Кальман Миксат - ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT

• Название: ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT
• Автор: Кальман Миксат
• Жанр: Классическая проза

---

— На черта она теперь, — сорвалось у резкого Яноша Левицкого.

— Яхта?

— И яхта, и Мари твоя.

И, слово за слово, ему рассказали, что произошло. Бедный Фери был просто убит. Он принял все так близко к сердцу, что поначалу опасались самоубийства. Вильма не отпускала его от себя, держала в своих апартаментах. Ружье и пистолет она заботливо заперла, а ключи носила с собой.

Вся семья лишилась покоя. Ведь такого рода событие могло поколебать тот престиж, которым они живут, который питает их спесь. Сначала мужчины судили, рядили, разумеется, на свой лад, как это делают джентри. Кошмар! Чтобы подобная история могла произойти с одним из Ности! Они рвали и метали, обсуждая вопрос, разбирая все по косточкам. А ведь дело было просто. Им всего-навсего не удалась хорошо задуманная спекуляция. Но они видели лишь одну сторону: Ности указали на дверь И раз на этой сделке, в которую некоторые члены семьи вложили столько стараний, нельзя заработать деньги, то хорошо бы по крайней мере, капельку крови выпустить. С этой ли, с той ли стороны — значения не имеет.

Раганьош поставил вопрос так: не следует ли Фери потребовать у Михая Тоота объяснений? Ведь самолюбие Фери уязвлено.

Хомлоди возражал. Он считал, что отказ сам по себе допустим. Упаси бог разрешать вопросы бракосочетания по правилам рыцарской чести.

Все глаза устремились на огромного Яноша Левицкого уланского полковника в отставке, известного дуэлянта.

— А что ты скажешь, Янош?

Полковник заявил: да, он, действительно, видит некий тонкий нюанс, из которого можно кое-что извлечь. Ведь Михай Тоот согласился на брак, и только сейчас, вернувшись из Тренчена, наложил свое вето, что в глазах сброда легко может выставить Фери в неприглядном свете. Могут подумать, будто в Тренчене, где стоял полк младшего Ности, Тооту стало известно о каком-то бесчестном поступке. Что ж, Фери, действительно, имеет право требовать объяснений.

Никто не осмелился возразить полковнику, такого никогда еще не бывало; даже Пал Ности не отважился бы, не сложись столь безвыходного положения, — ведь он догадывался, какое объяснение может дать Тоот, коли его вынудят, — а посему высказался так: он полностью присоединился бы к справедливо и тонко изложенным взглядам господина Яноша, если бы Михай Тоот на самом деле дал свое согласие, но, как рассказывал ему проездом через Пешт Израиль, истинное положение дел заключается в том, что это госпожа Тоот наболтала, будто ее супруг не возражает против брака, но самому Тооту принадлежит лишь то заявление, которое он лично сделал Коперецкому, доверенному Фери, а именно, что дочери он не отдаст, — однако за это нельзя требовать сатисфакции.

Левицкий гневно подрагивал мохнатыми бровями, и хотя Ности опроверг его в весьма тактичной форме, родичи тем не менее опасались, что полковник просто изничтожит его.

Он и в самом деле заворчал, когда Ности кончил, но изничтожать не стал. Таким образом дуэль не состоялась.

Но все же долгие недели, даже месяцы родственники мужского пола продолжали обсуждать этот вопрос, ну, а женщины главным образом бранили Фери за то, что он заказывал кольца в Бонтоваре: ведь по инициалам даже дурак догадается, кого он намечал в невесты; итак, спасенья нет, рано или поздно об отказе станет всем известно. О, позор, какой позор! Если б не легкомыслие с кольцами, еще можно было бы скрыть или отрицать, но теперь — всему конец.

— Я на улицу показаться не смею, — ныла маленькая графиня (жена Раганьоша). Лишь татарская княгиня сохраняла присутствие духа.

— Э, может, еще не все потеряно. Скептические улыбки были ей ответом. Фери повесил голову и только вздохнул.

— Над чем вы, собственно говоря, смеетесь? Ведь в пьесах так бывает всегда в первом действии! Но в третьем акте пары обязательно соединяются!

— Тут уж его песенка спета, милая сестрица, — перебил ее рыкающим басом уланский полковник.

— Кто знает, милый брат Янош? Видела я и такие тюльпаны, что на опилках вырастали.

Родственники принимали намеки госпожи Хомлоди за пустые слова для утешения Фери, только Вильма не оставляла надежды и как-то стала выпытывать у тети Мали:

— У вас на самом деле есть план?

— План? Пока еще нет. Но в темноте уже кое-что забрезжило.

— Ну, шепните мне, — взмолилась губернаторша. Госпожа Хомлоди шепнула что-то, Вильма рассмеялась и даже слегка покраснела.

— Ох, и озорница вы, тетушка… Но так мы далеко не уедем. Это не план, а только пожелание.

— Большие дома из маленьких кирпичей строят. Правильно, строят, но когда есть фундамент. А здесь дело

конченое. Малые и большие лисы, так или иначе в нем замешанные, согласились, что тут ничего не попишешь. Из множества лис пользу извлекла для себя лишь одна, та, которой удалось спастись в рекеттешском лесу. Да и какая польза — все равно ведь ружье не было заряжено!

Однако госпожа Хомлоди не успокоилась, и хотя все утихло и родичи, казалось, вернулись к очередным делам, проницательный наблюдатель мог заметить некоторую особенность; татарская княгиня не прекратила общения с Тоотами, наоборот, дружба с ними становилась все более теплой. Почти каждую неделю она бывала у них, а они ездили в Воглань. Можно бы также заметить, особенно через некоторое время, что Вильма, госпожа Хомлоди и Фери скрывают какую-то тайну, — иногда они понимающе переглядывались и подолгу совещались. Но кого это теперь интересовало! Хотя строить планы, пусть себе развлекаются. Все козни тети Мали — просто невинные забавы. Но не все ли равно? Ведь и паук не на продажу полотно свое ткет, а для собственного удовольствия и пусть хоть десять его паутин снимут, ему за одиннадцатую приняться не лень.

Однако в планах тетушки Мали было, надо полагать, здоровое зерно, на это указывало то, что Фери Ности чрезвычайна быстро оправился от своего душевного недуга. Он не только взял себя в руки, но даже начал надеяться. (Это уж явно жизненный эликсир госпожи Хомлоди.) В один прекрасный день он заявил что ему наскучило у Вильмы, поедет-ка он в Пешт, поищет покупателя на яхту. Словом, ему уже были нужны деньги. Следовательно, он выздоровел. Что ж, пусть едет.

Фери оставил в Бонтоваре письмо для Коперецкого, в котором просил перевести его в другой уезд, что и было сделано; как только Коперецкий вернулся домой из Карлсбада, он перевел Ностп в северную часть комитата, а тамошнего исправника сделал председателем опекунского совета; губернатор нашел, что шурин проявил такт, не мог же он после всего случившегося бывать в Рекеттеше, а на самом деле Фери просто спасался от назойливости кредиторов; обязанности же вогланьского исправника временно были возложены на Корнеля Малинку.

Все это выглядело так, словно происходило само по себе, согласно законам тяготения, действующим в мире, но на самом деле все было искусно налажено, клавиши и колесики незаметным образом приведены в движение ради вполне определенной цели. Семья губернатора провела сентябрь и октябрь в Крапеце, младший Коперецкий учился уже ходить в заброшенном парке, Тооты отправились на сбор винограда на гору Шомьо и вернулись домой лишь в начале ноября; Фери обосновался в новом уезде и связь с госпожой Хомлоди и Вильмой поддерживал только с помощью писем, — но именно из них становилось ясно: большая часть того, что происходит, дело их рук.

Третьего ноября в приводецкой угольной шахте произошел обвал, тридцать пять рабочих погибло. Узнав о несчастье (nota bene: я не утверждаю, что шахту тоже госпожа Хомлоди завалила), вернулась домой семья губернатора; госпожа Хомлоди пригласила на обед редактора Клементи и замыслила с ним устроить нечто грандиозное в пользу семей несчастных шахтеров. К ним присоединилась и прибывшая домой губернаторша, было решено дать большой бал с роскошными живыми картинами.

Существует легенда о трансильванском повелителе, добром Михае Апафи, который на час передал свою власть жене, Анне Борнемисса. О том, что она натворила за чае, хроника умалчивает. Таким образом, нам это неизвестно. Пожалуй, Анна и сама того не знала. Вероятно, она намеревалась поступить как-то иначе, нежели владыки, носящие штаны. Но сделала то же самое, что они: ввела налоги. Причем куда больше, чем до нее.

Ее часовое владычество увековечил на полотне хороший живописец. Прекрасную картину эту полюбили в венгерских домах, и теперь, хотя владетельная дама вот уже двести лет тлеет в могиле, все так же жестоко облагают налогами не только Трансильванию, но и соседнюю с ней Большую Венгрию (которая не принадлежала Анне Борнемисса даже того единственного часа), ибо повсюду вошло в моду изображать в живых картинах часовое владычество супруги трансильванского повелителя, и публика валом валит на tableax vivants [132] и деньги платит, пока забава эта не будет вытеснена иной модой.

На сей раз выбор тоже пал на популярное изображение «владычества на час». Наметили подходящих лиц, в основном из представителей высшего света, — исключение представляла лишь Мари Тоот, которой предназначалась роль молодой придворной дамы.