Марк Гроссман - Камень-обманка

• Название: Камень-обманка
• Автор: Марк Гроссман
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1978

Роман повествует о бурных событиях, происходивших в годы гражданской войны на Урале и в Сибири. Печатается в сокращенном варианте.

---

Хабара как-то вернулся из тайги с вязанкой кедрового стланика. Чуть не полдня колдовал возле печки, готовя из хвои зеленовато-коричневое зелье. Затем заставил всех пить отвар — по его словам — верное средство от хвори. Глотать горьковатую бурду было противно, но и цинга не сладкая штука, что поделаешь?

Коню было хуже, чем людям. Андрей почти знал: Зефира точит порча, или скука, или плохая еда. Сколько мог, берег жеребца, но лаской коня не накормишь, — худой и потускневший, он почти не трогал корма и мерз, вяло постукивая в землю сарая стершимися подковами.

Сотник время от времени прогуливал жеребца подле зимовья, чтоб не застаивался. И все же с грустью видел: конь гибнет. В больших, когда-то блестевших силой и удалью глазах жеребца теперь гнездились смертная тоска и усталость. Чем же мог помочь ему хозяин в этой снежной дыре?

Уреза́ли потихоньку дневной артельный паек. Мука́ кончалась, на исходе были медвежатина и оленина. Из кедровых орешков делали молочко, растирая ядра с водой, порой просто грызли орехи; пили сок облепихи. На всех этих запасов от силы хватит еще на месяц, а что дальше?

Правда, засеченное в лед мясо кобылицы еще не трогали, но Андрей и Мефодий заявили, что лучше помрут с голода, чем станут есть конину. Хабара, выслушав их, усмехнулся и ничего не сказал.

Иногда занимались чем-нибудь по хозяйству, а то вдруг Гришка и Катя лепили снежную бабу или бросались снежками. Это чуть скрашивало жизнь, но потом снова все замирало, точно соки в дереве, скованном холодами. Время шло спотыкаясь, нередко даже казалось, что оно движется назад: так иные дни были похожи на те, что остались за спиной.

Случалось, Мефодий подолгу наблюдал с нар за Кирилловой. Поняв, что Катя никому ничего не сказала о стычке с ним, Диким, одноглазый решил: она, пожалуй, не такая уж дрянная баба и, чай, когда-нибудь станет помягче. Эти соображения оживляли Мефодия.

Все чаще и чаще, по-разному и в разное время приходили в голову людям мысли, что все они — как ил, снесенный половодьем в черную и чужую глубь океана. И уже мерещилось: синее саянское небо, и слепящей белизны снег, и зеленая гуща тайги — лишь муть и тяжесть, мертвого дна, над которым даже не плавают рыбы.

Английский френч на Андрее истрепался, потерял былой колер и был теперь не зеленый, а грязно-серый. «Зеленый цвет означает надежду», — вспомнил он русское поверье и грустно усмехнулся.

Ему захотелось теперь же, немедля что-то сделать, доказать себе, прежде всего. — себе, что физическая, тем паче душевная старость — ерунда, химера, что просто сбежались дрянные обстоятельства, которые, даст бог, рассеются.

Топливо, заготовленное прежними обитателями зимовья, подходило к концу, и Андрей сказал Хабаре, что хочет размяться и запасти дров.

Артельщик рассеянно кивнул. В последнее время он часто задумывался, сдвигал брови, не то вспоминая прошлое, не то строя планы на будущее.

— Чё? — взглянул он на Россохатского, уже успевшего надеть шинель. — А-а, ну да, за дровами… Топор теплей шубы. Иди.

Катя тоже собралась было в тайгу, но Андрей покачал головой: не женское дело.

— Я ветки рубить стану, — пыталась уговорить его Катя.

Андрей сердился: как она не понимает, не хочет понять — рано или поздно их открытая близость вызовет разлад, а то и грызню в артельке!

— Оставайся, — сказал он, впрягая Зефира в сани. — Не для себя иду — для коня.

Взял карабин, пилу и, не оглядываясь, поспешил из зимовья.

Жеребец, которому не исполнилось еще и шести лет, тащился по горбатому снегу, хватая воздух губами, как старик. Конь неуверенно трогал копытами путь, и опавшие его бока вздрагивали, будто от уколов.

Андрей брел на лыжах рядом, гладил огрубевшую кожу коня, похлопывал по холке и чуть не вслух просил Зефира крепиться, быть молодцом. Жеребец вяло поглядывал на хозяина, деревянно переставлял ноги, дышал с хрипотцой, точно говорил шепотом: «Э-э, брось… Не криви совестью».

Россохатский мог бы срубить несколько елок под боком у дома. Но хотелось побыть одному, не отвечать ни на чьи вопросы, никого не видеть.

Поначалу показалось: вокруг недвижимый, без жизни, мир и густое безмолвие. Но на первой же остановке, лишь затих скрип лыж, а Зефир стал, широко поставив ноги, Андрей ощутил, что тайга пронизана движением, трепетом, звуками. Он удивился и обрадовался этому, как радуется уличному грому и разноголосице человек, выбравшийся из уныния и запахов лазарета.

Вот неподалеку посыпалась с елки снежная кухта, и, нарушая призрачную немоту, закричала над головой ронжа. Она вопила резко, пронзительно, и ее рыжевато-бурое тельце мелькало перед глазами.

Болтливая, она растревожила своим «кжээ-кжээ» птичью мелочь, и почти сразу на соседнем дереве, качая верхние прутики, запищала, завертела черной шапчонкой голубовато-сизая синица. Пичуга ни одной секунды не оставалась без движения, все тараторила и тараторила, словно собиралась высказать свои крошечные, на важные новости.

Потом, когда Россохатский снова вел Зефира под, уздцы, заледеневшие кусты впереди выстрелили в воздух ярко-красными и желто-зелеными огнями. Клесты простригли воздух полянки и упали, растаяли за рекой.

Еще встретилась человеку кедровка — верткая, длинноносая, пестрая. Птица взмыла из низко припавшего к земле стланика, уселась было на сухую вершинку лиственницы, но тут же крикнула «крак-крэй-кэрр!» — и исчезла.

Теперь уже сотник сам старался заметить или выглядеть птиц — и убедиться, что этот грустный мир, только что казавшийся совершенно пустым, наполнен быстрой, почти знакомой жизнью. Двойственное чувство вызвала у него приземистая рябина, пылавшая кистями багровых ягод. Совсем, кажется, мертвая, промороженная насквозь, она все-таки горела резким цветом жизни. И тем же цветом солнца, мака, губ пылали груди снегирей-жуланов, сорвавшихся с рябины, и перышки на голове дятла, долбившего умирающий ствол.

Выбрав несколько елей для валки, Андрей стал потихоньку, часто останавливаясь, пилить первое дерево. Оно обреченно вздыхало, даже шипело, не желая умирать. Но криво разведенные зубья пилы грызли ствол, и елка, обрываясь с комля, сбивая снег с соседних ветвей, ломая свои и чужие сучья, гулко опрокинулась навзничь.

Чуть поодаль стоял крепкий, молодой еще, видно, кедр. Кора его отливала серебром, а могучая крона, подпиравшая небо, казалась бессмертной. Тем большее удивление вызвал дятел, терзавший оболочку этой гигантской сосны. Черная спинка птицы, снежно-белые плечи и шапочка красного бархата — все было в постоянном, по-своему могучем движении, и Россохатский бог весть почему вздохнул. Кажется, подумал, что внешность бывает обманчивой, что этот кедр, такой молодой и сильный обличьем, не так уже крепок, как видится, если он дает пищу дятлу. Ведь кормят эту умницу-птицу, птицу-труженика только больные и старые деревья.

Он совсем уже взялся за пилу, когда снежок в глубине кроны вздрогнул и полетел вниз. Андрей увидел голову и грудь большой бородатой птицы, равнодушно взирающей со своего высока на человека, лошадь и сани. Глухарь вытянул шею, но тут же отвернулся, будто ему было нестерпимо скучно тратить глаза на нечто серое и плоское там, под деревом, на земле.

Россохатский медленно и тоже равнодушно взглянул на карабин, прислоненный к соседней ели. Достаточно было протянуть руку и выстрелить, чтобы тяжелая птица, кроша перья, рухнула на снег. Но не хотелось ни двигаться, ни палить.

Когда-то у себя на родине Андрей исходил все окрестности Еткуля. Часами таился он на опушках подле Песчаного, Кривого и Хохловатого озер, поджидая тетеревов на чучела. Один из приятелей Россохатского — они вместе учились в Петроградском университете — был родом из Златоуста, и две зимы молодые люди провели в окрестностях этого горного города. Ночами шатались по берегам небольшой Тесьмы, слушали обрывки собственных слов, которые им возвращал Откликной гребень, славившийся семикратным эхом, взбирались на Круглицу. Приходили в город обычно утром, задыхаясь от высоты и ощущения чистого счастья.

Там, у Еткуля и Златоуста, как и здесь в Саяне, тоже посвистывали синицы; бегал вверх-вниз по стволам сосен непоседа поползень; будто петарды, вылетали из-под ног ночевавшие в снегу косачи.

И все же была между теми лесами и этим какая-то резкая, даже грубая разница, может, пропасть, и Андрей поначалу не знал точно, в чем она. Потом уже внезапно сообразил, что это не разница леса, географии, не отличия в фауне и флоре Урала и Саян. Нет же! Несходство это, угнетающее волю, совсем в другом: там он был дома, и там была жизнь, а здесь — выкинут из нее, вяло пытается ухватиться хоть за соломинку, но нет никаких надежд.

И Россохатский снова в какой уж раз за эти годы, наполненные огнем и кровью, дымом и злом, вьюгами и близостью смерти, стал думать — отчего так вышло? Его силой взяли в армию Колчака, почему ж поплыл по течению, позволил валу войны гнать его на восток, все дальше и дальше, к самому краю жизни?