Николай Скабаланович - Византийское государство и Церковь в XI в.: От смерти Василия II Болгаробойцы до воцарения Алексея I Комнина: В 2–х кн.

• Название: Византийское государство и Церковь в XI в.: От смерти Василия II Болгаробойцы до воцарения Алексея I Комнина: В 2–х кн.
• Автор: Николай Скабаланович
• Издательство: «Издательство Олега Абышко»
• Жанр: Религия
• Год: 2004
• ISBN: ISBN 5–89740–107–4

Николай Афанасьевич Скабаланович (1848–1918) — профессор общей и церковной истории Санкт–Петербургской Духовной академии, доктор богословия, один из самых талантливых русских церковных историков. Его основополагающая работа «Византийское государство и Церковь…» — это настоящая энциклопедия по Византии, непревзойденный во многих отношениях даже по настоящее время научный труд, в том числе и по своим литературным достоинствам. В приложении даются статьи «Византийская наука и школы в XI в.», «О нравах византийского общества в Средние века», «Разделение Церквей при патриархе Михаиле Керулларии» и другие, позволяющие с большей полнотой и вниманием остановиться на конкретных вопросах как внутренней истории Византийской империи в целом, так и истории Византийско–Вос–точной церкви в частности.

Для всех интересующихся историей Церкви и историческими судьбами Православия.

---

Отец Константина VIII, Роман II, был женат на Анастасии или Анас–тазо, дочери трактирщика, и от этого брака родились оба сына. Красота трактирщицы прельстила Романа, он возвел ее на трон, а чтобы изгладить из памяти ее прошлое, счел достаточным переменить ее имя и вместо Анастазо назвал ее Феофано. Небезосновательно приравнивают эту Феофано к кровожадной Фредегонде:[511] как Фредегонда была злым гением Меровингского дома, запятнала свое имя рядом преступлений, так и имя Феофано нелегко очистить от тяжелых подозрений, как–то: в отравлении тестя Константина VII, мужа Романа II, Стефана, сына Романа I Лакапи–на, и в том, что она велела умертвить второго своего мужа, Никифора Фоку, чтобы иметь возможность выйти замуж за третьего. Константин VIII был достойным сыном ленивого и развратного Романа II и возвышенной до императорского венца трактирщицы–куртизанки: внешний блеск и внутренняя пустота, легкомыслие, любовь к наслаждениям, а вместе с тем черствость сердца и жесткость нрава составляют характеристические его особенности.

Константин VIII обладал внушительными физическими качествами: был высок ростом и силен, с округленными членами тела; взгляд его был ясный и высокомерный, смех открытый; говорил он языком блестящим и так быстро, что ни один скорописец не успевал за ним записывать, хотя для этого собраны были мастера своего дела; в довершение всего любил изящно одеваться. Хороший стол, игры и женщины были слабостью Константина. Он непрочь был плотно и вкусно поесть, но еще ближе к сердцу принимал театр и ипподром, конские ристалища, мимы, игру в кости и в мяч (цукан). Ради этих удовольствий готов был забыть голод и жажду — спешил принять участие в состязании, в кости играл ночи напролет. Был он также и хорошим охотником, стрелял метко, прекрасно владел копьем и мечом и ездил верхом неподражаемо, сидел на лошади как статуя. С течением времени от гастрономических, эротических и других излишеств он стал слаб ногами и не мог ходить, но все–таки на лошади сидел твердо и красиво и не отказывал себе в удовольствии вступить в борьбу. Ловкий наездник и искусный боец, он однако же боялся настоящей войны и вместо оружия предпочитал другие средства, чтобы ведаться с внешними врагами.[512]

Относительно нравственных свойств Константина VIII встречаем разноречивые свидетельства у греческих и восточных (армянских и арабских) писателей. Греческие писатели говорят, что он был нрава легкомысленного, вспыльчивого, упрямого и жестокого. Он доверчиво выслушивал клеветников, быстро воспламенялся гневом, причем недоступен был уже никаким убеждениям, но недолго оставался при этом настроении, а с такой же быстротой переходил к другому, часто противоположному. Человеческой личности и жизни не щадил, по первому подозрению подвергал человека пыткам и, не разбирая вины, ослеплял. Ослепление было его любимым наказанием, которое он ко всем применял, не разбирая звания и состояния, не принимая в расчет степени вины и даже самого факта вины.[513] Человеческое страдание ставилось у него ни во что; лишая человека зрения, он помнил только одно — что ослепленный становится ни на что не годным и для императорской власти не опасным.[514] В доказательство такого отзыва о Константине греческие писатели приводят несколько примеров ослепления уважаемых и заслуженных лиц, пострадавших будто бы без всякой вины.[515] Восточные писатели, напротив, изображают Константина человеком благочестивым, добрым, кротким, сострадательным ко вдовам и пленникам, склонным прощать обиды злодеям. В доказательство его мягкосердечия указывают на то, что он не одобрял жестоких мероприятий своего брата относительно властелей, по смерти Василия II велел разрушить построенную им тюрьму и освободить из нее всех заключенных. Они не скрывают мер строгости, принятых Константином VIII против некоторых властелей, которые лишены были зрения, но считают эти меры справедливыми, должным возмездием за враждебные замыслы против престола.[516]

В этих противоречивых суждениях есть доля истины, но есть преувеличения и неверность. Из восточных писателей в особенности страдает неверностью Матвей Эдесский, который слишком идеализирует нравственную личность Константина. Основой идеализации послужило, без сомнения, благосклонное отношение Константина к армянскому народу, которое, по словам Матвея,[517] завещано было ему Василием II. Под влиянием симпатий к Константину, вызванных этой благосклонностью, армянский писатель возвел на пьедестал его нравственные качества, его доброту к армянам распространил вообще на подданных и в частности на гонимую предшественником его аристократию; при этом он употребил прием, может быть, умышленный, а может быть, ненамеренный, а именно перенес на Константина некоторые черты, принадлежащие его преемнику, Роману III, который в своих отношениях к армянам шел по направлению, совершенно противоположному, сравнительно с Константином, был поэтому несимпатичен армянским писателям.[518] О Романе III, между прочим, известно, что он, по вступлении на престол, обнаружил снисходительность к аристократам и освободил заключенных из темниц.[519] Недостаток, замечаемый у Матвея Эдесского в его оценке личности Константина, замечается, только в меньшей степени, и у других восточных писателей. Но если в показаниях восточных писателей есть неверность, то и свидетельство греческих историков обнаруживает преувеличение и натяжку, когда эти историки утверждают, что Константин ослеплял людей без всякой с их стороны вины, единственно по побуждениям своего жестокого сердца. Бесспорно, Константин VIII был жесток и бессердечен, но чтобы он казнил людей, ни в чем неповинных, с этим едва ли можно согласиться; факт казней не подлежит сомнению, но нет нужды считать его явлением беспричинным.[520] Дело достаточно разъясняется из сопоставления фактических данных, сообщаемых греческими историками, с данными историков армянских, особенно Аристакеса Ластиверт–ского, по времени ближе других стоящего к описываемому предмету. Это сопоставление дает нам возможность приподнять несколько завесу, прикрывающую смутный вопрос об агитации, которая велась против Македонской династии при Константине VIII.

При Македонской династии суждено было обнаружиться новому в византийской истории явлению — возвышению властельских родов, из которых особенно выдвинулись три: Фокиды, Куркуасы и Склиры; из них первые два имели даже представителей на императорском престоле в лице Никифора Фоки и Иоанна Цимисхия. Македонская династия выступила на борьбу с этим новым и с точки зрения интересов как византийского самодержавия, так и крестьянского благосостояния, опасным явлением. Василий II более, чем его предшественники, известен во внутренней политике заботами о подавлении аристократических стремлений, которые в его время заявляли свою жизненность не только на почве социально–экономической, но и политической, сказываясь в вооруженном противодействии верховной власти. В восстаниях против Василия II фигурируют главным образом те же, более других успевшие окрепнуть, роды Фокидов и Скли–ров. Благодаря энергии грозного Болгаробойцы, враждебные движения в среде аристократов были подавлены, но лишь на время. Лица, заинтересованные в этом деле, отчаявшись в надежде достигнуть выгодных для аристократии результатов при Василии II, отложили осуществление своих надежд до более благоприятного времени, когда сойдет со сцены Василий II. Вопрос, насколько можно догадываться, сводился к тому, чтобы произвести династический переворот, и вместо Македонской династии, которая была враждебна аристократам, возвести на престол такое лицо, интересы которого были бы нераздельно связаны с интересами властелей.

Первый шаг в этом направлении, в смысле подготовительных действий, сделан был аристократической, властельской партией в момент перехода правления от Василия II к его брату Константину VIII. Аристакес Лас–тивертский рассказывает, что Василий II незадолго до своей смерти, находясь в Византии, велел отправить гонцов к брату Константину, находившемуся тогда в Никейском округе, с письменным приказанием ему немедленно прибыть в столицу. Министры обещали исполнить его волю, но между тем задержали письмо, потому что не хотели, чтобы Константин царствовал над ними. Василий несколько раз повторил приказ, наконец, заметив коварство, велел оседлать себе лошадь, поднялся с постели и выехал в город. Многие, увидев его, постарались спрятаться в темных углах своих домов; гонцы отправились в путь и привели Константина. Тотчас после того как он прибыл, Василий возложил на его голову венец, объявил императором и, как прибавляет Матвей Эдесский,[521] посадив на трон, пал ниц перед ним. Василий после этого слег и два дня спустя умер, внушив перед смертью Константину не оставлять в живых крамольников и тех, которые не хотели признать его императором.[522] В этом рассказе Аристакеса есть особенности, которые не допускают принятия его во всей полноте и подробностях. Армянский писатель говорит о возведении Константина на престол как об обстоятельстве, для него совершенно новом. Между тем для Константина, который формально считался императором и царствовал вместе с Василием, не было никакой нужды в этой формальности; царствование его, единоличное, было только продолжением совместного царствования. Но если рассказ в своих подробностях возбуждает сомнение, то главная мысль, лежащая в его основе, неоспорима, а именно: к концу своего царствования Василий стал замечать признаки агитации в среде враждебной для его династии партии, которая с решительностью еще не выступила, и принял предупредительные меры для упрочения престола за своим домом в лице брата Константина. Кто составлял эту враждебную партию — не сказано, упомянуто только глухо о министрах Василия. Вопрос этот выясняется, если посмотрим, как выполнил Константин завещание брата — казнить замышлявших против него и не желавших признать его власть; кто именно были те лица, которых потом постигла императорская кара.