Виктор Ротов - Заговор в золотой преисподней, или руководство к Действию (Историко-аналитический роман-документ)

• Название: Заговор в золотой преисподней, или руководство к Действию (Историко-аналитический роман-документ)
• Автор: Виктор Ротов
• Издательство: Советская Кубань
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-7221-0244-X

Роман не совсем обычный. Это историко-аналитический роман-документ — так автор обозначил жанр произведения. И это определение полностью себя оправдывает, поскольку действительно исследуется на основании документов эпоха правления последнего русского царя-самодержца Николая Второго. Придворная кутерьма тех времен, состояние русского общества, предреволюционная обстановка в России, дворцовые интриги Нового и Старого Двора, мистико-распутинская чертовщина, блеск и грязь правящей элиты, подоплека развязывания первой мировой войны, попытка расчленения России, наконец борьба евреев за равноправие и ликвидацию так называемой «черты оседлости»; взлет и гибель гениального реформатора П. А. Столыпина и пр. и пр. — все это историей спрессовано в коротком отрезке времени — чуть более десяти лет. И так густо, что для иного государства событий хватило бы на столетия. В этих событиях, как в зеркале, отражены судьбы народные.

Круто повернулась история государства, не сразу народы России разберутся в том, что произошло в то мрачное и яростное, как вспышка взрыва, десятилетие. Роман Виктора Ротова «Заговор в золотой преисподней» — одна из попыток разобраться в том, что произошло в те далекие годы. И что с нами происходит теперь при взгляде на себя в зеркало прошлого.

---

Оживленная, радостная, подошла к туалетному столику, быстрым движением гребня поправила слегка волосы на голове, смочила одеколоном кончик пальца и мазнула за ушами. Улыбнулась летучей улыбкой, заметив, как любуется ею Яков, стоя в нерешительности за спинкой кресла.

— Ну как тебе у меня?

— Отлично! Со временем переедешь в хороший дом…

Не раздумывая долго, привычная к быстрому сближению, она взяла его за руку и повела за драпировку. Там он увидел широкую никелированную кровать, покрытую атласным стеганым одеялом. Две взбитые подушки. И несколько маленьких подушечек, вышитых шелком и уло — женных рядком вдоль стены. На стене коврик, тоже вышитый шелком с изображением голубого озера, по которому плавают белые лебеди, а на берегу резвятся полуголые девушки. Венчал коврик маленький образок Владимирской Божьей Матери. А под ним фотография Степки Махалкина в бамбуковой рамке. У Якова нехорошо заныла душа при виде фотографии Степки. Подумалось о том, как Степка похаживал сюда. И как все у них было здесь, вот на этой широкой кровати.

Она вдруг быстро сбросила комнатные туфли, впрыгнула на кровать и потянулась снять фото своего дружка со стенки. Высоко оголились ноги. Якова обдало жаром. С ужасом подумал: «И как же теперь я?! Она же ведь ишозойна!» (Проститутка).

— Ты чего? — уставилась она на него. — Испугался?.. — и улыбнулась обворожительно. — А мне нравится вот так, застенчиво. А то ведь сразу хватают и заваливают… Ты раздевайся, — она стала расстегивать на нем жилет. — И сначала то, что обещал…

— А что я обещал? — он почувствовал, что краснеет: глупый вопрос, глупо ведет он себя. Пообещал он ей за вечер десять рублей. А глупо то, что он робеет перед нею. И даже готов отыграть назад. Нет, не потому что она ему разонравилась. Наоборот, он испытывал к ней нечто большее, чем желание просто насладиться ее плотью.

— Ты забыл? — встала она перед ним на колени на кровати.

— Нет. Просто немного сконфузился…

— Зря! — весело сверкнула она глазами и стала внимательно наблюдать за тем, как он достает кошелек. Выхватила его у него из рук и тонкими своими нежными пальчиками ловко выудила одну красненькую и вернула кошелек. — Вот так! А теперь…

И не успел он глазом моргнуть, как был раздет и уложен в постель. Сама все пошвыряла с себя и голая юркнула к нему под одеяло. Прильнула всем телом, будто озябла.

— Ты не обижайся, что я так, — заговорила вдруг. — Противные мужики — сделают свое дело, а потом жмутся — денег жалко. Поэтому я… Теперь я уверена, и мне хорошо. Тебе хорошо?..

— Хорошо. Только я не хотел бы, — решился наконец сказать он то, о чем думал неотступно. — Хотел бы, чтоб любить друг друга…

— Вот и люби, — она скользящим движением коснулась его упругого низа, — ну!

Он отстранился, схватил ее нетерпеливую руку.

— Давай поговорим…

— Слушай! — другим, резким тоном заговорила она. — Ты же еврей. Чего мозги мне сушишь? Давай лучше делом заниматься.

Яков резко откинул одеяло и почти выпрыгнул из постели.

— Мне так противно! Я не хочу.

Она встала перед ним во весь рост. Еще более прекрасная в своей наготе. Бешено сверкая на него глазами.

— А как? Вот так? Ну иди же! — и она раскрылила объятия.

И он сдался — приник лицом к ее теплому, пылающему низу живота.

— Что ты делаешь со мной… Пожалей. Я люблю тебя!..

— Как же? Я и жалею тебя. Милый! — она перегнулась, взяла с кресла махровый халатик и накинула на себя. — Ты хочешь, чтоб я… Чтоб я была твоя? Совсем?

— Именно так. И больше чтоб никто не касался тебя.

Она села в постели, некрасиво так сгорбилась.

— Где же ты раньше был, милый? Не познавши вкуса вина, человек не станет алкоголиком. Не познавший табака не станет курильщиком. А не познавший любви — любовником. Не познавшая многих и разных мужчин — не станет проституткой. А кто познал прелесть разнообразия любви, тот уже не сможет принадлежать одному. — Она перевела дух, посмотрела долгим взглядом на него, мол, соображаешь? И закончила мысль: — К сожалению. Что же мы с тобой будем делать? Чай будешь?..

— Буду.

— Давай пить чай. Может, за чаем тебя разберет…

Последний Председатель Совета Министров при Николае II Владимир Алексеевич Коковцев до конца своей жизни сохранил в душе обиду на своего Государя за его отношение к нему в дни торжеств по случаю трехсотлетия дома Романовых. К этому времени — это март — май 1913 года — отношения их были более чем прохладные. До отставки оставалось меньше года. Интриги Витте, Мещерс кого, Штюрмера и К°, которых мощно подпирал снизу Распутин, не простивший Коковцеву его настоятельные требования покинуть Петербург, оставить в покое царскую семью, сделали свое дело. Приложила к этому руку и императрица Александра Федоровна. Вот уж поистине — ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Ведь Коковцев, изгоняя Распутина, желал добра царской семье. А кончилось горькой отставкой.

Государь Император, желая, видимо, дать понять Председателю Совета Министров, что он охладел к нему и не дорожит его присутствием на торжествах, старался придать предстоящим торжествам как бы семейный характер, а вовсе не государственный. Коковцев не без горечи пишет об этом: «Поездке государя было придано, по — видимому, значение «семейного» торжества дома Романовых, и «государственному» характеру этого события не было отведено подобающего места».

С дистанции сегодняшнего дня теперь видно, что это была неприличная выходка царя, который действовал, конечно же, под диктовку каприза императрицы. И еще кое-каких обстоятельств. Кстати, анализ этого его поступка отчетливо выявляет, пожалуй, одну из главных черт его характера — склонность балансировать на грани добра и зла. Он хорошо относился к своему Премьер — министру, ценил его как государственного деятеля и как человека, постоянно подчеркивал это, желая ему добра, но вынужден был сделать зло. Поскольку тог был слишком предан делу и не учитывал некоторых личных мотивов царствующих особ. Это не прощалось, за это даже самые ценные ревнители государственных дел удалялись с постов. Он был по — своему прав, и судить его строго не приходится. Это понимал отлично Коковцев, но то, как его удаление было обставлено, с какой тонкой издевкой, — этого Коковцев, конечно же, не заслужил за свою преданность и старания. И обиделся по делу.

А было это так.

Перед парадным завтраком в Царском Селе по случаю приезда хивинского хана в Россию, обер — гофмаршал граф Бенкендорф подошел к Коковцеву и сказал, что Государь желает, чтоб его сопровождали в поездку в Москву, где будут проводиться основные романовские торжества, только Председатель Совета Министров и министры путей сообщения и внутренних дел. Остальные министры пусть соберутся в Костроме и оттуда переедут в Москву. Сделав паузу, «он прибавил, что министерство двора не может, к сожалению, предоставить нам, — пишет Коковцев, — ни квартир на остановках, ни способов передвижения, ни продовольствия, кроме случаев приглашения к высочайшему столу. Письмо в этом смысле уже заготовлено министром двора и будет доставлено сегодня».

Можно себе представить мину на лице Премьер — министра при таком сообщении. Государь не преминул заметить, как изменился в лице Коковцев, подошел, и между ними состоялся такой разговор:

— Какую тайну поведал вам граф Бенкендорф?

Коковцев, естественно, подавил чувство смущения и отвечал в шутливой форме:

— Некоторым министрам предложено сопровождать ваше величество в пугешествии, но с непременным условием ночевать под открытым небом, питаться собственными бутербродами и передвигаться на ковре — самокате или приютиться на дрожках, перевозящих дворцовую прислугу.

Государь тут же справился через стол у министра двора:

— Нельзя ли что‑нибудь сделать для трех министров?

На что тот ответил:

— Передвинуть достаточное количество экипажей во все попутные города положительно невозможно, министры, вероятно, устроются сами как‑нибудь.

Приютил его для переездов министр путей сообщения Рухлов.

«Без его помощи, — пишет Коковцев, — я просто не смог бы следовать за государем — таково было отношение дворцового ведомства к Председателю Совета Министров, приглашенному государем сопровождать его в этом, по замыслу, историческом путешествии».

Все участники этого переезда, в том числе и Коковцев, отмечали вялый энтузиазм жителей городов, через которые следовал царский поезд в Москву на романовские торжества. А проехали они немало городов, прежде чем завернуть в Москву: Владимир, Нижний Новгород, Кострому, Ярославль, Суздаль, Ростов — Ярославский.

«Большое впечатление, — пишет Коковцев, — произвела только Кострома. Государь и его семья были окружены сплошной толпой народа, слышались непода, ельные выражения радости»…