Мигель Унамуно - О трагическом чувстве жизни

• Название: О трагическом чувстве жизни
• Автор: Мигель Унамуно
• Жанр: Религиоведение

Miguel de Unamuno

Del sentimiento trágico de la vida en los hombres y en pueblos. Madrid, 1913.

La agonia del cristianismo, Madrid, 1925

МИГЕЛЬ ДЕ УНАМУНО

О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ

АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА

Перевод с испанского, вступительная статья и комментарии Е.В. Гараджа

---

Что же касается еще одного моего притязания, то оно состоит в том, что это философия испанская, и если итальянец открывает нормативную и универсальную ценность экономической ступени духа, то именно испанец должен утверждать, что эта ступень есть не что иное, как преддверие религиозной ступени, и что сущность нашей религии, нашего испанского католицизма, с необходимостью предполагает не науку, не искусство, и не мораль, но экономику вечного, или, иначе говоря, божественного; это было бы по-испански, говорю я и оставляю для другой работы - исторической - попытку хоть в какой-то мере обосновать такую позицию. Но хотя та внешняя традиция, которая пред- ставлена в исторических документах, и осталась пока за пределами моего исследования, разве сам я не испанец - и испанец, который никогда не отделял себя от Испании, - а следовательно, продукт испанской традиции, традиции живой, той, что передается в чувствах и идеях, которые снятся во сне, а не в текстах, которые спят?

Философия, заключенная в душе моего народа, представляется мне выражением внутренней трагедии, аналогичной той, что происходит в душе Дон Кихота, выражением борьбы между миром, как он есть, как он представлен нам разумом науки, и миром, каким мы хотим, чтобы он был, миром, соответствующим тому, что говорит о нем наша вера, наша религия. В этой философии и кроется причина того, что мы, в принципе, несводимы к Культуре, то есть не подчиняемся ей. Нет, Дон Кихот не подчиняется ни миру, ни его истине, ни науке, или логике, ни искусству, или эстетике, ни морали, или этике.

«Однако всем этим, - говорили мне не раз, - ты так или иначе добьешься только одного: подтолкнешь людей к самому безумному католицизму». И мне вменялось в вину, что я реакционер и даже иезуит. Допустим! Ну и что же?

Да, я знаю, это безумие - желать повернуть воды реки к ее истокам, конечно, тот, кто ищет лекарство от своих болезней в прошлом, - человек отсталый; но я знаю также и то, что всякий, кто сражается за какой-либо идеал, даже если он кажется идеалом прошлого, подталкивает мир к будущему, тогда как истинные реакционеры - это те, кто довольствуется настоящим. Всякая так называемая реставрация прошлого есть созидание будущего, и если это прошлое есть сон, нечто трудно постижимое..., то тем лучше. Ведь мы всегда идем в будущее; тот, кто идет, идет в будущее, даже если пускается в обратный путь. И кто знает, что лучше!...

Я чувствую, что во мне живет средневековая душа, и мне кажется, что душа моей родины средневековая; Испания поневоле пересекалась с Ренессансом, Реформой и Революцией, да, она училась у них, но не позволяла им коснуться души, храня духовное наследие тех времен, что зовутся темными. А кихотизм это и есть как раз самое безнадежное в борьбе Средних веков против Ренессанса, который из них вышел.

И если одни вменяют мне в вину служение делу католической реакции, то, наверное, другие, официальные католики... Но эти последние в Испании едва ли на что-то обращают внимание и едва ли заняты чем-либо, кроме своих собственных распрей и споров. А кроме того, бедняги слишком благоразумны!

Но дело в том, что моя задача - я бы сказал, моя миссия - подорвать слепую веру и тех, и других, и третьих: уверенность, с которой отрицают, уверенность, с которой уклоняются от решения, уверенность в своей вере; я должен сражаться со всеми, кто покорно подчиняется, будь то католицизму, рационализму или агностицизму, моя миссия - оживить всех беспокойных и страстных.

А это осуществимо? Но разве у Дон Кихота была уверенность в том, что цель его непосредственно осуществится? Навряд ли, по крайней мере, он не стал снова, на всякий случай, вторично наносить удары мечом по своему шлему. И многочисленные эпизоды его истории свидетельствуют о том, что сиюминутное достижение цели, которая состояла в реставрации странствующего рыцарства, не было для него главным. И какое это имело значение, если сам он вел жизнь странствующего рыцаря и, как странствующий рыцарь, обретал бессмертие? Он должен был предвидеть и фактически предвидел другое, более высокое осуществление этой своей цели, которое состояло в том, что его идеал обретал действительность в жизни всех тех, кто с благоговением читал о его подвигах.

Дон Кихот выставил себя на посмешище, но разве можно себе представить смех более трагический, чем смех рефлексивный, когда кто-то смеется над самим собой, становится смешным в своих собственных глазах? Превратите свою собственную душу в поле брани, на котором сражается Дон Кихот; начните в душе своей бороться за спасение Средневековья от Ренессанса, за то, чтобы не потерять этого сокровища нашего детства; сотворите своего внутреннего Дон Кихота - а также и Санчо, тоже внутреннего и тоже по-своему героического, - вот тогда и говорите мне, что эта трагедия комическая.

«И что же оставил после себя Дон Кихот?» - спросите вы. А я вам отвечу, что он оставил самого себя и что человек, человек живой и вечный, стоит всех теорий и всех философий. Другие народы оставили после себя главным образом общественные институты, книги; а мы оставили после себя души. Святая Тереса стоит какого угодно института, какой угодно Критики чистого разума.

Дон Кихот превратился из безумца в здравомыслящего. Да, бедняга претерпел это превращение и умер. Но другой, реальный Дон Кихот, тот, что остался и живет среди нас, продолжая вдохновлять нас и заражать своею энергией, не превратился в здравомыслящего и по-прежнему побуждает нас найти в себе силы и выставить себя на посмешище, этот Дон Кихот не должен умереть. А тот, другой Дон Кихот, который превратился из безумца в здравомыслящего, мог это сделать по той причине, что был сумасшедшим, а ведь именно его безумие, а не смерть или стремление к самосохранению, было тем, что сделало его бессмертным, благодаря своему безумию заслужил он прощение за то, что имел грех родиться на свет. Felix culpa{283}. И выздоровление его тоже было не чем иным, как помешательством на чем- то другом. Смерть была его последним рыцарским подвигом; расставаясь с жизнью, он взял силою Царство небесное, которое силою берется.

Этот Дон Кихот умер и сошел в ад, он вошел в него с копьем и щитом, освободил всех узников его, подобно тому как когда-то освободил каторжников{284}, запер его врата, стер с них ту надпись, которую видел там Данте, и написал другую, которая гласит: «Да здравствует надежда!», и конвоируя освобожденных, которые над ним смеялись, он вознесся на небеса. И Бог отечески посмеялся над ним, и сей божественный смех наполнил душу его вечным блаженством.

А другой Дон Кихот остался здесь, среди нас, сражаясь в припадке отчаяния. Разве не отчаяние является истоком его борьбы? Почему среди слов, которые английский позаимствовал из нашего языка, таких, как сиеста, камарилья, герилья и др., фигурирует слово десперадо, то есть desesperado, отчаявшийся? Разве этот внутренний Кихот, который говорит тебе: «Признай комичность своей собственной трагедии», не является отчаявшимся человеком? Вот именно отчаявшимся, desesperado, и такими же отчаявшимися людьми были Писарро{285} и Аойола. Но «отчаяние - господин невозможного», - наставляет нас Саласар и Торрес{286} (Выбрать врага, акт I), именно из отчаяния, и только из него, рождается героическая надежда, абсурдная надежда, безумная надежда. Следовало бы сказать не credo, a spero quia absurdum{287}.

И Дон Кихот, который был одинок, искал еще большего одиночества, искал уединения Бедной Стремнины{288}, чтобы там, оставшись наедине с собой, без свидетелей, отвести душу, предаваясь величайшим безумствам. Но он не был совершенно одинок, ибо его сопровождал Санчо - добрый, верный, простодушный Санчо. Если, как утверждают некоторые, Дон Кихот умер в Испании и оставил после себя Санчо, то мы спасены, ибо теперь уже Санчо, раз хозяин его умер, станет странствующим рыцарем. Или, во всяком случае, он ждет какого-нибудь нового безумного рыцаря, чтобы вновь последовать за ним.

У Санчо тоже есть своя трагедия. Нам ничего не известно о смерти того, другого Санчо, который странствовал с тем Дон Кихотом, что умер, хотя кое-кто полагает, что он умер, окончательно свихнувшись, заказав копье и считая правдой все то, что хозяин его по ошибке проклял на смертном одре, на одре своего превращения из безумца в здравомыслящего. Но о смерти бакалавра Самсона Карраско, священника, цирюльника, герцогов и каноников нам тоже ничего не известно, вот с ними-то и призван сражаться героический Санчо.

Дон Кихот странствовал в одиночестве, один со своим Санчо, один со своим одиночеством. Не странствуем ли в одиночестве и мы, влюбленные в него, сочиняя себе какую-то кихотическую Испанию, которая существует только в нашем воображении?

Давайте еще раз зададим себе вопрос: что оставил после себя Культуре Дон Кихот? И я скажу в ответ: он оставил после себя кихотизм, а это совсем не мало! Он оставил нам целый метод, целую эпистемологию, целую эстетику, целую логику, целую этику, а главное целую религию, то есть целую экономику вечно- го и божественного, целую надежду на то, что с точки зрения разума является абсурдным.