Мигель Унамуно - О трагическом чувстве жизни

• Название: О трагическом чувстве жизни
• Автор: Мигель Унамуно
• Жанр: Религиоведение

Miguel de Unamuno

Del sentimiento trágico de la vida en los hombres y en pueblos. Madrid, 1913.

La agonia del cristianismo, Madrid, 1925

МИГЕЛЬ ДЕ УНАМУНО

О ТРАГИЧЕСКОМ ЧУВСТВЕ ЖИЗНИ У ЛЮДЕЙ И НАРОДОВ

АГОНИЯ ХРИСТИАНСТВА

Перевод с испанского, вступительная статья и комментарии Е.В. Гараджа

---

Тот, кто посмел произнести эти слова о безумии креста, имел на то основания. Безумие, несомненно, безумие. И североамериканский юморист - Оливер Венделл Холмс{230} - был не так уж далек от истины, когда заставил одного из персонажей своих остроумных разговоров сказать, что идеи тех, кто заключен в сумасшедший дом из-за их религиозной мономании, сформулированы лучше, чем идеи тех, кто, отстаивая те же самые религиозные принципы, живут на свободе и не сходят с ума. Но разве в действительности эти последние не являются тоже, слава Богу, сумасшедшими? Разве не существует тихих помешательств, которые не только не препятствуют нашей совместной жизни рядом со своими ближними без ущерба для общества, но скорее даже помогают нам в общественной жизни, заставляя нас привносить смысл и цель в жизнь и в само общество?

Чем же после этого является безумие и как отличить его от разума, не отказываясь ни от того, ни от другого, что было бы для нас невозможно?

Наверное, это безумие, и великое безумие, - желать проникнуть в тайну загробной жизни; безумие - отдавать предпочтение нашим фантазиям, чреватым внутренним противоречием, вопреки тому, что диктует нам чистый разум. А чистый разум говорит нам, что ничто не должно приниматься без доказательств и что попытки заполнить пустоту непознаваемого нашими фантазиями являются делом не только бесполезным, но и гибельным. А все-таки...

Надо верить в жизнь иную, в вечную загробную жизнь, в индивидуальную и личную жизнь, в которой каждый из нас чувствовал бы свое сознание и чувствовал бы его единым, но вместе с тем и нетождественным со всеми другими сознаниями в Высшем Сознании, в Боге; надо верить в эту другую жизнь для того, чтобы возможно было жить, переносить эту жизнь и придавать ей смысл и цель. И, наверное, в иную жизнь надо верить для того, чтобы заслужить ее, чтобы обрести ее, и, наверное, не заслуживает и не обретает ее тот, кто ее не желает, невзирая на разум и, если это необходимо, вопреки ему.

А главное, надо чувствовать и вести себя так, как если бы нам было уготовано бесконечное продолжение нашей земной жизни после смерти; и если нам уготовано небытие, то постараемся, чтобы оно не было заслуженным, как сказал Оберман.

Это вплотную подводит нас к исследованию практического, или этического, аспекта нашей главной проблемы.

XI. Практическая проблема

l'homme est perissable. - il se

peut: mals perissons en resistant,

et si le neant nous est reserve, ne

faisons pas que ce soit une justice.

(Senancour. Oberrrumn, lettre XC){231}

Так или иначе на извилистом пути этих очерков я, несмотря на свою неприязнь к дефинициям, пытался определить мою позицию по отношению к интересующей меня проблеме; но, конечно, всегда найдется читатель, воспитанный в традициях какого-либо догматизма, который так и останется неудовлетворенным и скажет. «Этот человек не может прийти к какому-то определенному решению, он колеблется; сейчас он, кажется, утверждает одно, а потом противоположное: он полон противоречий; я не могу его классифицировать; что же он такое?». Конечно же, человек, высказывающий противоположные утверждения, это человек противоречия и борьбы, или, как о себе самом сказал Иов, тот, у кого сердце говорит одно, а голова - противоположное, человек, жизнь которого сводится к этой борьбе. Это не менее очевидно, чем то, что вода вытекает из снегов, лежащих на горных вершинах.

Мне скажут, что такая позиция неприемлема, что она не имеет под собой никаких оснований, на которые могли бы опираться наша деятельность и наше творчество, что жить в противоречиях невозможно, что последовательность и ясность являются существенными условиями жизни и мышления, и поэтому мы должны привести свою позицию к какому-то единству. Но это и есть то, к чему мы все время стремились. Ведь не что иное, как внутреннее противоречие, как раз и придает моей жизни единство, вносит в нее практический разум бытия.

Или, вернее, сам конфликт, сама мучительная неуверенность, как раз и является тем, что придает моему поведению единство и цельность и побуждает меня жить и творить.

Как я уже говорил, мы мыслим для того, чтобы жить; но, пожалуй, мы будем еще ближе к истине, если скажем, что мы мыслим, потому что живем, и что образ нашего мышления соответствует образу нашей жизни. Я должен еще раз повторить, что наши этические и философские доктрины являются, как правило, не чем иным, как оправданием a posteriori нашего поведения, наших действий. Наши доктрины, как правило, являются средством, при помощи которого мы стремимся объяснить и оправдать наше поведение перед другими людьми и перед самими собой. И заметьте себе, мы стремимся оправдать его не только перед другими людьми, но и перед самими собой. Человек, который действительно не знает, почему он делает именно то, что он делает, а не что бы то ни было другое, испытывает потребность дать себе отчет в разумном основании своего действия и придумывает его. Как правило, то, что мы считаем мотивом своего поведения, является, не чем иным, как предлогом. Одни и те же «мотивы» побуждают одного человека заботиться о сохранении своей жизни, а другого - пустить себе пулю в лоб.

Тем не менее, невозможно отрицать, что рациональные основания, идеи, не только оказывают влияние на человеческие действия, но иногда даже их детерминируют в результате процесса, аналогичного процессу внушения в человеке, подверженном действию гипноза, и вследствие того, что всякая идея - которая есть не что иное, как начатое или незавершенное действие - имеет тенденцию завершиться в действии. В этой связи Фулье{232} сформулировал понятие идей-энергий. Но они являются обычно такими энергиями, которые мы приспосабливаем к другим энергиям, более глубинным и в гораздо меньшей степени осознаваемым.

Но оставляя пока все это в стороне, я хочу утверждать, что неуверенность, сомнение, вечная борьба с тайной нашей конечной судьбы, отчаяние разума и отсутствие твердого и прочного догматического фундамента могут быть основой морали.

Тот, кто основывает или считает, что основывает, свое поведение - будь то поведение внутреннее или внешнее, на уровне чувства или на уровне действия - на догме или на каком-либо необратимом теоретическом принципе, рискует превратиться в фанатика, а, кроме того, как только эта догма рушится или теряет свою силу, его мораль ослабевает. Когда земля, которую он считал твёрдой, колеблется у него под ногами, он испытывает ужас перед землетрясением, ведь далеко не каждый из нас является идеальным стоиком, невозмутимо созерцающим руины мира, разбитого вдребезги. К счастью, под идеями у него имеется нечто такое, что оказывается для него спасением. Ибо если кто-то скажет вам, что он не мошенничает и не наставляет рога своему лучшему другу потому, что боится ада, то вы можете быть уверены в том, что даже если он перестанет верить в существование ада, то все равно не будет этого делать, а придумает себе какое-нибудь другое объяснение. И это делает честь человеческому роду.

Но того, кто считает, что он плывет по зыбкой поверхности озера на плоту, у которого нет руля, не должно смущать то, что плот колеблется у него под ногами и грозит пойти ко дну. Такой человек решается действовать так, а не иначе, не потому, что принцип его поведения является истинным, а для того, чтобы сделать его истинным, для того, чтобы доказать его истинность, для того, чтобы сотворить свой духовный мир.

Мое поведение должно быть лучшим доказательством, моральным доказательством моего главного желания; и если в конечном счете я не убеждаюсь, на основе последней и неминуемой неуверенности, в истинности того, на что надеюсь, мое поведение является недостаточно истинным. Таким образом, не добродетель основывается на догме, а, наоборот, догма основывается на добродетели, и скорее мученик создает веру, чем вера - мученика. Нет никакой иной уверенности и никакого иного покоя - которые были бы достижимы в этой жизни с присущими ей неуверенностью и беспокойством, - кроме уверенности и покоя, обретаемых в добродетельном поведении человека, страстно жаждущего добра.

Доказательством доктрины, теории, служит не что иное, как поведение, практика. «Кто хочет творить волю Его, - говорит Иисус, - тот узнает о сем учении, от Бога ли оно, или Я Сам от Себя говорю» (Иоанн VII, 17); а Паскаль, как известно, говорил: сперва испей святой воды, и тогда уверуешь. В том же самом ключе рассуждал Иоганн Якоб Мозер, пиетист, полагая, что никакой атеист или натуралист не имеет права считать христианскую религию необоснованной до тех пор, пока не доказано, что ее предписания и заповеди не исполняются (Ritschl, Geschichte der Pietismus, кн. VII, 43).

В чем же состоит наша сердечная и антирациональная истина? Она состоит в том, что человеческая душа бессмертна, в том, что наше сознание будет существовать вечно, в том, что Вселенная имеет человеческую цель. Каково же ее моральное доказательство? Мы можем сформулировать его следующим образом: поступай так, как того требует твое и других людей понимание вечности, чтобы ты становился незаменимым, чтобы ты не должен умереть. Или, может быть, так: поступай так, как если бы завтра ты должен умереть, но ставил бы своею целью выжить и стать вечным. Цель морали - придать человеческую, личную цель Вселенной; открыть цель, которую она имеет - если, конечно, она ее имеет, - причем открыть ее посредством своего поведения.