Николай Пустынцев - Сквозь свинцовую вьюгу

• Название: Сквозь свинцовую вьюгу
• Автор: Николай Пустынцев
• Издательство: Воениздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1966

Герой Советского Союза Николай Петрович Пустынцев родился в 1911 году в селе Покровском, Хабаровского края, в семье фельдшера. В 1927 году окончил семилетку, учился в техникуме и в Лесотехническом институте во Владивостоке, два года находился на военной службе, а демобилизовавшись, стал работать учителем. Одновременно Николай Петрович продолжал учебу и в 1941 году окончил Воронежский педагогический институт — факультет русского языка и литературы. С августа 1942 года и до конца Великой Отечественной войны Н. П. Пустынцев находился на фронте, был рядовым бойцом-разведчиком, потом командиром отделения. Ныне Герой Советского Союза Н. П. Пустынцев проживает в Мурманске, работает учителем, много и плодотворно занимается литературным трудом. В книге «Сквозь свинцовую вьюгу» он рассказывает о героических действиях советских разведчиков на фронтах Великой Отечественной войны, делится боевым опытом, дает молодым воинам полезные советы.

---

Часы показывали без четверти три. Только что мы собрались идти к станции, как Зиганшин зашептал:

— Черный человек!

Действительно, со стороны Утковки на железнодорожном полотне обозначился силуэт человека. Он приближался к нам.

— Я останусь здесь, на полотне, — вполголоса скомандовал Шмельков, — а вы ложитесь вдоль насыпи.

Мы поняли, что задумал старший сержант. Он был одет в форму немецкого разведчика. Как и все мы, знал с десяток немецких фраз. Но сейчас мне почему-то показалось, что он их забыл, и я шепотом наставляю его:

— Так и скажи немцу, когда подойдет: «Ихь бин ауфклэрэр»[5]. И долго с ним не рассусоливай.

Шмельков, сев на рельсы, хитровато подмигнул:

— С фрицем-то я поговорю...

Еще раз оглядываю командира: в своей трофейной масккуртке он здорово смахивает на немца.

Затаив дыхание, ложимся вдоль насыпи. Наверху все отчетливее и громче, как удары маятника, стучат по шпалам сапоги.

Внезапно все стихло. Затем вопрос по-немецки и негромкий встревоженный крик. Не сговариваясь, мы вскакиваем из-за насыпи. И видим: сидя верхом на немце, Шмельков старается закрыть ему ладонью рот. Тот беспрестанно, как автомат, повторяет одну и ту же фразу:

— Гитлер капут! Гитлер капут!

Пленному быстро связываем руки, поднимаем на ноги. Какой он жалкий, плюгавый, трясущийся!

Идет четвертый час. Надо спешить.

— А ведь ты крепко научился по-немецки разговаривать, — похвалил я Шмелькова. — В два счета договорился.

— До Берлина дойдем — профессорами по «языкам» будем, — засмеялся он.

Перед рассветом, разведав все, что поручалось, мы благополучно прибыли в свою часть.

Сегодня Леша Давыдин попросил квартирную хозяйку нагреть ему воды.

— Тело чешется, нет спасения, — чистосердечно признался парень и, почему-то смутившись, предложил: — Нам бы на всех троих баньку сварганить.

Из рощицы, лежащей прямо за огородами, мы принесли сухих сучьев. Хозяйка растопила печь, и через полчаса в крохотной деревенской кухоньке мы устроили отличную баню.

Рослый белотелый Давыдин с гордостью показал на два лиловых шрама — один на плече, другой на бедре, — следы пулевых ранений.

— Вот метки войны. На всю жизнь клейма остались.

Намыливая себе голову и лицо, жмурясь от пены, Леша добавил:

— Я, паря, так думаю: кончится война, и эти рубцы почетнее орденов и медалей будут.

В эту минуту я взглянул на Довбыша. Присев в уголке кухни на лавку, длинный, худой, с резко выделяющимися ключицами и ребрами, он как-то смешно согнулся, съежился, словно хотел спрятать свое большое нескладное тело.

Давыдин тоже внимательно посмотрел на него:

— Ну, а где же твои зарубки, Довбыш? Ведь ты говорил, что ранение у тебя было тяжелое. В какое место стукнуло?

Довбыш поднял голову:

— Ну, чего ты прицепился? В какое да в какое. В спину мне осколок вдарил.

— Ну-ка, ну-ка? — Лешка, схватив его за руку, легко поднял с лавки. Было как-то неловко от такого тщательного осмотра обнаженного тела.

Давыдин недоуменно вскинул брови:

— Вот это да! Хоть бы одна царапина. Значит, ты все врал нам про мину, про осколок. Ну и тип же...

Довбыш стоял неподвижно, не меняя позы.

...Отступая в феврале от Харькова, гитлеровцы готовили новый план окружения и пленения наших войск, чтобы дать реванш за Сталинград. И надо сказать, гитлеровские генералы верно учли сложившуюся обстановку. За два месяца беспрерывных наступательных боев дивизии несли большие потери, танки и артиллерия из-за ранней распутицы были где-то далеко позади наступающих стрелковых частей. Однако пехотинцы занимали хутор за хутором, село за селом, все дальше отрываясь от своих тылов.

Разведчики шли впереди наступающих подразделений, стараясь не упускать противника из виду, не дать ему оторваться. По ночам лиловую мглу разрывали вспышки вражеских ракет, и тогда становилось особенно заметно, что дивизия втягивается в какой-то огромный мешок. Ракеты взлетали и сзади, и справа, и слева. Только на северо-востоке оставалась маленькая лазейка. Подойдут к ней фашисты, завяжут ее — и мы в «котле «. Тревога и беспокойство невольно овладевали солдатами.

Леша Шмельков, обычно веселый, никогда не унывающий, вздыхает:

— Эх, таночки бы сюда! Немец опять пятками бы засверкал. Помните, как в январе под Россошью? А то с драгунками много ли навоюешь...

Да, обстановка усложнялась с каждым днем. Возвращаясь с задания, разведчики доносили одно и то же: «Наткнулись на танки. Обстреляны из самоходных орудий».

Было ясно, что немцы готовят контрудар. А наша армия по-прежнему шла вперед, занимая хутор за хутором, село за селом.

Я смотрел на бойцов, веселых, энергичных, бодро шагавших по мокрой ростепели проселка, а в сердце мое вкрадывалась тревога: вдруг не подоспеют танки, дальнобойные орудия, и тогда... Не верилось, что это страшное произойдет.

Второго марта полки дивизии заняли позицию на окраине Минковки, большого украинского села, раскинувшегося на пологих безлесных холмах. С раннего утра густой туман окутал окрестности. Что-то зловещее, грозное скрывалось в этой белесой молочной мгле.

В полдень тишина взорвалась ревом моторов. Под покровом тумана десятки немецких танков и самоходных орудий внезапно ворвались в село. Шквал артиллерийского и минометного огня обрушился на наши позиции. Начался ад. Пушки били прямой наводкой. Земля вздрагивала от орудийных разрывов. Люди гибли от осколков, от пулеметных очередей. Слышались стоны раненых.

Минковка была оставлена. Наши войска беспорядочно отступали. Всю ночь лесными тропами, оврагами, по бездорожью двигались на восток.

Утро 3 марта застало нас в селе Огульцы. Хмурое, мглистое небо. По улицам шли и шли нескончаемые колонны солдат, обозы, грузовые автомашины. Отступление! Как взглянуть теперь в глаза жителям? Ведь всего несколько дней назад мы проходили мимо этих деревенских хаток. Сколько добрых улыбок, напутствий, пожеланий дарили нам обрадованные селяне. А теперь?

Нам встретился сгорбленный, в вытертом полушубке нараспашку старик. Он стоял у калитки, облокотившись на палку, и безотрывно смотрел на проходивших солдат. И в глазах его было столько горечи, что каждый спешил побыстрей миновать его.

В Огульцах нас встретил начальник разведотдела дивизии капитан В. В. Рахманов. Он смерил нас насмешливым взглядом:

— Ай да разведчики! Впереди всех от немца бежите. Нечего сказать — храбрецы!

Мы стояли, опустив головы.

— Ну, что носы повесили?

Затем, перейдя на деловой тон, приказал:

— Надо немедленно проникнуть в деревню Черемушную и узнать, есть ли там гитлеровцы. В Огульцах будем держать оборону.

До Черемушной пять километров. Попробуй сунься туда днем! А на улице нет конца солдатскому потоку. И все на восток, к Харькову.

У калитки стоит тройка сытых разномастных лошадок, запряженных в розвальни.

Милые четвероногие друзья! Сколько раз выручали вы нас из беды! Вчера в разгаре боя в Минковке, когда немцы перешли в контратаку, они вынесли нас из зоны обстрела, по снежной целине через холмы, буераки домчали в безопасное место.

До Черемушной ведет хорошо укатанная проселочная дорога. Кони бегут крупной рысью.

Минут через двадцать замельтешили первые хатки. Деревушка кажется безлюдной. Заходим в крайнюю хатку. В нее битком набились бабы и ребятишки. Женщины украдкой вытирают слезы. В их печальных взглядах застыл немой вопрос: «Почему ушла отсюда Червона Армия?»

Что им сказать? Как утешить?

Седая старушка в черном платке грустно качает головой:

— Эх, хлопцы, хлопцы. Уж я все разумию. Видно, поганый герман приде. Шо воно буде?

Шмельков низко поклонился женщине:

— Мы еще вернемся, мамаша, непременно.

Едем к центру деревушки. Невольно привлекает внимание чистенькая, побеленная хата с высоким крыльцом. Над входом ее висит дощечка с надписью: «Сильмаг». Рядом с магазином — ветхая церквушка с покосившимся крестом. На улице чуткая, настороженная тишина, и говорить хочется тише, вполголоса.

Шмельков внимательно оглядывается:

— Чую, ребята, что фашисты недалеко.

На старшем сержанте снова немецкий маскхалат с остроконечным шлемом. И что он к нему привязался? Будто нет своего, русского. Смотреть тошно. Засвоевольничал старший сержант. Будь жив Берладир, подобного не допустил бы. Несколько дней назад Шмелькова чуть не пристрелил кто-то из разведчиков, приняв за немца.

Останавливаемся у одной хаты. До чего же тягостна эта тишь! Даже собачьего лая не слышно. Какое-то тревожное внутреннее чувство подсказывает, что дальше ехать нельзя.

Боец Коваленко, грузный, медлительный детина, подсыпает лошадям овес. Входим еще в одну хату. Она тоже полна ребятишек и женщин. Опять те же немые укоры в глазах. То же беспокойство, тревога, страх.