Наталья Решетовская - В споре со временем

• Название: В споре со временем
• Автор: Наталья Решетовская
• Издательство: Издательство Агентства печати Новости
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1975

ЗАПИСКА ПРАВЛЕНИЯ АГЕНТСТВА ПЕЧАТИ НОВОСТИ ОБ ИЗДАНИИ РУКОПИСИ Н.РЕШЕТОВСКОЙ «В СПОРЕ СО ВРЕМЕНЕМ»

17 апреля 1974 г.

Секретно

ЦК КПСС

Агентство печати Новости вносит предложение об издании через зарубежные издательства на коммерческой основе рукописи Н.Решетовской «В споре со временем» (объем — до 15 печатных листов).

Написанная в форме воспоминаний, книга бывшей жены Солженицына содержит письма, дневники, заявления бывших друзей и другие документы, свидетельствующие о том, что в «Архипелаге Гулаг» использованы лагерные легенды и домыслы. Кроме того, приводится ряд фактов неблаговидного, аморального поведения Солженицына. В рукописи Н.Решетовской можно проследить эволюцию взглядов Солженицына от троцкизма до монархизма.

В 1973–1974 годах через АПН были переданы интервью Н.Решетовской. Они были опубликованы в газетах «Нью-Йорк таймc» (США), «Фигаро» (Франция) и других органах. В своих интервью Решетовская заявила о намерении опубликовать свои воспоминания для разоблачения различных версий буржуазной печати по биографии Солженицыны и его отношений к Н.Решетовской.

Крупные буржуазные издательства  «Нью-Йорк таймс», «Пресс де ля Силе» (Франция), «Аллен Даво» (Швейцария) обратились в АПН с просьбой предоставить им права на издание воспоминаний Н.Решетовской.

Рукопись воспоминаний Н.Решетовской подготовлена к печати издательством АПН совместно с КГБ при СМ СССР.

Представляется, что выход на Западе воспоминаний Н.Решетовской может послужить определенной контрмерой, направленной против антисоветской шумихи вокруг Солженицына.

Просим согласия.

Приложение: Упомянутое на 288 листах (несекретно).

Председатель Правления

Агентства печати Новости И.Удальцов

Резолюция: Согласиться. М.Суслов

ЦХСД. ФА. Оп.22. Д. 1774. Л.1. Подлинник.

---

Первой работой, отпечатанной на машинке Александром, была статья о будущих искусственных спутниках Земли, заказанная ему для «Блокнота агитатора», издававшегося обкомом КПСС. Статье этой не суждено было увидеть свет. 4 октября запустили наш первый спутник! Зато в одном из октябрьских номеров «Приокской правды» писалось о лекторах, выступавших в связи с этим событием. Среди других была названа и фамилия «преподавателя физики 2-й средней школы тов. Солженицкого».

Тихо прошла годовщина нашего воссоединения. Отпраздновали мы её вдвоём (мама была в отъезде) с рюмкой некрепкого вина, тотчас же после праздничного обеда вернувшись к своим обычным занятиям. Об этом я записала в своём дневнике, добавив:

«Даже страшно иногда за наше счастье, настолько оно полное!»

В самом деле… Хоть и позже, чем мы когда-то ожидали, хоть и сложнее, драматичнее, а всё же, казалось, исполнилось всё, о чём мечталось когда-то.

И ещё один необходимый элемент семейного счастья был у нас. Когда мама переехала ко мне в Рязань, Александр писал, что, по его представлению, дома не может быть без ангела — хранителя очага, женщины, которая нигде не работает, всегда дома, всё знает, всё видит и как-то спаивает в себе и через себя жителей дома и вещи, наполняющие его, в единое неповторимое и милое сердцу целое.

«Надеюсь ещё много-много лет видеть Вас такой, — заключал он, — живя с Вами под одной крышей».

И у мужа ощущение счастья:

«Мы с Натуськой живём совершенно неразливно», — пишет он Зубовым и добавляет, что особенно много значим друг для друга потому, что нет у нас детей и с нашей смертью окончимся и мы. Но он совершенно не жалеет, что нет детей.

Посещение кино, концертов, театров у нас строго лимитировалось: в кино мы разрешали себе бывать два раза в месяц, в театре или концерте — раз в два месяца. Всё это регистрировалось. Если в какой-нибудь месяц мы превышали норму, то постились следующие месяцы.

Я была податлива (вероятно, сверх меры!), послушно шла на все ограничения: ведь я любила своего мужа, верила в него, как в значительную, необыкновенную личность, хотела, чтобы всё было так, как он считал нужным. Вполне сознательно и совершенно добровольно шла на растворение в его личности. — Я же совершенно искренне обещала ему быть «душечкой»!

Так, незаметно, мало-помалу, обеднялась моя жизнь. Обеднялась в том, что было доступно всем. Однако в первые годы я этого вовсе не ощущала. Внешних развлечений у нас мало, но зато такая радость быть дома!

А через 2-3 года мне станет в значительной степени безразличным, идти в кино или не идти; покупать или не покупать книги; выиграть или не выиграть по 3% займу (всё равно выигрыш ничем не будет отмечен: муж не любил ни получать, ни делать подарков).

Малая нагрузка в школе и максимальная рационализация в выполнении школьных обязанностей давали Александру Исаевичу возможность многими часами заниматься романом. Но прав он был или не прав — эта работа представлялась ему опасным, запрещённым, наказуемым занятием. По всем правилам конспирации он таился от людей и в ссылке, и в Торфопродукте, и в Рязани. Всё его творчество в годы «тихого житья» тоже проходило в условиях строжайшей конспирации, как бы в добровольном подполье.

Если кто заходил к нам, что бывало очень редко, дверь в дальнюю комнату плотно затворялась и оттуда не доносилось ни звука.

На печатных экземплярах Александр Исаевич не ставил фамилии, а написанное от руки после перепечатки немедленно сжигал. То, что наша печь затапливалась из кухни, заставляло делать это поздно вечером, когда соседи спали.

Понятно, что при такой скрытной жизни, у нас в Рязани не могло быть не только друзей, но даже приятелей. Александр на работе ни с кем не сближался. У меня практически отпали почти все товарищеские связи. Позже сотрудница нашего института Кузнецова говорила, что всем казалось: Александр украл меня у них, увёл от жизни, увёл от всех, спрятал.

Весь тот год, начиная с лета 57-го и кончая весной 58-го, прошёл у нас под флагом работы над «Шарашкой». Сначала, до середины января, вторая редакция, т. е. перечитывание и переписывание всего романа заново. Потом, по апрель включительно, ещё одна внимательнейшая и придирчивейшая читка и, наконец, перепечатка на машинке.

Читала и я «Круг» по мере того, как он переписывался. В виде исключения читала отдельные главы первой редакции. Например, «Улыбку Будды» и те, в которых фигурировала Надя — жена Сергея Кержина (первоначальные имя и фамилия Глеба Нержина). Эти главы во многом родились из моих дневников. Теперь же мы вместе обсуждали их.

Сейчас я отчётливо вижу, что у меня было слишком уж некритическое отношение ко всему, что писал муж, в частности к «стромынкинским» главам. В том, что писатель сделал такими малоинтересными моих подруг по «Стромынке», вполне возможно, виновата и скудность моих дневников и неумение передать в рассказах атмосферу нашей жизни, сложность и драматичность судеб живших рядом со мной девушек-аспиранток.

Я считала, что Солженицын куда лучше меня понимает, чувствует, представляет, как нужно писать. Сейчас мне ясно, что Александр Исаевич, с его запрограммированной тенденцией признавать интересными людьми только «зэков» и отчасти их жён, просто оказался глух к переживаниям, выходившим за рамки его интересов.

Я храню письмо моей подруги, которая познакомилась с «Кругом» в 1964 году и без обиняков высказала своё мнение. Она имела на это право, ибо в первой редакции была одним из активных действующих лиц «стромынкинских глав».

«…Получилось так, — писала она нам с мужем, — что жизнь на „воле“ показана очень односторонне и предвзято, и особенно это относится к изображению женщин в романе».

Она вспоминает о других женщинах. Об Ольге Чайковской, получившей в один и тот же день две «похоронные»: на мужа и на единственного брата. Но на руках оставался сын, которого нужно было вырастить, и это дало ей силы всё перенести…

«Так почему же в романе фокус так смещён? Почему страдающими и благородными показаны только жёны зэков, а остальные женщины выглядят так неприглядно? У каждой было своё горе, своё страдание, которое не всегда и не всем показывалось. Так за что обижать женщин? Нельзя смотреть на мир только сквозь призму собственных страданий (а в главах о Стромынке всё показано сквозь призму страданий Нади), и постараться понять, что и другие страдают».

Она вспоминает поэтические образы русских женщин у Пушкина, у Толстого. Как можно женщин, на долю которых выпала такая трудная жизнь, изображать так плоско и пошло!

Солженицын нашёл простой «выход». Он исключил автора письма из числа действующих лиц романа. В той «Оленьке», в которую превратилась описанная раньше «Санечка», уже не было решительно ничего общего с умной, талантливой и способной на глубокие переживания девушкой. Но описания «418-й комнаты», увы, стали от того ещё более плоскими.

Теперь, встречаясь с теми, с которыми когда-то делила кров на Стромынке, мы много говорим о старых временах. Вспоминаем, как интересно нам было вместе, когда, наработавшись днём порознь, мы собирались вечером. Среди нас были филологи, историк, политэконом, археолог, химики. Наша комната превращалась по вечерам во «второй университет».

Нас ничто не оставляло равнодушными. Спорили о том, что происходит на биологическом факультете, что такое генетика? Наука или лженаука? Или о том, как посмеивались и критиковали моего профессора Кобозева за опыты над букашками, а они были на самом деле одним из подступов к кибернетике, которая в те времена тоже считалась лженаукой. В оценках всего происходившего мы были довольно сдержанны — такова была дань эпохе…

Мы настолько были в курсе дел друг друга, что наша «политэкономка» вступила в трамвае в спор с химиками, нападавшими на «теорию ансамблей» моего мэтра.

У каждой из нас были свои горести и свои заботы. Если я в какой-то степени жила для Сани, то и другим было о ком заботиться… У политэконома Зины предметом постоянных волнений была её младшая очаровательная сестра Машенька, а потом и появившийся на свет племянник Жорик. Аспирантка-филолог Кнарик, влюблённая в своего Тургенева, пеклась о стариках-родителях. Женя-археолог жалась как только могла в еде, в одежде, чтобы сэкономить и высылать деньги своему талантливому брату-художнику, учившемуся в Ленинградской Академии художеств. Только Шурочке Поповой не о ком было заботиться, и это было самое большое горе. За один военный год она потеряла отца, мать и единственного брата. Учёба спасала ей жизнь…

Да и сама Надя Нержина, родившаяся из моих дневников и воспоминаний о том, какой я бывала на свиданиях, довольно далека от Наташи Решетовской. Мытарства с диссертацией отнюдь не приводили её в отчаяние, как это описано в романе. Надя — нытик. Наташа Решетовская там, где можно было действовать, не приходила в уныние даже от самого плохого! Чтоб ускорить завершение диссертации, она делала всё, что могла, знала, что рано или поздно всем мытарствам придёт конец, и относилась к ним даже с некоторым юмором…