Ольга Мочалова - Голоса Серебряного века. Поэт о поэтах

• Название: Голоса Серебряного века. Поэт о поэтах
• Автор: Ольга Мочалова
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-235-02441-9

Ольга Алексеевна Мочалова (1898–1978) — поэтесса, чьи стихи в советское время почти не печатались. М. И. Цветаева, имея в виду это обстоятельство, говорила о ней: «Вы — большой поэт… Но Вы — поэт без второго рождения, а оно должно быть».

Воспоминания О. А. Мочаловой привлекают обилием громких литературных имен, среди которых Н. Гумилев и Вяч. Иванов, В. Брюсов и К. Бальмонт, А. Блок и А. Белый, А. Ахматова и М. Цветаева. И хотя записки — лишь «картинки, штрихи, реплики», которые сохранила память автора, они по-новому освещают и оживляют образы поэтических знаменитостей.

Предлагаемая книга нетрадиционна по форме: кроме личных впечатлений о событиях, свидетельницей которых была поэтесса, в ней звучат многочисленные голоса ее современников — высказывания разных лиц о поэтах, собранные автором.

Книга иллюстрирована редкими фотографиями из фондов РГАЛИ.

---

Вспомню, кстати или некстати, еще частушки, бытовавшие тогда в СОПО (Союз поэтов) или по-бобровски «Сопатке».

«Сусанна Мар[239]
В жизни — бабочка, в стихах — комар».

«Тарас Григорьевич Мачтет
Сейчас стихи свои прочтэт».

«Стихи Василия Федорова оригинальны, как его фамилия».

«Монина —
Церемонина».

Один из членов «Сопатки», серьезный молодой человек, Яков Апушкин[240], фаворит Аксёнова, делал «Церемониной» предложенье руки и сердца. Помню строчку его стихов ей: «Губ твоих мех соболий…» Но для нее он был ничем.

Минуя тяжелую тему «Сергей Бобров», вспомним других спутников ее жизни. Георгий Николаевич Оболдуев, увлекавшийся и стихами, и автором долгие годы. Василий Павлович Федоров, бродячий чудак, физик, холостяк с неустроенной жизнью. Он следовал за Варей во всех ее переселениях, пытаясь помогать материально и литературно. Он переправил стихи Мониной Эдуарду Багрицкому[241], и тот положительно отзыв[ался] о них. Тарас Мачтет восхищался «исключительно тонкой психологией» поэтессы. Это был горбатый уродец, не лишенный поэтического дарованья, сплетник во всемосковском масштабе, знающий все чужие семейные дела. В годы войны он предлагал Варе выйти за него замуж и вместе спасать Москву. Она смеялась.

Приходили подруги по гимназии и из пишущей братии. Бывала милая, скромная Сусанна Укше[242], назову Клавдию Проскурину. Юристка Мария Зимелева говорила: «Страшно видеть запущенную тяжелую нужду, тем более что всякое предложенье отвергается». Перестала бывать. Помочь Варе можно было только доставкой денег и вещей. Советов она не признавала. Она не всегда была пассивной. Вдруг талантливо сделает тонкую вышивку, из моего летнего пальто сошьет Марине шубку. Вдруг примется хлопотать в собесе о пенсии соседке-старушке и добьется успеха. В квартире играла административно-хозяйственную роль. В СОПО свергла председательство Брюсова и поставила на его место Боброва. Не раз умела достать в Гослите французские романы для перевода, и они выходили в свет.

Она скончалась 9 марта 1943 года. Не от своих многочисленных болезней, а от внезапно налетевшего туберкулезного менингита. Конечно, этому предшествовало страшное истощенье. Болезнь была короткой. Приходила мать. Заглянул вернувшийся из эвакуации Сергей Бобров. Машина, везшая из морга тело поэта, не была переполнена провожатыми. Она лежала в гробу с потемневшим лицом, в ее позе чувствовалась мятежная неуспокоенность. Она как бы говорила: «Выгнали меня, отвергли меня, и я ушла. Но я вернусь, вернусь, как метель, как ураган, и взыщутся с вас все мои обиды, и страшен будет мой суд».

После кремации прах был заключен в урну, поставлен в хранилище и забыт. Имея пенсию 200 руб[лей] (цена 2-х кг картоф[еля] на рынке), я выкупила его, несколько месяцев спустя. Я видела останки ее сожженных костей и серый-серый прах. «Отчего так долго не хоронили покойницу?» — спрашивала служащая хранилища. «Все уезжали в эвакуацию», — неверно отвечала я. Несколько месяцев стоял прах у меня на печке, пока мы с Мариной не зарыли его на Донском кладбище. Был ясный солнечный день. Рабочий нашел свободное местечко на углу дорожки, ведущей из конторы, под кустом сирени. Могила ничем отмечена не была, и след ее пропал. Дочь Любовь отказалась хоронить мать, занятая своими настроениями и — чем еще? Никто больше не пришел на кладбище, и в землю Варвара Александровна Монина ушла безымянной. Остались стихи и сны. Но если бы всё же в вечном сне привиделся синеглазый жених, какие слова, лучше тех, юношеских, могла бы она ему сказать?

«Не плачь, не ревнуй, о, мой милый,
Только с месяцем я говорила,
Только с ветром играла в шалость,
Только с горьким горем шаталась».

В заключенье хочется привести одно из ее стихотворений. Несмотря на его несовершенство, оно очень передает ее голос, ее движенье.

Малинный перл

В годы те, когда день за днем хорошел,
Камень был у меня — малиновый перл.
Ничего о нем не спросила я,
Редко-редко его носила я.
Розоватое спелое зернышко
Я считала какой-то буренушкой.
И не ветер со скал его скалывал,
Я теряла его, не искала его.
Поздно, поздно узнала, безумица,
Что малиновый камень был умница,
Что никак не могло быть коровушкой
Розоватое скромное зернышко,
Что слегка и чуть-чуть переливчатый
Богом был мой камень обидчивый.
И не холила, не берегла его, —
Накопила с котомку я зла его.
Горе, горе, что я, как всякая,
Ротозейкой была хозяйкою.
А в колечке глазочек простенький
Богом был, стал чертом бесхвостеньким.
В рабство проданный чей-то подданный —
С глаз долой от меня греховодной.
Толи в доме и юность кончилась,
В ночь ушла я из дома отчего.
Омрачился мир, — кто ломал, кто мостил,
А может быть, просто по мне грустил.
А как стала жизнь сжигать на костре,
Так сложился стих — «Малиновый перл».

13 сентября 1942 года. В. М[онина]

О поэзии Мониной[243]

Варвара Александровна Монина скончалась 9 марта 1943 года. Ей было 48 лет. Она окончила гимназию Констан, поступила на словесное отделение историко-филологического факультета Высших женских курсов. Высшее образование ее осталось незаконченным. Имела двух дочерей от поэта Сергея Боброва. Несколько раз поступала на службу, последние места работы — архив Ленинской библиотеки и Антирелигиозный музей.

В. А. всегда отличалась хрупким здоровьем, но умерла не от своих многочисленных и разнообразных болезней, а от внезапно налетевшего туберкулезного менингита. Умерла — уснула. Сонную, ее увезли в больницу, откуда она не вернулась.

В. А. писала стихи с детства. Оставшееся от нее литературное наследство — 4 сборника стихов — далеко не исчерпывает всего, написанного ею. Она перевела ряд книг с французского: помню — роман «Нана»[244], «Самозванец Тома» Жана Кокто, книгу его же рассказов «Атака автобусов», немецкие сказки для Госиздата. Для себя переводила Бодлера.

В. А. с детских лет особенным чувством, как живого человека, который может сейчас войти в комнату, любила Лермонтова. Эта любовь прошла сквозь всю ее жизнь. Она прекрасно знала его биографию, собирала материалы, готовилась написать исследовательскую работу о нем.

В. А. была колким, остроумным, требовательным критиком. Рецензии ее были художественны. С каким юмором умела она высмеять фальшь, ходульность, недоработку стиха.

Ею был написан ряд рассказов и для детей, и для взрослых. Помню что-то на африканские темы, помню страницы из эмигрантского рассказа. Из всех ее произведений — кроме переводов — напечатано было одно стихотворение в сборнике «Литературного особняка»[245] и ряд статей на антирелигиозные темы в журналах.

Уцелевшие 4 сборника — даже не половина, а меньшая часть стихов, написанных ею. Сама В. А., несмотря на постоянную болезненность, не заботилась о своем наследстве, а дочери не уделили внимания трудам своей матери.

Помню первую книгу стихов В. А. (рукописную, конечно) «Анемоны». Ей было тогда лет 20. Стихи еще бледны, тема — умирание. Помню любимую ею тогда открытку Котарбинского[246] «Анемоны», откуда и заимствовано название. На цветущем анемонами лугу, лицом в землю лежит молодая женщина. Поза отчаяния, но сколько лирической прелести в линиях гибкой фигуры, в безнадежном порыве вырваться из гнетущих уз.

Сборники стихов ее менялись, перестраивались, названия их перекочевывали. Помню «Музыку земли», «Тополиную бухту», последний сборник «Вахту», сб[орник] «Оттрепетали барабаны».

Но и уцелевшие сборники дают совсем неплохой материал для суждения о творчестве В. Мониной. Один из ранних, самый последний, два средних — они достаточно показательны для наблюдения за ее художественным развитием, ее творческим самосознанием. В. А. выросла на отталкивании от символизма. Многозначительность, отвлеченность, выспренняя философичность символистов не попадали, по ее мнению, в цель поэзии. Живой поэтической конкретности слова — вот чего искала она. По этому пути шел акмеизм, но В. А. петербургский стиль казался прилизанным, нарочитым.

«Многозвонность Бальмонта меня оглушила, ошеломила, — говорила она. — Акмеизм надменен». В период общего увлечения школами и школками, игры в самоопределения, доходящий до плачевных «ничевоков»[247], она иронизировала над всеми перегородками, считая их ненужными. Лермонтов, Блок, Пастернак, а впоследствии отчасти Бобров — вот имена любимых поэтов на разных этапах ее жизни. Были временные увлечения — Ахматова, Лозинский. О его книге «Одиночество»[248] В. А. делала доклад в кружке Сакулина[249], увлекая за собою слушателей. Было тяготенье к французским лирикам.