к поколению, переживавшему трагический эпилог императорской России, я могу свидетельствовать о точности автора в освещении недавнего скорбного прошлого.

Затронутые события ещё не отошли как будто в историческую даль. Некоторые из тогдашних деятелей живы посейчас; о других; умерших, так свежа память. Тем не менее это прошлое — история. Нас отделяет от него пропасть; отнестись к нему с беспристрастием историка — не только право, но и долг бытописателя. Лицемерие или малодушие некоторых из оставшихся очевидцев не могут быть ему помехой. Потомкам надо знать, что было. Автор не заслуживает упрёка, хотя бы правда его и казалась иной раз беспощадной.

Великий князь Александр Михайлович, из предисловия к американскому изданию.

---

Машинально зашагав опять, Адашев стал перебирать в памяти других знакомых стариков: у всех те же нелепые воззрения!

Он с досадой повёл плечом.

Внезапно скептическое чувство к уходящему поколению переплелось в его сознании с другим: те по крайней мере знали, чего хотели, и верили, чему служили. А вот в нём всё только бесплодное умствование! И жизнь идёт без смысла и цели.

Дверь в соседний бальный зал была притворена. На потемневшем красном дереве её выделялся сочный бронзовый картуш[151]: античный шлем, мечи и латы — излюбленные атрибуты александровского ампира[152]. Флигель-адъютант рассеянно положил руку на дельфина, украшавшего золочёный чеканный замок, и вошёл.

Перед ним запестрели зелень, цветы и большие проволочные вольеры с попугаями. Посреди зала высилась катальная горка из жёлтой ясени. На верху её белели детские платьица двух младших дочерей царя: одной было шесть, другой восемь лет[153]. Уцепившись за плечи закадычного взрослого приятеля, офицера государева конвоя, девочки радостно и шумно скатывались вниз на тяжёлом серебряном подносе. Внизу их бережно ловил рослый чернобородый камер-казак[154] её величества в бархатном кафтане.

Наблюдавшая за ними пожилая лимфатическая[155] воспитательница в кружевной наколке с опаской повторяла:

— Осторожней, пожалуйста!.. Как можно осторожней!..

Увидав хорошо знакомого Адашева, раскрасневшиеся от страха и восторга великие княжны весело закивали ему кудрявыми головками и подбежали здороваться. Приветливо, по-детски хлопая ладошками, они, как истые англичаночки, трясли ему руку.

— Тебя, я вижу, запрягли, бедняга «Кавказский Пленник», — шутливо сказал Адашев приятелю-конвойцу.

Молодой горец, внук знатного заложника времён Шамиля[156], расправил засученные рукава черкески. Живые бусинки его раскосых глаз сузились, как щели. На лице заиграла хитрая азиатская улыбка:

— Ты не знаешь, как я люблю детей. Мы, мусульмане…

— Скорей, ещё! — перебила его младшая сестра и потащила за полу черкески опять кататься.

Старшая остановилась перед Адашевым и деловито предложила:

— Когда кончите с папá, приходите к нам. Будем вчетвером играть в аул.

Последняя, угловая гостиная с пушистым бархатным ковром и с красным штофом на стенах… Запертая дверь.

Рядом долговязый преображенец, стоящий на специальном квадратном половичке из соломенной плетёнки… Адашев оказался наконец в широком темноватом коридоре, прорезавшем внутренние комнаты царской четы.

Он тихо вошёл в небольшую столовую английской современной работы — подарок царице от бабушки, королевы Виктории. Подле окна, в мутноватой воде квадратного стеклянного аквариума, плавало несколько неуклюжих тритонов. Здесь флигель-адъютанта встретил царский камердинер, скуластый сибиряк с хмурым лицом и длинной колодкой всевозможных орденов вдоль отворота ливреи.

— Его величество изволят быть одни, — сказал он с безулыбочным поклоном. — Я сейчас доложу.

Он вышел, глухо позвякивая крестами и медалями.

Адашев подошёл к аквариуму и принялся смотреть, как тритоны беспомощно тычутся головой о стёкла.

Камердинер вернулся:

— Пожалуйте, просят.

Он бесшумно отворил дверь в громадный двухэтажный кабинет, уставленный по вкусу самого царя новой громоздкой мельцеровской мебелью.

Государь стоял лицом к двери, слегка расставив ноги в широких пехотных шароварах и мягких русских сапогах. На нём была домашняя полковничья тужурка башлычной шерсти. Её песочный желтоватый цвет опрощал и старил моложавое ещё лицо Николая II. Вдоль щёк и по губам ложились землистые полутени, усиливавшие его сходство с двоюродным братом, тогдашним принцем Уэльским[157].

Адашев подошёл к царю, остановился по уставу за два шага, отчётливо составив каблуки, вручил письмо и форменно отрапортовал:

— Вашего императорского величества флигель-адъютант Адашев из командировки прибыл.

Государь встретил его той обаятельной застенчивой улыбкой, которой умел обворожить всякого, и молча подал руку. Присев к письменному столу, он приветливо указал Адашеву на другое кресло рядом и протянул ему открытый портсигар с толстыми папиросами излюбленного казанлыкского дюбека[158].

Царь чиркнул восковой спичкой по спине серебряного бегемота и сам предупредительно поджёг флигель-адъютанту папиросу. Затем длинным узким златоустовским ножом[159] вскрыл конверт и стал вчитываться в непривычный почерк Вильгельма II.

Адашеву государь в это утро показался бледным, утомлённым. Под низким начёсом густых волос заметней выделялась припухлость лобовой кости — неизгладимый след сабельного удара, полученного когда-то цесаревичем в Японии.[160]

Государь читал, как люди с хорошим зрением, без напряжения, издали, почти не нагибая головы.

Письмо было цветисто и расплывчато.

Поначалу император как бы одобрял почин царя. Но нужен срок, необходимо обдумать хорошенько!.. Он предлагал наметить личное свидание где-нибудь будущей весной. Далее шли пространные сетования на слепоту царя к английским козням, на его забвение династических традиций, а главное — на союз с республиканской Францией. В этом император именно и видел основную причину зла.

С первых строк государю стало ясно: Вильгельм II лукавит и хочет уклониться от прямого ответа.

Ни один мускул на его лице не выдал досады и разочарования. Опущенные глаза равномерно скользили по лежавшему на столе голубоватому листку. Он беспечно продолжал покуривать.

Николай II выработал смолоду привычку скрывать свои настроения на людях и умел, как редко кто, «держать маску». Адашеву случилось видеть самодержца только раз, на несколько минут, с перекошенным лицом и взглядом, полным ненависти. Это было в день приёма государем первой Думы.[161]

По мере чтения раздражение государя нарастало. Упрёк за дружбу с Францией задел его больней всего. К Франции у него сложилось особенное чувство. Она представлялась ему угнетённой женщиной, искавшей у русского царя рыцарской защиты. Нечто подобное испытывал когда-то по отношению к далёкой Мальте его пращур Павел I.[162]

В памяти государя пронеслось: ликующий демократический Париж[163], республиканская толпа, исступлённо кричавшая ему: vive l'Empereur![164]

Да, там он словно полубог! Но вот с Вильгельмом как?.. Целится, небось: капельмейстерство — себе, а ему — вторую скрипку!

Николай II во многом был склонен не доверять ни людям, ни себе. Но одному он верил непреложно: заветам почившего батюшки. А всё духовное наследие Александра III покоилось на трёх устоях: европейский мир, незыблемость самодержавия и франко-русский союз. Царь запомнил навсегда утро на кронштадтском рейде: державный батюшка, огромный, подавляющий, в честь французских гостей при звуках «Марсельезы» снявший шапку с полысевшей упрямой головы…

Перед государем замелькало опять: щеголеватое низкопоклонство Феликса Фора в Петербурге, десять лет назад[165]… Разговор за чаем у императрицы, когда внезапно, в искреннем порыве, он царским словом поклялся: пусть Франция, пока я жив, забудет все тревоги. И памятный ответ захваченного врасплох президента. «Que puis-je repondre aux nobles paroles de votre majeste? — сказал он, растерянно оглядываясь. И вдруг заметил на столе присланный им утром царице букет французских роз: — Tenez, je prends cette fleur, reflet de la beaute radieuse de nos jardins et du labeur traditionnel de notre peuple. — Глава республики взволнованно повысил голос: — Cette rose, Sire, cette rose qui semble evoquer toute notre civilisation, cette rose enfin, que nous appelons „la France“, je la prend et la jette a vos pieds»[166].

Государь, нагнувшись, сдунул пепел, упавший на листок, исписанный Вильгельмом II.

Что за гнусное письмо!

Внезапно кровь ударила ему в виски.

Нравоучения? Да как он смеет!.. Что за опека! Я ему не мальчик!..

К горлу подступало молчаливое холодное бешенство.

Но государь сдержался. Лицо опять ничего не отразило. На его губах по-прежнему блуждала добрая чарующая улыбка. С такой же улыбкой и скрытым бешенством благословенный Александр I в Тильзите терпеливо выслушивал Наполеона.[167]

Дочитав письмо, государь его неторопливо расправил и придавил пресс-папье: тюленем на льдине из аквамарина.

— А теперь расскажите мне, Адашев, — раздался его спокойный, приятно-тихий голос, — как вы нашли германского императора?

Царь закурил свежую папиросу и учтиво пододвинул флигель-адъютанту пепельницу.

Адашев доложил, что на приёме император сказал ему всего несколько слов. Справлялся главным образом о здоровье её величества.

Безоблачные голубые вюртембергские глаза государя чуть дрогнули. Ему было неприятно, что об его семейном горе, видимо, открыто говорят. Он захотел будто что-то спросить или сказать, но промолчал и ограничился только привычным жестом: провёл ладонью по бороде.

Адашев почувствовал, что сделал придворную неловкость.