Камилл Бурникель - Темп

• Название: Темп
• Автор: Камилл Бурникель
• Издательство: ТЕРРА-Книжный клуб
• Жанр: Современная проза
• Год: 2001
• ISBN: 5-275-00341-2

Камилл Бурникель (р. 1918) — один из самых ярких французских писателей XX в. Его произведения не раз отмечались престижными литературными премиями. Вершина творчества Бурникеля — роман «Темп», написанный по горячим следам сенсации, произведенной «уходом» знаменитого шахматиста Фишера. Писатель утверждает: гений сам вправе сделать выбор между свободой и славой. А вот у героя романа «Селинунт, или Покои императора» иные представления о ценностях: погоня за внешним эффектом приводит к гибели таланта. «Селинунт» удостоен в 1970 г. премии «Медичи». «Темп» получил в 1977 г. Большую премию Французской академии.

---

Она собиралась продолжать, но он положил трубку. Потом он попросил на коммутаторе ответить, если будут звонить из Лондона, что линия повреждена.

Такой мягкий, такой родной голос, как будто Ретна проснулась у него на плече и шептала слова ему прямо в ухо.

— Откуда ты звонишь?

— Из комнаты этажом ниже. Одна дама из группы попросила меня написать письмо в ее базельский банк. У них у всех здесь счета. Она сейчас в ванной. Я не могу долго говорить с тобой. Совсем немного и положу трубку.

— Какая погода на улице? У меня впечатление, что идет дождь.

— Дождя нет, но пасмурно. Но мы все-таки отправляемся. Хуже всего, если вечером они захотят ехать ужинать в Лозанну.

— Ты знаешь, где мой номер. А если я буду спать, входи без стука: дверь будет не заперта.

— Счастливо, — ответила она. — Я тебя целую.

— Брось всех этих людей, и давай проведем день вместе.

— Я тебя целую, — повторила она и положила трубку.

Это он, когда рассказывал ей историю Боласко, стал называть ее на «ты», и она без труда последовала его примеру. С некоторым оттенком нежности, потому что была тронута тем, что он рассказывал ей про Боласко.

Он уснул снова и проснулся только около двух часов дня, на этот раз от голода. Шел проливной дождь. Им, очевидно, пришлось отказаться от поездки на Сонлу, и, по всей вероятности, поехали в Лозанну. Раньше чем в одиннадцать-двенадцать часов они не вернутся, а может быть, если они захотят провести вечер в ночном кабаре, и того позднее. Его раздражала перспектива провести столько времени без Ретны. Хотя эти относительные трудности с их встречами работают в конечном счете на их сближение даже эффективнее, чем если бы они были все время вместе. Он не знал, когда и как он ее увидит, но теперь уже твердо знал, что должен увидеть и что это уже не вопрос везения.

Он спустился в таверну-гриль и заказал бифштекс с перцем и вина. Ресторан был почти пуст. Как убить время после обеда? Поехать прогуляться, отправиться куда-нибудь значило рисковать не встретиться с Ретной, если вдруг случайно она вернется раньше. Ливень, обрушившийся на берега озера, затопивший равнину, отбивал всякую охоту двигаться с места, хотя усталость после путешествия уже прошла. Теперь он почти и не вспоминал, что привело его в Монтрё. Эта встреча создала вокруг него какую-то бодрую атмосферу, некий благотворный порыв. Он чувствовал, что его подхватило и влечёт в благоприятном направлении, но не представлял себе, куда это его приведет.

Служитель пришел сказать, что вызывает Лондон. В кабине его ожидала снятая телефонная трубка. Но это была не Дория, а Орландо, который, не давая ему вставить слова про аварию — про лопнувшую шину и выброшенный на обочину автомобиль, — спросил его, как он себя чувствует и все ли нормально в Монтрё. Арам сказал, что погода отвратительная, но что сам он в прекрасной форме. Орландо, казалось, колебался. Зачем он звонил? Трудно было представить, чтобы Орландо мог из-за него нервничать, если учесть, что еще два дня назад они вместе ужинали и достаточно много выпили. Орландо дальше сообщил, что видел г-жу Дорию Изадору Робертсон и что та попросила его быть возле нее вечером на премьере фильма. Потом он принялся говорить о ней как о каком-то ведическом божестве, внезапно явившемся ему в лондонском тумане. И каждый раз он называл ее имя все целиком, словно это замысловатое сочетание превратилось в высокий титул, обретенный ею в плеяде звезд кино. На премьере, очевидно, будет «весь Лондон». Принцесса тоже. Дория Изадора Робертсон готовилась выдержать натиск. Орландо казался больше возбужденным всей этой суматохой, — ради этого вечера ему пришлось в последнюю минуту отказаться от других намеченных встреч, — чем своим кардиологическим конгрессом и приглашением лорда-мэра. Неужели он думает, что Арам, вынужденный грызть удила в Монтрё, станет злиться, испытывать ревность оттого, что кто-то другой окажется рядом с Дорией в свете прожекторов? Неужели Орландо не знает, что Арам везде стремился к независимому существованию, и в роскошном отеле, и на каком-нибудь тихоокеанском острове, всегда подальше от знаменитостей и снобов, чтобы встречаться лишь с теми людьми, которых он сам хочет видеть, либо с теми, кто, подобно Ирвингу, помогает ему скоротать время? На самом деле он был просто рад, что избежал этого вечера, и еще радовался при мысли, что, если дело обернется плохо, рядом с Дорией будет человек, способный поддержать ее моральный дух. В любом случае он сможет ей позвонить.

В тот момент, когда он заканчивал есть, ему принесли конверт от директора — приглашение поужинать в этот же вечер. Ужин и одновременно административный совет, где встретятся два управляющих: из Монтрё и из Гштада. Удар жестокий, но ожидаемый. Разве он мог увильнуть, будучи уже здесь, на месте? Когда он позволял поймать себя таким образом в ловушку, его роль сводилась к тому, что он утверждал планы и отчеты. Ответ мог быть только один: «Скажите, что я буду». Подобные встречи всегда представляли собой испытание, но зато были оплачены свободой передвижения. Досадно только, что если ужин-совет затянется, Ретна может устать ждать и вернется к себе. Что бы такое придумать?

А с другой стороны, как заткнуть дыру в программе? Он заметил около швейцарской, где продавались газеты и книги, афишу «Выставка живых растений». Он прочитал: ядовитые змеи, гремучие кобры, гадюки, ужи, жемчужные ящерицы, стенные ящерицы… и спросил себя, что за разновидность публики с холодной кровью может кинуться в дождливый день смотреть на подобные штуки.

Он купил книжку Агаты Кристи, потом остановился в музыкальном салоне, где стоял огромный, изогнутый, как кентавр, и неистово разукрашенный рояль, на котором, по преданию, молодой Корто очаровывал балканскую и санкт-петербургскую аристократию. Перед инструментом сидел молодой человек и извлекал из него, по-видимому, прекрасные и достаточно элегические звуки, во всяком случае, насколько можно было судить по выражению лиц собравшихся там юных дев, так на него похожих, что они могли быть ему только сестрами либо кузинами. Но вот исполнитель уже сменил и ритм и стиль, и они принялись хлопать в ладоши, отбивая такт.

Оказавшись снова в своей комнате. Арам вытянулся на диване, положив ноги на подлокотник, и залпом проглотил thriller.[62] Романическая проблематика тоже входила в ткань предвидений и почти мгновенного демонтажа всех ситуаций и всех возможных данных. Он не мог помешать своему сознанию работать в этом направлении и заранее раскрывать все механизмы. Если объяснить интерес к детективным историям их загадочностью, то он конечно же выглядел самым обездоленным читателем. Потом он включил телевизор, где шла ретрансляция из Дублина матча по ирландскому травяному хоккею, но игра бегавших по раскисшему полю Крок-Парка игроков показалась ему слабоватой. Он пошел и налил себе виски. Этот день был поистине нескончаемым. «Mistry Stormy Wether».[63] Была ли у него эта пластинка?

Он почти жалел, что старый безумец Ирвинг не появился сегодня: непременно бы с ним встретился. Он открыл шкаф с мыслью продолжить разборку и прореживание своего гардероба, начиная с галстуков. Кто их еще носит? Груда вещей, от которых он собирался избавиться, постепенно росла. Хельмут потом придет выбросит, что не надо, а что захочет, возьмет себе.

Открыв одну картонную папку, он вдруг узнал эстамп, который в течение долгих лет сопровождал его во всех путешествиях и который когда-то обладал для него почти суеверным смыслом. На картинке был запечатлен один из эпизодов карьеры загадочного Пола Морфи, который был его героем, его моделью. Он был изображен играющим с герцогом Брауншвейгским в ложе Оперы на улице Пеллетье во время его приезда в Париж в 1858 году. Документ, несомненно, уникальный, во всяком случае редчайший, и страстные коллекционеры всего того, что касается шахмат, заплатили бы за него на торгах чистым золотом. Ни один мастер былых времен или современности не имел в его глазах такой силы, истоки которой он так и не смог понять до конца. Этот щуплый юноша небольшого роста, обладавший острой, как у девушки, чувствительностью, который нес свой гений, как какое-то привязанное к ноге ядро, почти как порок, после отказа Говарда Стаунтона, английского чемпиона, с ним играть, не мог быть для человека вроде Арама ни героем, ни моделью. Скорее он был особым случаем. Он был человеком, тщетно пытавшимся поменять свою судьбу. Преуспел ли Арам в том, в чем Морфи, вернувшийся в Новый Орлеан, потерпел поражение: в личной жизни и в своей карьере законника одновременно? В конечном счете его, дошедшего до края своей медленной духовной деградации, нашли мертвым в ванне, когда ему было сорок семь лет. Даже тогда, когда он уже перестал играть в шахматы, когда испытывал к игре лишь отвращение и видел в ней источник всех зол, даже и тогда шахматы продолжали оказывать на него отчуждающее, разрушительное воздействие. Однако в этом неординарном персонаже присутствовала какая-то беспокойная грация, какая-то юношеская упругость, которые могли бы объяснить это влечение. В конечном счете, скорее всего, как раз такая незащищенность перед жизнью и привлекла к нему внимание Арама, а не его чемпионские заслуги и великие партии. Он внезапно увидел в нем своего брата. Однако брата, которому не повезло. Или которому не повезло в юриспруденции, в той области, в какой он хотел добиться успеха. Брата, который смотрел на свою славу как на насмешку, как на препятствие, мешавшее ему стать тем, кем он хотел. Он тщетно пытался работать в новом направлении — у него ничего не получалось. У Арама все получилось совершенно не так, как у Морфи. Ни один чемпион не отказывался сесть напротив него за стол в официальных соревнованиях, где ставкой является шахматная репутация и титул. Он ушел из шахмат сам, по собственной воле. И жизнь его продолжалась, и ему представились другие, причем прекрасные, возможности.