Дмитрий Бушуев - На кого похож Арлекин

• Название: На кого похож Арлекин
• Автор: Дмитрий Бушуев
• Жанр: Современные любовные романы

Первый гей-роман, написанный в СССР. Гей-«Лолита». Пронзительный роман о любви, о русском поэте, о России, о жизни, о девяностых и… об Арлекинах… Удивительно поэтичен, противоречив и неоднозначен, как и его главный герой, — Андрей Найтов.

Классика гей-литературы.

---

— Ты что, влюбился?

— Я уже давно влюбился: Ты разве не знаешь, кого я люблю?

Я был польщен, но в этот момент к нам подрулил на велосипеде смуглый подросток латинского типа, в грязных белых бермудах, чтобы стрельнуть у меня сигарету. По своей дурацкой привычке я рассмотрел его с головы до ног (Денис наступил мне на ногу, а велосипедист смущенно улыбнулся). Когда он отъехал, бельчонок ревниво заметил:

— У тебя были блядские глаза.

— ???

— Все равно я люблю тебя.

Он достал из кармана моего медвежонка и положил на столик. Лимонное мороженое сменилось клубничным, потом ванильным: Ну вот, прошла дрожь в руках, мирок опять построился — кирпичик к кирпичику. Прошел страх, и осталась только любовь, и мы потерялись в тех аллеях, и я целовал тебя на старой скамейке под разбитым фонарем и снова вдыхал твой родной запах: Огонек ночного такси мигает из прошлого, арлекины играют на губных гармошках, стучат в пионерские барабаны. Ты мой мальчик, ты мой нежный и глупый мальчик, и я люблю тебя. Читай по моим губам: «Я люблю тебя».

Домой я возвратился тогда под утро, и тут не обошлось без пошлого курьеза: перед зданием Областной администрации я попал в толпу протестующих пенсионеров, требующих каких-то жалких льгот. На следующий день мое фото в окружении этих живых трупов с плакатами появилось в газете с подписью: «После пикета протеста мэр города издал распоряжение об организации бесплатной благотворительной столовой для малообеспеченных слоев населения». Сердобольная соседка не замедлила после этого пригласить меня на барбекью и очень удивилась, когда получила вежливый отказ. Рафик вырезал фото из газеты, повесил в рамке у себя над столом и утомил меня глупыми шутками по этому поводу.

Помогаю бельчонку готовиться к экзаменам. Кажется, мы давно уже разобрались с окончаниями глаголов второго спряжения и со всеми другими «окончаниями». Наши ночи дремучи как лес, и, как в русском лесу, мы заблудились в них, но нашли временную берлогу. Я просто обнимаю твои плечи и читаю страницы увлекательнейшего романа жизни. Это чтение вслух по ролям. Все смешалось в моей жизни — драма, комедия, фарс, гротеск. Горит еще свет в арлекинской гримерной, я подвожу брови, надеваю фамильные побрякушки, пыльную шляпу с павлиньим пером и, как только луна потечет с мокрых крыш, я опрокину кресло, разобью зеркало и вылечу в окно — меня там ждут.

Экзамены ты сдал успешно, если не считать «удовлетворительной» физики; твоя мама опять оказалась в больнице, и ты протестовал против твоей отправки к тете в Казань. Я имел мало шансов заполучить тебя «легальным» образом, и ты решился на побег от всех опекунов и дальних родственников — ты позвонил матери в больницу и сказал, что не улетел в Казань. Поставленная перед фактом вдова только вздохнула и попросила тебя не искать приключений в последующие две недели. Я давно уже получил приглашение от Рафика, и на следующее утро мы укатили на Волгу продолжать наш вечный медовый месяц. Денис упросил меня взять в поместье Ботаника Багратиона, и с этим существом было много проблем — ему нигде не находилось места. Даже контролер в пригородном поезде почесал затылок, увидев неодушевленного безбилетного пассажира, занимавшего кресло:

Перед отплытием на другой берег я купил на рынке саженцы яблони. Три яблони купил. Корни обернул влажной тряпкой. Посадим за Волгой — пусть растут наши яблоньки. Когда-нибудь, Бог даст, будут плодоносить. Антоновка и белый налив. Сентиментальный я все-таки человек:

…А вот и белый пароходик причалил к пристани, прогудел протяжно. Народ толкается, матерится, потому что моросит дождик и никто не хочет мокнуть на палубе. Крестьяне, дачники: Мне же все равно, я давно уже вымок окончательно — хотя бы в вине. К тому же, у нас есть зонт. Огромный, цветной английский зонт — «гольфовый». Чайки кружатся над кормой, и от их криков сжимается сердце. Барашковые облака пасутся над Волгой. Звенит Троицкий собор, и я почему-то чувствую себя потерявшемся гостем из далекого будущего. Денис какой-то притихший и потерянный; поджал мой зайчик ушки и смотрит на меня своими огромными грустными глазами. Он предчувствует разлуку. Да чего там — предчувствует! Он точно знает. Точнее, он тогда уже все знал и все решил. Я ничего не знал, а он все знал. Почему, почему я не понял это тогда? Боже, как мне страшно, как обрывается сердце! Будто пропасть впереди, черная дыра судьбы. Дыра в моем пространстве, арлекинский фокус-покус. Мальчик мой, почему я не успел тебе сказать самого главного, самого-самого, почему я не нашел таких слов? Денис, я люблю тебя с каждым днем все больше — и тогда, и сейчас, и: мне страшно. Хлебнул коньяку из фляжки, протянул Денису — он последовал моему примеру. Вот, стоим на палубе под российским флагом, пьем коньяк. Символично. Перед разлукой любая мелочь приобретает особый смысл, и паузы в разговоре двух любовников значат много больше, чем сам диалог. Просветы жизни.

— Ты чего такой грустный? Выше нос! Завтра погода разгуляется, возьмем лодку:

— Андрей, ты любишь меня?

— Конечно, я люблю тебя.

— Андрей, не уезжай: Ну пожалуйста, — у него на глаза навернулись слезы, — Андрей, я не могу без тебя: я: ты понимаешь: я жить без тебя не могу. Вот: Как же ты не понимаешь этого? Я же: — Денис быстро отвернулся, чтобы я не видел его слез. Мне захотелось тут же обнять бельчонка, но мне показалось, что матрос за штурвалом в рубке смотрел на нас. Я опять хлебнул коньяку, достал из рюкзака бинокль — но, глядя на волжские поймы и утесы, я видел совсем другие берега и другие ландшафты. Я давно уже жил в будущем.

Мы перешли на корму и бросали чайкам куски теплого хлеба.

* * *

Рафик должен был приехать позже и дал мне ключи от дома: Боже, как я люблю этот дом с верандой, с потрескавшейся белой краской на перилах и рассохшейся лестницей, спускающейся в глухой чертополох запущенного сада. Здесь гнездовье и базар грачей. Ну просто пропасть грачей. Приехав, мы увидели мертвую огромную птицу на ступенях — окоченевшую. Надо бы отнести ее подальше, а лучше закопать в саду, но мне жутко: Дождь, дождь шпарит постоянно, ветер с реки промозглый. Дом на ветрах, сквозняки гуляют и скрипит палуба — кажется, что в одной из комнат можно найти штурвал, неуклюжий и огромный, повернуть бы его со скрипом, изменить курс — и дома, и жизни, и вообще все изменить, зарулить в секретную лагуну: Я рано проснулся уставшим и разбитым, заварил чай с мятой и раскрыл окно, чтобы было слышно дождь; солнце ударило сквозь сочную листву, аромат мяты поплыл по комнатам и, наверное, разбудил тебя: Я услышал, как наверху заскрипела дверь шкафа, и через минуту ты спустился на веранду в старом вытертом махровом халате — глаза заспанные, бледные губы, долго разминаешь сигарету и глубоко затягиваешься. Забавно смотреть, как ты пьешь чай: оставив сигарету в пошлой пепельнице (чьем-то невезучем терракотовом черепе), берешь кружку обеими ладонями и, делая маленькие глотки, облизываешься и смотришь исподлобья, наморщив детский лоб, как грустная больная обезьянка.

Я веду тебя по комнатам, взяв за руку. Ты осторожно ступаешь босыми ногами и испуганно оглядываешься. Меня не покидает ощущение, что я украл тебя у мира, украл тебя вместе с детством и игрушками, привез под вечер, как тать, в заброшенный дом с горящими окнами.

Дождь прошел. Черный ворон сидит на подоконнике и пытается рассмотреть нас сквозь стекло, любознательно наклоняя голову. Такой огромной и жуткой птицы я еще никогда не видел. Я топнул по полу так, что окно задрожало, но птеродактиль не улетел, а, казалось, стал изучать нас с еще большим интересом.

Сей двухэтажный скрипучий корабль с флигелями и крутыми слуховыми окнами выплывал из березовой рощи с кладбищем, откуда-то из начала века; я почему-то был уверен, что конька на его крышу плотник поставил в девятьсот тринадцатом, потом дом перестраивался, менял облик и владельцев, фонтан перед фасадом с грязно-золотистой фигуркой амурчика был превращен в клумбу, а измельчавший от запущенности малинник давно перепрыгнул через забор. В глубине яблонь ржавел покосившийся шпиль маленькой беседки — настолько меленькой, что казалось, этот интимный уголок предназначался для детей, лилипутов или хондрострофиков. Впрочем, и для этих категорий она уже была опасна, ибо стропила заметно накренились и пол, наверное, прогнил. Сад обрывался на косогоре, оттуда открывалась великолепная панорама Волги, деревушки в низине и березовой рощи.

В гостиной — мертвый угольный зев камина за потемневшей медной решеткой, жардиньерка из красного дерева, диван с выскочившими пружинами, прикрытыми потертой медвежьей шкурой, обшитой по краям синим бархатом; окно небрежно заклеено газетами изнутри и забито досками снаружи, но солнце пробивается сквозь щели, высвечивая золотую пыль в воздухе. Допотопная радиола в углу и груда разбросанных пластинок: Шульженко, Лоретти, Поль Робсон, Вадим Козин, Утесов и прочий дорогой сердцу антиквариат сорокопяток. Отдельной стопкой сложена коллекция речей Иосифа Сталина, и его же маленький, черно-белый портрет был приклеен к мутной и потрескавшейся амальгаме старого трельяжа; на трельяжном столике стоял полупустой флакон духов «Красная Москва», почти превратившихся в уксус, черепаховый гребень и плюшевый медвежонок, которого вчера положил здесь Денис. На веранде — два новых шезлонга и складной садовый зонт. В старинной горке — остатки сервиза кузнецовского фарфора, электрический самовар и забытый кем-то кожаный изящный хлыстик, который обязательно будет задействован в наших играх.