Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

• Название: Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)
• Автор: Александр Гольденвейзер
• Издательство: Захаров
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 5-8159-0273-X

Александр Борисович Гольденвейзер (1875–1961), народный артист СССР, доктор искусствоведения, пианист и композитор, более 50 лет (с 1906) профессор Московской консерватории.

В 1896 году счастливый случай привел еще студента А. Б. Гольденвейзера в дом Л. H.Толстого. Толстой относился к даровитому пианисту с большим доверием и нередко открывал душу, делился своими мыслями, чувствами, переживаниями, подчас интимного свойства. Он знал, что Гольденвейзер любит его искренней, горячей любовью, что на него можно положиться как на преданного друга.

Уникальная по продолжительности создания книга поражает — как и сам Толстой — своим разнообразием и даже пестротой: значительные суждения Толстого по острейшим социальным, литературным и философским вопросам соседствуют со смешными мелочами быта, яркими характеристиками самых разных посетителей Ясной Поляны и дикими перепалками жены Софьи Андреевны с дочерью Александрой Львовной.

«Записывал я главным образом слова Льва Николаевича, а частью и события его личной жизни, стараясь избежать отбора только того, что казалось мне с той или иной точки зрения значительным или интересным, и не заботясь о ка- ком‑либо плане или даже связности отдельных записей между собою».

Текст печатается полностью по первому изданию в двух томах Комитета имени Л. Н. Толстого по оказанию помощи голодающим:

Москва, «Кооперативное издательство» и издательство «Голос Толстого», 1922, с включением прямо в текст (в скобках) пояснений автора из его замечаний к этому изданию; часть купюр издания 1922 года восстановлена по однотомному изданию «Худлита» 1959 года (кроме записей за 1910 год, так как они не были тогда переизданы)

---

— Он совсем чуждый.

Я сказал, что у Чертковых в Телятенках он сначала произвел на всех дурное впечатление, а как побыл, то впечатление стало лучше.

— Да, вероятно. — Он помолчал и сказал:

— А в шахматы я бы не смог нынче играть.

— Да, вы бы устали.

— Ну, прощайте, плохой я нынче собеседник.

— До свидания, будьте здоровы, — сказал я и вышел.

10 июня. Когда я пришел в Ясную, все сидели после обеда в столовой в кружок. Л. Н. спросил меня:

— Здоровье как? 8–го ночью у меня была страшная головная боль и 9–го я очень плохо себя чувствовал.

— Неважно, Л. Н.

— А мое — превосходно, — сказал Л. Н.

Л. Н. рассказывал Ге про бабидов, по поводу английской книги о них, которую он теперь читает. Л. Н. очень интересуется этой сектой и неоднократно вступал в переписку с ее представителями. Бывали, кажется, бабиды и у него. Л. Н. сказал мне:

— Я читаю превосходную аглицкую книгу о бабидах. Вот бы Анна Алексеевна (моя жена) перевела.

Л. Н. собирается дать ее моей жене для перевода.

Потом он пошел опять к той же хромой, которая приходила 7–го, — она, кажется, хочет здесь поселиться — и еще к какой‑то писательнице, которая ему приносила свои писания и которой он советовал не заниматься этим делом, не найдя, очевидно, у нее никакого дарования.

В шахматы Л. Н. выиграл одну партию, другая была ничья. За шахматами Ге и Трубецкой рисовали Л. Н. Потом Ге подсел ближе к нам. Л. Н. сказал ему:

— Колечка, а где дедушка теперь?

Николай Николаевич ответил:

— В нашей памяти.

Л. Н. сказал ему:

— Я, глядя на вас, всегда его с любовью вспоминаю и переношу и на вас это чувство. А вы все тот же Колечка!

— Какое, тот же, Л.H.! Совсем старый стал!

Подошел маленький Сережа (сын Сергея Львовича) прощаться.

— Прощай, дедушка, мы завтра уезжаем.

— Неужели? А я думал, вы еще останетесь. Я с тобой все собирался поговорить, да так и не пришлось.

— О чем?

— О самом важном: что ты думаешь, какие у тебя взгляды, намерения. Ты бы сказал?

— Да, дедушка.

— Ну жаль, что не пришлось. А вы завтра когда едете?

— В семь часов утра.

Я не расслышал, как потом разговор зашел о художнике П., который, кажется, собирается опять в Ясную. Он написал портрет Л. Н. (я был на Кавказе и не видал его), который все, и Л. Н., очень хвалят.

Н. Н. Ге стал бранить П. Сказал, что, может быть, он и хороший портрет написал, но человек он плохой. Когда старик Ге жил на хуторе, то он часто посещал Киевскую школу живописи. Ученики очень его любили, и многие из них нередко приезжали гостить на хутор. Бывал и П. Однажды он взял и не вернул этюды старика Ге, между прочим, очень интересный этюд к картине, так и не написанной, Александра I: Александр читает Евангелие, а через дверь в задней стене входит Аракчеев и останавливается, а Александр продолжает читать, не замечая его. Когда через довольно продолжительное время, кажется, через несколько лет после этого П. приехал опять на хутор, Ге — сын не сразу узнал его. Отец еще спал. Он спросил П., кто он. Тот сказал. Тогда Ге спросил его прямо:

— А, так это вы тот, который украл этюды у отца?

П. сейчас же попросил найти подводу и уехал.

Л. Н. сказал мне на мой вопрос, едет ли он к Чертковым:

— Да, я собираюсь ехать, вероятно послезавтра, и Саша со мною едет.

Заговорили о славянском съезде. Л. Н. сказал:

— Вы, Душан Петрович, мне целую программу написали, что я должен им сказать, и я нынче, когда лег перед обедом, обдумывал письмо и пришел к заключению, что не могу ничего сказать, как все одно и то же: Blanc bonnet, bonnet blanc, что одно только важно и нужно, это — религиозное сознание — и в этом все.

Душан Петрович привел своего друга, как он его назвал, еврея Велеминского, учителя немецкого языка в реальном училище в Праге. Он раньше бывал в Ясной, года три назад.

После его прихода я сейчас же простился и уехал.

11 июня. Когда я приехал в Ясную, Александра Львовна, Варвара Михайловна, Ге и Булгаков сидели в угловой и говорили о Черткове. Ге его очень не любит и осуждает. Александра Львовна и Варвара Михайловна его поддерживали. Булгаков молчал. Я стал защищать Черткова, говоря, что не отрицаю его недостатков, так как их у всякого много, но нельзя не признать многих его заслуг, хотя бы по отношению ко Л. Н.

Ге сказал, что с тех пор, как здесь Чертков, нельзя ничего прочесть из работ Л. Н. Тут уж ему возразили и я, и Александра Львовна, что Черткова скорее можно упрекнуть в обратном — что он интимные вещи иногда дает читать чужим людям и что Александра Львовна сама следит за тем, чтобы работ Л. Н. в неоконченном виде не читал бы всякий.

Александра Львовна сказала:

— А то прежде Таня и Маша сядут за круглый стол, идет болтовня, кавалеры, и тут же валяются рукописи папа — «Воскресение» — всякий хватает, переписывает, читает…

Все они возмущались тем, что Чертков якобы позволяет себе цензуровать сочинения Л. Н. Я не думаю, чтобы принципиально можно было осуждать, если Владимир Григорьевич высказывает свои замечания по поводу работ Л. Н. и сам Л. Н. принимает их иногда к сведению, но говорить о какой- то «цензуре» — неуважение прежде всего к самому Л. Н.

Ге рассказывал, как Чертков печатал письма Веригина в «Свободном Слове», произвольно и без оговорок выпуская многие места. Выходило, будто Веригин описывал только свою жизнь в Сибири, а он еще писал, как это оказалось, когда Бонч — Бруевич опубликовал эти письма полностью, о своем несочувствии переселению в Канаду и о своем недовольстве тем, что в их дела вмешиваются посторонние люди. (В. Г. не печатал полного собрания писем Веригина, а только некоторые выдержки из них в качестве интересных материалов.) Среди разговора вошла Софья Андреевна и разговор оборвался.

Потом пришел Л. Н. с японцем Конисси, который работает по психологии у Челпанова в Москве. Конисси бывал у Л.H., когда‑то давно, был с ним в переписке и был прошлой осенью в Хамовниках, перед отъездом из Москвы в Ясную после Крёкшина.

Л. Н. вышел с английской книжкой о бабидах в руках. Увидав меня, Л. Н. спросил:

— Что же вы не зашли ко мне? А я думал, вы с Анной Алексеевной. Мне Конисси удивительные вещи про Формозу рассказывал. Представьте, там китайцы едят дикарей.

За шахматами Л. Н. рассказывал мне и Трубецкому более подробно:

— Там — краснокожие туземцы — дикари, и китайцы убивают их и едят преимущественно с лекарственной целью. Особенно целебными считаются половые органы, которые едят в сушеном виде и которые ценятся очень дорого. А обычно эти дикари не едят мяса — только растительную пищу, впрочем, я должен вас разочаровать: в виде исключения они едят кошек. Среди них очень распространена татуировка. У всякого мужчины при рождении вырезают знак на лбу, а впоследствии они у себя на лбу делают сами знак, отмечая всякого ими убитого. А женщины вырывают себе несколько зубов и делают татуировку от рта в сторону щек, так что рот становится как будто до ушей. Но у них прекрасная порода и очень красивое тело.

К чаю пришел Велеминский. Он очень трогательно рассказывал, как был у Бьернсона за несколько месяцев до его смерти, когда он после апоплексического удара лежал уже в постели. Бьернсон с большим чувством и восхищением говорил о Л. Н. Л. Н. сказал, что ценит его, но по своей плохой памяти теперь мало помнит.

— Надо непременно перечитать его. Что бы вы особенно посоветовали? — спросил он Велеминского.

Велеминский посоветовал «Uber unsere Kraft» и еще что- то. Л. Н.спросил:

— Это у него лицо с такими большими бровями? Прекрасная голова! Вот бы Трубецкому. Это настоящее скульптурное лицо.

Велеминский рассказал, что у Бьернсона наряду с этим энергичным лицом были необыкновенно белые, тонкие, почти как у женщины, руки. Л. Н. сказал:

— Это интересно. Я всегда обращаю внимание на руки, — в их движениях отражается много характерных черт человека. И по почерку можно судить о характере. Недаром и сыщики снимают отпечаток руки, потому что он у всех разный.

Заговорили о докторе Шкарване.

Л. Н. сказал Велеминскому:

— Память у меня слаба. Он ведь с первой женой разошелся, а вторая — итальянка.

Велеминский сказал:

— Шкарвану очень трудно живется. У них двое детей. Жена ему не сочувствует, и ему очень тяжело. Он мне не жаловался, но это чувствуется.

— Всегда худший тому, кто нравственно выше, сядет на шею… Он милый, интересный человек. Вы его помните? — спросил Л. Н. меня.

Я сказал, что не уверен, видел ли его, и что если видел, то в первый год (1896 г.) моего знакомства с Толстыми, когда гостил летом в Ясной.

Л. Н. расспрашивал Велеминского о материальном положении Шкарвана. Оно очень неважно. Душан Петрович сказал, что Шкарван недавно снова стал заниматься врачебной практикой.