Кейт Уигглин - Ребекка с фермы Солнечный Ручей

• Название: Ребекка с фермы Солнечный Ручей
• Автор: Кейт Уигглин
• Издательство: ГИПК "Лениздат" Государственного комитета РФ по печати
• Жанр: Детская проза
• Год: 1999
• ISBN: ISBN 5-289-01841-7

Сентиментальная история девочки-подростка, вынужденной жить и взрослеть вдали от дома, у своих престарелых тетушек, первый роман из знаменитой трилогии Дуглас Уиггин.

---

Мать уже кончила завязывать галстук, и руки ее вдруг опустились. Я смотрела на ее глаза и губы, в то время как она смотрела на отца, и за одну минуту я стала гораздо старше, а в моей душе появилась «взрослая» боль. Эта боль навсегда осталась со мной, хотя я по-прежнему восхищалась моим красивым отцом и гордилась его талантами. Но теперь, когда я выросла и успела о многом подумать, моя любовь к матери стала иной, не такой, как прежде. Отец всегда был нашим любимцем, пока мы были маленькими — он казался таким интересным, и я иногда спрашиваю себя, не происходит ли так, что мы лучше и дольше помним интересных людей, чем тех, кто просто добр и терпелив. Если так, то это очень жестоко.

Оглядываясь на прошлое, я вижу, что первые семена честолюбивых стремлений и желания заниматься чем-нибудь особенным посеяла в моей душе мисс Росс, художница, подарившая мне розовый зонтик, который она привезла из Парижа. Ее жизнь казалась мне, тогда совсем ребенку, такой красивой и легкой. Я еще не ходила в школу, и не читала Джорджа Макдональда,[84] и потому не знала, что «Легкость — это пленительный результат забытого тяжкого труда».

Мисс Росс сидела на открытом воздухе и рисовала красивые картины, и все говорили, что они чудесны, и сразу их покупали, так что она могла содержать слепого отца и двух младших братьев и путешествовать куда хотела. И сейчас в моей памяти снова оживают события того лета, когда мне было десять, а мисс Росс рисовала меня, сидящую возле мельничного колеса, и рассказывала о далеких странах!

Недавно мисс Максвелл читала нам на уроке литературы отрывки из стихотворений Браунинга.[85] В одном из них говорилось о Давиде, мальчике-пастухе, который часто смотрел из долины на кружившего в небе «медленно, словно во сне», орла. И мальчик думал о широком, огромном мире, который видит орел, раскинувший свои крылья так высоко в небесной синеве, в то время как он, бедный пастушок, видит лишь «полоску между небом и холмами», так как находится в низине.

На следующий день я рассказала об этих стихах мистеру Бакстеру — это была суббота накануне того дня, когда я стала членом церкви. Я спросила его, грешно ли это — желать видеть столько, сколько видит парящий высоко над землей орел.

Нет другого такого человека, как мистер Бакстер. Он сказал:

— Ребекка, дорогая, возможно, тебе не придется всегда оставаться в низине, как этому пастушку; но, где бы ты ни была, та маленькая полоска, которую ты видишь «между небом и холмами», может вместить весь земной мир и все Царство Небесное, если только у тебя такое зрение, какое нужно для этого.

Я помню воскресные вечера в кирпичном доме в первую зиму после моего переезда туда. Обычно я сидела в центре столовой, как мне было велено, молчаливо и неподвижно, с большой семейной Библией на коленях. Тетя Миранда читала «Покой святых» Бакстера,[86] но ее кресло стояло у окна, и она могла хотя бы иногда бросить взгляд на улицу, не впадая в явный грех.

Тетя Джейн обычно читала «Путешествие пилигрима».[87] Огонь в камине горел неярко, напольные часы тикали и тикали, так медленно и степенно, что картинки на страницах Библии плыли у меня перед глазами и я почти засыпала.

Они думали, что, если на время изолировать меня от всего внешнего, я смогу воспринять Бога; но этого не произошло, ни разу. Я так тосковала по Солнечному Ручью и по Джону, что с трудом могла сосредоточиться, чтобы разучить очередной из еженедельно разучиваемых гимнов; особенно тяжело пришлось мне с тем печальным и длинным, начинавшимся так:

О страшном мысли все мои —
Проклятье и могила.

Именно Джона вспоминала я в воскресные вечера, именно о нем скучала, так как на Солнечном Ручье отец умер, мать была постоянно занята, а Ханна никогда не любила разговоров.

А в следующем году в Риверборо приехали миссионеры из Сирии, и на собрании мистер Берч, увидев, что я играю на мелодионе, решил, что я уже взрослая и член церковной общины, и попросил меня произнести молитву. Я не посмела отказаться и, произнося свою молитву, которая была не чем иным, как просто мыслями вслух, вдруг обнаружила, что мне гораздо легче говорить с Богом, чем с тетей Мирандой или даже с дядей Джерри Коббом. Было немало такого, что я могла сказать лишь Ему, и никому другому, а возможность высказаться всегда приносила мне радость и удовлетворение.

Когда в прошлом году мистер Бакстер предложил мне присоединиться к нашей церкви, я сказала ему о своих опасениях. Мне казалось, что я недостаточно хорошо понимаю Бога, чтобы быть христианкой.

— Так ты не совсем понимаешь Бога, Ребекка? — спросил он с улыбкой. — Что ж, зато есть гораздо более важное обстоятельство, и это то, что Бог понимает тебя! Он понимает твою робкую любовь, твои стремления, желания, надежды, ошибки, страдания — и именно это в конечном счете имеет значение! Конечно, ты не понимаешь Его! Тебя поражает Его любовь. Его сила. Его милосердие, Его мудрость, и так оно и должно быть! Ведь, Ребекка, дорогая, если бы ты могла держаться без всякого смущения и растерянности в присутствии Всевышнего, как тот, кто вполне постиг Его сущность и Его намерения, это было бы святотатством! Пусть тебя, дитя мое, не приводит в недоумение унаследованная тобой вера; прими Бога легко и естественно, как Он принимает тебя!

— Бог никогда не приводит меня в недоумение, мистер Бакстер; дело не в этом, — сказала я, — доктрины — вот что ужасно меня тревожит.

— Не беспокойся пока о доктринах, — ответил мистер Бакстер. — Так или иначе, Ребекка, а ты никогда не сможешь доказать существование Бога, ты можешь только найти Его!

— Значит, вы думаете, что я действительно верующая, мистер Бакстер? — спросила я. — У меня есть задатки христианки?

— Ты — милое дитя понимающего и сочувствующего Бога! — сказал мистер Бакстер, и я повторяю себе эти слова утром и вечером, так что я никогда их не забуду.

* * * * * *

Этот год почти закончился, и следующие несколько месяцев нам предстоит прожить в напряжении работы и водовороте событий, предшествующих выпуску из семинарии. Через десять минут прозвенит звонок на урок философии, а так как я пишу вот уже почти два часа, выучить то, что было задано, мне придется, пока я буду подниматься на холм, где стоит академия. Но мне это не в новинку, а на холме все запоминается просто замечательно! Я думаю, что за пятьдесят лет сама земля здесь пропиталась знаниями и каждая частичка воздуха в окрестностях наполнена полезными сведениями.

Я положу мою Книгу Мыслей в чемодан (поскольку поблизости нет ни одного спасительного стога сена) и достану ее снова… когда я снова достану ее?

После выпуска из семинарии я буду слишком взрослой и слишком занятой, чтобы делать записи в Книгу Мыслей, но, ах, если бы только случилось что-нибудь заслуживающее того, чтобы об этом написать, что-нибудь удивительное, что-нибудь необычное, что-нибудь непохожее на то, что случается каждый день в Риверборо и Эджвуде!

Окончание семинарии, несомненно, немного поднимет меня над «низиной» — сделает меня немного более похожей на парящего орла, пристально глядящего на широкий мир внизу, под ним, и кружащего в небе «медленно, словно во сне». Но так или иначе, а я постараюсь не быть недовольным пастушком и не забывать, что сказал мистер Бакстер: та маленькая полоска, которую я вижу «между небом и холмами», может вместить весь земной мир и все Царство Небесное, если только я буду обладать даром духовного видения.

Ребекка Ровена Рэндл.

Уэйрхемская семинария, декабрь 187 —.

Рассказ одиннадцатый «Эбайджа-храбрец и прекрасная Эммаджейн»

I

Сидели однажды весенней порой
У замка старинного стен
Прославленный рыцарь с девицей-красой;
Алонзо-храбрец звался юный герой,
А дева-краса — Имоджен.
«Увы, — молвил рыцарь, — я еду, друг мой,
Сражаться в далеком краю.
Недолго ты будешь томиться тоской,
Пленит тебя скоро поклонник другой,
Отдашь ему руку свою».
«Меня и любовь, — отвечала она, —
Обидел ты речью такой.
Знай, жизнь или гибель тебе суждена,
Любви Имоджен будет вечно верна,
В том Девой клянусь Пресвятой!»

С тех самых пор как Ребекке исполнилось восемь лет, она хотела скорее стать восемнадцатилетней, но теперь, когда до достижения долгожданного и внушающего такое благоговение возраста оставалось меньше месяца, она все чаще задавала себе вопрос, действительно ли этому событию суждено стать поворотным пунктом в ее скромном существовании. Одиннадцатилетие, например, оказалось настоящим переломным моментом в ее жизни, поскольку именно тогда она покинула ферму на Солнечном Ручье и переехала к своим незамужним теткам в Риверборо. Орилия Рэндл, возможно, испытывала немалые сомнения относительно того, какое воздействие окажет на ее немолодых сестер присутствие неугомонного ребенка, но была полна надежд на то, что благоприятные возможности, открывающиеся перед Ребеккой в Риверборо, «сделают из нее человека».