Кальман Миксат - ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT

• Название: ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT
• Автор: Кальман Миксат
• Жанр: Классическая проза

---

— А какую речь произнесет зять?

Если б даже раскаленными щипцами выхватили у него из тела кусок мяса, и то Малинке было бы не так мучительно, как ответить на этот вопрос.

— Бог ведает, — сказал он, возведя очи к небу.

— Ты же ее сочинил?

— Да так, серединка на половинку, — произнес он хрипло.

— А знаешь, как надо было сделать? Попросить сперва у вице-губернатора его речь. Тогда зять мог бы прямо отвечать на поставленные вопросы, и у всех сложилось бы впечатление, что он импровизирует с ходу. Надо отдать должное этому Полтари, или как его там зовут, говорит он великолепно.

— Гм, пожалуй, — пролепетал Малинка, и у него еще больше защемило в груди.

— A propos [52], — продолжал болтать Фери, — а что с моей сестрой? Малинка теперь явно сконфузился.

— А вы, верно, счастливы были, да? — ухмыльнулся Фери принимая таинственный вид.

— Я даже не говорил с ней.

— Так я тебе и поверил! Знаю тебя, прекрасная маска.

— Ей-богу!

— Можешь говорить, что угодно, но мне уже и Вильма написала и выругала меня всяко: мол, фривольная у меня душа и что же, собственно, я думаю о сестре… Так вот, я думаю, хоть и не написал ей этого, что она прежде всего неблагодарная. Да, вспомнил, кстати…

Он глянул вдруг на хоры, откуда к более чувствительным носам несся сквозь спертый воздух зала аромат роз и резеды. Свежие личики улыбались из-под шляп, украшенных цветами и страусовыми перьями.

— Корнель, ты уже неделю как здесь, не знаешь ли, которая там Мари Тоот?

Малинка только покачал головой и даже не посмотрел на хоры, более того — инстинктивно закрыл глаза, ибо наступило самое страшное мгновение, когда лучше всего было спрятаться, скрыться во тьму. Полтари закончил речь. Раздались редкие одобрительные возгласы (это кричала клика Ности), все прочие слушатели остались холодны, хотя втайне и признавали, что, как импровизация, эта речь была вовсе не дурна. (Полтари ведь только вчера согласился произнести ее.)

Но все замечания и обмен мнениями могли продолжаться разве только две секунды, пока губернатор не отбросил ментик, накинутый на одно плечо и, прочистив горло, не начал свою речь:

— Достопочтенная административная комиссия!

— Экий чудной у него голос, будто гречневую кашу жует, — заметил, улыбнувшись, господин редактор Клементи, который, сидя за зеленым столом, старательно все записывал.

В речи Коперецкого и вправду слышался легкий словацкий акцент, но при этом голое у него был и гибкий и звучный. С первых же слов прекратились и разговоры, и тот гул, который постепенно перемалывает внимание слушателей. Воцарилась глубокая тишина, но, как рассказывал позднее Хорт, в этой тишине было что-то грознее и непонятное: ее породило не почтенье, а любопытство. Ждали ведь не губернатора и не умного человека, а прослывшего полоумным словацкого барона.

— Говорите, слушаем!

— При нынешней политической ситуации, — плавно, без малейшего смущения начал Коперецкий, — когда грозные тучи собираются над нашей отчизной и его апостольское величество император и король возложил на меня управление этим благородным комитатом…

— Он мог бы поступить и умнее! — выкрикнул из-за колонны какой-то пухлый человечек. Ответом были веселые смешки и беспокойное движение в зале — такое волнение проходит по пшеничному полю, когда налетает ветер. Кое-кто был возмущен: «Короля-то к чему обижать?» Другие отозвались одобрительно: «Эх, не повредит и королю, коли ему икаться будет!» Словом, поднялась все опошляющая болтовня. Коперецкий помолчал, но тишина не восстанавливалась, поэтому он сам вынужден был повысить голос:

— Спокойствие вселяется в мое сердце, ибо я чувствую добрую волю, излучаемую всем существом тех, кто собрался здесь, и знаю их мудрость, с помощью которой мужи, управлявшие этим комитатом, всегда находили правильный путь между Сциллой и Харибдой, ибо их вела всегда тройная путеводная звезда: любовь к отчизне, истина и справедливость.

— Ба! — вскочил удивленный редактор Клементи, будто неожиданно увидел доброго знакомого. — Это же речь вице-губернатора! Да провались я на месте, если он не пародирует ее. Тсс! Тише! Послушаем, послушаем, господа. Ого, да ведь это же страшно интересно.

Словно огонь в степи, от уха к уху летели слова о том, что губернатор глумится над Полтари, гениально заучив с одного раза его речь и повторяя ее слово в слово. Да, видно одурачили нас! Это великий талант. А ну, послушаем, послушаем его!

И вдруг наступила такая тишина, что слышно было, как тикали знаменитые патекские-часы в жилетном кармане у старого инженера Мелфеллера. Коперецкий опять стал говорить тише:

— У вас, уважаемая административная комиссия, положение особое. Я приехал сюда вовсе не отдыхать в кресле, набитом розовыми лепестками, я приехал на поле битвы, для больших деяний. Вы, кучка венгерцев, окруженная людьми других национальностей, ведете здесь ожесточенную борьбу. Права, завоеванные вашей собственной кровью, вы делите с ними добровольно и по-братски. Но разве можно их назвать при этом братьями? О нет! Вы стоите друг против друга, как олени и охотники.

Все узнали это сравнение и поняли, что он в самом деле повторяет речь Полтари. («Проглотил речь, а теперь его рвет ею», — заметил Эден Вилеци.)

Но тут отовсюду поднялся одобрительный гул. Ого! Что за грандиозный человек! Гений! Какая у него чудесная память! Постой, постой, кто это однажды выучил наизусть весь календарь? Какой-то пилигрим. Ну, этот и того переплюнет.

Все глаза обратились к Полтари. Он бледнел, краснел, покусывал бородку. Никак не мог взять в толк, что все это значит. Его бычьи глаза с зеленоватым блеском выпучились от удивления. Поначалу, пока он думал, что губернатор ведет с ним какую-то остроумно-насмешливую игру, он сердито стучал саблей об пол, но постепенно понял, догадался, в чем дело: ведь он сам послал ему старые протоколы, а Коперецкий взял эту речь и именно ее выучил наизусть. Фатальная случайность! Теперь все выплывет на свет божий. И прощай слава, известность, ореол оратора!

Но господам членам комиссии достаточно было увидеть муки ненавистного вице-губернатора, чтобы они за минуту примирились с губернатором, более того, даже полюбили его.

— Эти люди утверждают, что рога, которые вы скинули добровольно, не имеют никакой цены, — ораторствовал губернатор, раскрасневшись, — им нужны трофеи — рога вместе с вашими лобными костями. Только так было бы им мило. То есть им нужны наши права, но вместе с нашей шкурой.

Со всех сторон ураганом поднялись крики одобрения, даже представители национальностей и те рукоплескали, считая, что все это нельзя воспринять иначе, как сатиру. Успех, как известно, заразителен: дамы с хоров тоже замахали платочками, и только госпожа Чашка, сидевшая в первом ряду, громко сетовала:

— И что это за поганый народ! Когда то же самое говорил мой муж, они ухом не повели, а теперь орут во всю глотку.

Толпу никогда не угадаешь, ибо она капризна. Причудливо обернувшийся плагиат Малинки перевернул все настроение зала, и симпатия, возникшая при этих странных обстоятельствах (судьба удивительно тасует карты), подняла Коперецкого на свои крылья и понесла его. Какая-нибудь воображаемая способность (в данном случае видимость необыкновенной памяти) стоит иной раз больше, чем сотня на самом деле существующих достоинств. Крики «ура» и возгласы одобрения привязались к речи Коперецкого, словно бездомные собаки, теперь их уже не отогнать было и палкой! И чем дальше, тем больше росло воодушевление, что естественно, ибо рекорд, достигнутый губернатором, становился все более поразительным — он все еще повторял слово в слово пышные фразы и присказки Полтари, его бесчисленные цитаты и смешался лишь один раз, когда Хомлоди, услышав слова мадам де Сталь, задал ему шаблонный вопрос, просто по инерции сорвавшийся у него с языка:

— А какие у нее были руки?

И с каждым новым «ура», словно от мазка волшебной кисти, все больше оживлялось и даже менялось кислое выражение на лице у Малинки, так что под конец физиономия его округлилась и засияла; ему уже казалось, что во время речи Полтари у него были просто галлюцинации, что какие-то шаловливые джинны вели с ним свои озорные игры. Старик Ности не без гордости шепнул Раганьошу: «Нет, ты погляди только, какой лукавый малый этот Израиль!» Более того, даже Полтари, хотя он и сознавал, что все восторги направлены, в сущности, против него и являются выражением антиполтаризма, — даже Полтари вскоре успокоился. Ход его мыслей был таков: «Губернатор приобрел себе сейчас немалую славу тем, что случайно вызубрил именно мою давнюю речь, а я, не подозревая об этом, произнес ее прямо перед ним. Здешние же балбесы решили, что слышат импровизированную пародию, и начали дивиться ему, приветствовать его, воображая, что все это в пику мне. Что ж, неприятно, конечно, но ничего не поделаешь. Ибо открой я сейчас, что губернатор вовсе не пародирует меня, а попросту вызубрил, бедняга, именно эту речь и теперь, хошь не хошь, должен ее произнести, — я, конечно, убил бы его этим; но подвел бы и себя, признавшись, что дважды произнес одну и ту же речь. Так что лучше всего промолчать и постараться выжать из этой слепой случайности наибольшую выгоду. Губернатору превосходно известно, что другой речи он не знает, поэтому начнет выяснять, как же совпали эти две речи, и тайна, которую придется хранить, в тысячу раз больше привяжет его ко мне, чем любая услуга, которую я мог бы ему оказать. Словом, мне привалило великое счастье. Губернатор пылинки будет сдувать с моего стула, короче говоря, он будет у меня в руках, станет моей лошадкой. Ликуйте, кричите ему «ура», вы, глупцы, а я буду посмеиваться себе в ус».