Виллард Корд - Инкуб

• Название: Инкуб
• Автор: Виллард Корд
• Жанр: Фэнтези

В ту призрачно-бледную ночь, когда новый Наблюдатель Санкт-Петербурга - Гэбриел Ластморт - вмешался в судьбу утратившего вкус к жизни молодого поэта, пробудились слуги чумы, потревоженные этим незваным вторжением.

 Тогда, приглашённый на смерть, Гэбриел, не таясь, бросил вызов чуме, отравляющей Город, желая изгнать из его души скрежет безумия - столь похожего на голод, изнуряющий демонов страсти - инкубов.

 Но Город желал иного...

---

 - Как-то на днях, прогуливаясь по проспекту, я случайно увидел у вас на витрине одну маску… с клювом…

 - А, маска Скарамуша... Вы хотите её купить?

 - Да, мадам. Определённо, хочу.

 - Подождите секунду, сейчас я вам её принесу.

 Он огляделся. В этом неряшливом, но загадочном ателье в каждом угле и изгибе он чувствовал древнюю силу искусства маскарада, позволявшую разным людям в разные времена заглянуть за занавес реальности. Те маски, что человек надевает ежедневно - лишь нелепый фарс в сравнении с настоящим произведением истинного мастера: художника, запечатлевшего форму – единственную и неповторимую – которая способна полностью изменить того, кто примет её обличье.

 - Вот, специально для вас. Редкая вещица, итальянская, вне сомнения. Не знаю, сколько ей лет, но, вроде бы, неплохо сохранилась. Говорят, такие маски носили во времена чумы.

 - Недаром их и по сей день носят… Но эта – белая?

 - Да-да, белая…

 - Чудесно.

 Хозяйка ателье в замешательстве наблюдала за тем, как он, довольно улыбнувшись, спрятал маску в полу плаща и вышел прочь в растущую ночь.

 Ей не давал покоя странный смысл оброненных им слов. Недаром их и по сей день носят… Часто ей казалось, что она видит лишь малую часть огромного мира, в котором существует то, что, как её учили, неспособно существовать. И сейчас, встретившись лицом к лицу с одним из тех, кого в её семье всегда называли «бесполезными лунатиками», она ещё сильнее задумалась, как велика тайна мира, которую ей никогда не будет суждено узнать. И глупым, бессмысленным и крайне обескураживающим казалось ей осознание того, что это они – такие как она и её семья – и есть те самые «бесполезные лунатики»; а он – странный незнакомец опустевших улиц – одно из существ, что знает больше, чем кто-либо, но не может, или не хочет никому ничего рассказать.

 В порыве она хотела броситься за ним вслед, чтобы спросить, узнать хоть что-то. Но страх жизни, созвездье сомнений и привычка «быть как все» покорили порыв. И ей оставалось лишь, прислонившись к стеклу, наблюдать, как его чёрный силуэт растворяется в бронзовой пелене городских сумерек.

 _________

Чума

 _________

 Все, все, что гибелью грозит,
 Для сердца смертного таит
 Неизъяснимы наслажденья —
 Бессмертья, может быть, залог!
 И счастлив тот, кто средь волненья
 Их обретать и ведать мог.[61]

 Чёрные кареты, запряжённые чёрными лошадьми, одна за другой останавливались у театра, выпуская из своих чрев чёрные силуэты, призванные в этот день на чёрный пир веселья в городе умалишённых и убийц. Наступил «Театральный Вечер» - так его называли Они: жители изнанки мира, верховные судьи обречённых, потерянных душ. Сегодня играют «Пир во время Чумы», как и всегда; потому и сокрыты их лица тревожными масками – отражёнными кошмарами людей, чью жизнь они едва ли ценили.  

 Вот – полный господин в цилиндре с обрюзгшим от жира лицом – маска жадности и чревоугодия. Вот – прокажённая – примерившая болезнь и изгнание. Два джентльмена с забинтованными носами – братья по сифилису. Маленький карлик, одна нога короче другой – слуга насмешки и жестокости. Ему нет нужды носить маску.

 «Общество уродов» – не иначе – оно текло, словно слизь, заполняя стулья и ложа, свободными щупальцами хватаясь за бокалы и угощения, за кольца шлюх и прочие искушения. Их голоса сливались в один – белый шум, нарастающий в предвкушении человеческой комедии на полукруге драмы – месяца луны, покачивающегося в такт их вечного опьянения. И, наконец, в момент, когда уродливый парад – гниющий маскарад – дошёл до исступления, – потух электрический свет… и пробил час представления.

 Свечи… множество мерцающих свечей окружило сцену, словно сотни блуждающих огней над ещё свежими, но уже тухлыми кладбищенскими ямами. В пламени факелов судьбы посреди неровного мерцания полусвета стоял стол – длинный и чёрный, похожий на грязную, мутную реку, на волнах которой кувыркались пустые бутылки, пропавшие фрукты, разбитые урны и кости померкших людей из размытых могил. А позади, за задником городского тумана, блуждали серые тени, высматривавшие добычу, скрипя когтями о металлические опоры, просовывавшие свои длинные языки в невидимые щели, пытаясь дотянуться ими до тех, кто сидел за столом – заразить своим красноречивым ядом, уколоть шипом страсти, выпить до бледного дна.

 И в полумраке мизансцены неразличимы были лица актёров. Лишь один – в белой маске – приковывал взгляд: председатель безумного пира на улицах вечной Чумы.

 - Они что, изменили сценарий?

 - Похоже на то. Зачем на Вальсингаме эта маска?

 - А, по-моему – очень мило! Мне всегда нравилась стилистика итальянского театра! А тут ещё и персонаж характерный!

 - Да что за персонаж?

 - Как, вы не знаете? Скарамуш – весельчак и бездельник, а внутри – философ с особым взглядом на мир.

 - О, от таких мало проку на здешней земле! К тому же, это может повлиять на общий смысл пьесы!

 - Даже если так! Сколько раз мы уже смотрим этот нудный спектакль! Мне порядком поднадоел текст. Нет новизны – всё одинаково!

 - Но и в Городе ничего не меняется. Для того и есть мы, чтобы всё было так же, как в этой пьесе: чтобы её конец всегда служил началом нового пира; чтобы никогда не кончалась «чума».

 - Однако, этот Скарамуш, он даже говорит иначе! Тот же текст, а слова как-то по-иному звучат!

 - Может другой актёр?

 - Без моего утверждения?!

 - Полно вам, Председатель! Ведь только интереснее! Но тише… давайте смотреть…

 Плачем пела рыжая Мэри. Спокойная и отрешённая, она, казалось, уже давно сдалась могуществу Чумы. Но сквозь века непризнанной так и осталась сила грусти. Хоть говорят, что плач сильней тревожит дуралейской песни.

 Луиза танцевала, так остервенело, что искры разлетались под ногами. Её распутство страстно развлекало, и красные чулки дразнили… и ягодицами нагими прижималась она сильнее к заднику тумана. А языки лизали её соки, захлёбываясь, задыхаясь, готовые ворваться внутрь – разорвать на клочья, и водрузить на лепестках разврата знаменья чёрные Чумы.

 Её безумие нашептывало нежно: «Почти погасла… почти померкла…»

 - Её безумие прелестно!

 - Безусловно! Не то, что эта Мэри! Скучная, обычная девчонка! Как запоёт – засыпаю. Ей богу, каждый раз!

 - Другое дело – Луиза! Играет со смертью, дразнит её, вызывает открыто!

 - И проигрывает дуэль…

 - Никогда не понимал, почему ей вдруг становится дурно.

 - И сильные – не без слабостей.

 - Или дух её не так силён.

 - Коли так, напомни мне переписать сценарий.

 - Ты каждый раз мне это говоришь.

 - И ты каждый раз забываешь…

 - О, смотрите, священник!

 И звериный хохот наполнил зал...

 Они одели его как шута. И без того смешной, но всё-таки трагичный персонаж, пред ними он предстал безудержно комичным. Насмешка над религией? Отчасти, как всегда. Скорее над верой и ценностями, которыми живут люди; над тем, что их держит и что волнует, смеялся здешний сброд.

 В глаза им усмехался из-под маски Вальсингам… Скарамуш…

 Он скрипкой пригласил скелетов в пляс, завёл веселье, как шкатулку, уничтожив ключ, и, громко рассмеявшись, резко, остановил фальшивый балаган:

 Хотите вы плясать и веселиться,

 И требуете песню от меня…

 Такой не знаю, но спою вам гимн

 Не в честь чумы, – в честь каждого из вас,

 Что сочинил сейчас, когда со сцены

 Смотрел на ваши истинные лица…

 И тут же он – насмешник Чумы, «белый ворон» среди тёмных декораций, улыбаясь острым клювом навстречу встревоженным гримасам, продолжил, подыгрывая себе дерзкими отрывистыми скрипичными нотками, медленно двигаясь в ритме одному ему понятного рваного танца к Мэри, аутичной[62], застывшей на месте в человеческом страхе и неизлечимой болезни, которую Им так нравилось наблюдать. Но не теперь.

 Всё их внимание было приковано к одному – актёру в белой маске, внезапно оборвавшему привычное действие пьесы. И их маски – лица желчи и предсмертной боли – одна за другой покрывались морщинами и испариной – трещинами и каплями воска –, в то время как оркестром тысячи сердец звучал нахальный гимн… 

 Когда безумною рукой
 Вы, презирая род людской,
 Твердите яро о балансе,
 Под плачи погребальных вдов
 Вам вторит в диком диссонансе
 Безликих умыслов покров…
 И на увядшие мечты,
 В сосуды плоти, что пусты,
 Вы в пляс пускаете скелетов, –
 Костями звонкими стучат,
 Как колокольчики кареты,
 Что в час Чумы поют, гремят…
 Они нальют вино в бокалы,
 Зажгут огни, заварят балы,
 Чтоб скрыться от лица Чумы…
 Но вы отравите умы,
 И проведёте ритуалы,
 Чтобы признали: «все больны!»
 И так: всё меньше упоенья
 Во мраке бездны и томленья
 В плену безудержных страстей
 Находят вечные бродяги…
 И к ним приставлен лицедей,
 Что подливает чёрной браги…
 И вот – стоит пред вами он…
 О, как влюблён в предсмертный стон!
 Как бесподобно наслажденье
 В смертельном танце биться всласть!
 Внутри него – дождей скопленье,
 А в сердце – огненная страсть!
 Кто он? Создание Чумы…
 Рождённый из могилы тьмы…
 И какого его призванье?
 В бокалах разожжёт костры
 И лилий-дев испьёт дыханье, –
 Быть может?.. Нет!
 Доверху полное Чумы![63]

 С последними словами Скарамуш-Вальсингам, резко, грубо прижав к себе Мэри, заиграл на скрипке реквием Альфреда Ретеля[64], с напором и кровожадной страстью проводя смычком по шее девушки, раздирая её нежную кожу, пуская алое вино жизни на трепещущие огоньки свечей: они тухли одна за другой, поглощённые звонкими каплями, пока не погасли все, кроме последней – в кубке на столе. Он отпустил её, едва живую, и, повернувшись к взбудораженному залу спиной, подошёл к столу. Достав свечу, он наполнил кубок красным абсентом и поджёг. Под музыку всполохов пламени снял маску и развернулся, представляя «обществу уродов» своё лицо, словно сопоставляя, сравнивая их – размытую массу гневных обескураженных идолов – с собой.