Камилл Бурникель - Темп

• Название: Темп
• Автор: Камилл Бурникель
• Издательство: ТЕРРА-Книжный клуб
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-275-00341-2

Камилл Бурникель (р. 1918) — один из самых ярких французских писателей XX в. Его произведения не раз отмечались престижными литературными премиями. Вершина творчества Бурникеля — роман «Темп», написанный по горячим следам сенсации, произведенной «уходом» знаменитого шахматиста Фишера. Писатель утверждает: гений сам вправе сделать выбор между свободой и славой. А вот у героя романа «Селинунт, или Покои императора» иные представления о ценностях: погоня за внешним эффектом приводит к гибели таланта. «Селинунт» удостоен в 1970 г. премии «Медичи». «Темп» получил в 1977 г. Большую премию Французской академии.

---

В существовании этого маленького подземного городка с кондиционированным воздухом, отвечавшего разнообразным требованиям, как серьезным, так и суетным, были, конечно, некоторые преимущества. А для него, фланирующего от одной лавки к другой, преимущество состояло прежде всего в том, что не нужно самому нагружаться купленными вещами, а можно попросить поднять их прямо в комнату. Как же, впрочем, не предусмотреть, что именно в это место Ретна, вероятно, будет увлекать его чаще всего.

Поскольку этот этаж и все расположенные выше, вплоть до террас, должны были стать обрамлением их египетского свидания, логика подсказывала, что лучше заранее ознакомиться с этим макроорганизмом, с этим большим монументальным гетто, переливающимся всеми своими огнями в центре своеобразного запретного города, куда посетители вступали осторожно, преимущественно группами, а потом, проведя там некоторое время, задерживались в царящей прохладе, за этими огромными окнами.

Арам сначала прошел через сады и обошел здание снаружи. Тот же самый построенный Тобиасом и одновременно неузнаваемый отель стоял, как прежде, возвышаясь на своих когда-то вбитых в песок сваях, увенчанный двумя дополнительными этажами, — новая терминология требовала, чтобы они назывались обзорными, — обращенными к Гизе и, поверх банального городского смешения, к самому фантастическому горизонту из всех созданных человеком.

Немного спустя, спасаясь от шума, пыли и нескольких уже успевших к нему приклеиться почтенных сводников и уличных торговцев, он вернулся в здание. Этот новый американо-каирский вариант «Ласнер-Эггера» не имел почти ничего общего с тем, что он видел всего три года назад; с большим и роскошным жилищем несколько в викторианском стиле, стоявшим когда-то на берегу Нила как веха на пути в Индию. От него осталась только часть фасада, несколько внутренних убранств — арабские салоны с их имитациями мрамора, с ценными деревянными облицовками, с фаянсовыми плитками и коврами — целый ансамбль, отражающий реальную и немного сентиментальную любовь к Востоку и к его образу жизни. При изменении planning[76] отеля эти убранства остались, можно сказать, чудом, причем не столько благодаря уважению к прошлому, сколько из-за какого-то фетишизма.

Что же касается остального, то огромное высвободившееся пространство в центре отеля, где перекрещивались широкие проспекты первого этажа, захлестываемые нескончаемым потоком посетителей и туристов с каким-нибудь значком на груди, имеющих вид членов благотворительного общества, являлось сразу — в зависимости от времени суток — и театральным фойе, и валютной биржей, и вокзальной платформой в момент прибытия Восточного экспресса, и, наконец, толкучкой приглашенных вокруг буфета в момент светского приема, где перемешивались различные национальные одежды и расы. Греческий, армянский и еврейский Египет исчез в дымке перемен, и теперь амальгама составлялась с помощью других этнических компонентов: с ливанскими и саудовскими доминантами и с широкой гаммой физических типов и цветов кожи, с аристократической худобой некоторых кочевников, с ожирением некоторых юных чрезмерно откормленных, чрезмерно «долларизованных» принцев, которых безумная страсть к машинам все больше и больше лишала возможности двигаться, даже когда они предавались — теперь уже у себя, на побережье Персидского залива, и не на лошадях, а в ландроверах — истреблению популяций газелей. Вероятно, здесь были в той или иной мере представлены Ирак, Бахрейн, Кувейт и другие суверенные государства, как то позволяла предполагать панарабская конференция в соседнем здании. Эта абсолютно стабильная смесь, это «соприкосновение», оставляя нетронутыми границы и предрассудки, еще больше усиливали взаимонепроницаемость, существующую между всеми этими людьми, которые перекрещивали свои пути, сидели в одних и тех же клубных креслах, на тех же диванах с меняющейся геометрией, но взаимно друг друга игнорировали и едва друг друга замечали.

По правде сказать, все это хроматическое движение, эта круговерть, которые Тобиасу показались бы бессмысленными, — если бы, разумеется, он не придумал какого-нибудь способа извлечь из них выгоду, — представляли собой зрелище одновременно и удручающее, и тонизирующее. Конечно, с бесконечными путешествиями, предполагающими неизбежные временные паузы и каталогизированные очарования, а вечером, в отеле, после изнурительного дня, стереотипную, одну и ту же на всех широтах провинциальную болтовню, навсегда покончено.

Всех этих людей, устремлявшихся в погоню за каким-нибудь миражем, казалось на протяжении всего маршрута повелительной рукой рассчитанного и превратившегося в предлог для всяких пересадок, перемен кухни и жилья, увлекали за собой некие движущиеся поручни, причем им самим с трудом удавалось скрывать — достаточно было послушать их жалобы, их препирательства, — что путешествие нагоняет на них величайшую тоску и используется ими лишь в качестве алиби для того, чтобы оправдать их невозможность оставаться дома.

В этом отношении «Каир-Ласнер-Эггер», каким его видел теперь Арам, отвечал подобным, по-прежнему актуальным, требованиям, но уже сейчас можно было предугадать наступление иных времен, когда грядущим особям странствующей расы надоест, что их таким вот образом передвигают, отдают на съедение комарам, амебам, грабят, делают посмешищем, и они больше не захотят вызывать ненависть и презрение местного населения своей демонстрацией сугубо показной роскоши.

Еще никогда происходившие перемены не поражали его до такой степени. Перемены обнаруживались не столько на уровне качества либо отсутствия качества обслуживания, сколько в самой концепции — можно даже сказать, государственной концепции — нового чудовища. По существу, речь шла о чем-то вроде географического образования, единственным неизменным достоинством которого, — с того момента, как пересекаешь его порог, — является постоянная во все времена года температура. Климат, неподвластный климату. Население, не являющееся частью населения. Реальность, находящаяся за рамками какой бы то ни было реальности. Это был уже не отель, а институт, нечто вроде государства в государстве, со своей валютой, своим казино, своими крупье, своими обменными бюро, своей внутренней и внешней торговлей, своим бюджетным балансом… И можно было предположить, что здесь меняется больше денег, — хотя бы на уровне тайных сделок, осуществляемых в былых королевских номерах, — чем во всех вместе взятых рассредоточенных по городу номенклатурных ресторанах, плавучих night-clubs,[77] министерствах и трактирах. Однако самым интересным было то, что, не составляя единого целого с потоком, люди, не имеющие между собой ничего общего, никаких других уз родства, кроме абсолютной непохожести друг на друга, оказывались тем не менее вовлеченными в него, и для них такое движение, такое вот блуждание от одной точки к другой внутри этого успокоительного пространства представляло наивысшую роскошь, самое полное удовлетворение, какие только им могут быть даны.

Тут был большой риск, что Араму придется подчиниться общему правилу. Поскольку «Каир-Ласнер-Эггер» являлся чем-то вроде островной территории, чем-то вроде вольной зоны с замкнутой экономикой, строящейся на своей нефтяной и на другой твердой валюте, которая только и принималась за игорными столами, являлся страной, на его взгляд несколько перенаселенной, но все же не страдающей от гроз, тайфунов, эпидемий, загрязнения и шистоматоза, то он, очевидно, дождется здесь спокойно приезда Ретны, отложив пока традиционные визиты в Музей и другие обязательные для посещения места. Он не собирался ее их лишать. Это было бы и эгоистично, и глупо. У нее было право на лодку фараона, на Мемфис, на Сак-кару и даже на то подземелье, в глубине которого его однажды чуть было не забыли. И все же она ехала к нему, к нему одному. Он мог бы ей предложить Палермо или Джербу, Инишмор или Ле-Крезо, даже Салетту или Фатиму, и она точно так же согласилась бы сократить свое пребывание на Родосе, чтобы прилететь к нему. Всякий раз, когда он об этом думал, когда анализировал эту свою уверенность, он чувствовал, как в нем поднимается волна нежности, и уподоблялся ребенку, который не знает, должен ли хлопать в ладоши, кричать от радости, увидев подаренную ему игрушку, или наоборот, опустить голову, оградить себя стеной молчания, чтобы в нем ярче светили лучи его счастья.

Теперь он шел сквозь толпу, не замечая ее, как человек, который слышит почти готовую сорваться у него с губ навязчивую музыкальную тему, какую-то чуть легкомысленную песенку, но не может припомнить всех ее слов. А он думал: Ретна — это папоротник, листок мелиссы и тимьяна, маленькое зернышко; оно находится у меня во рту, и я стараюсь определить, какое оно на вкус — соленое или сладкое? А иногда, проходя мимо освещенной витрины, наполненной жуками-скарабеями, маленькими статуэтками из позеленевшей бронзы, обелисками из поддельной бронзы, крошечными грубо раскрашенными саркофагами и целым семейством Осирисов из аляповатой керамики, он вдруг представлял себе, что Ретна уже здесь и что они вместе разглядывают все эти предметы.