Наталья Иванова - Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век

• Название: Скрытый сюжет: Русская литература на переходе через век
• Автор: Наталья Иванова
• Издательство: «Русско-Балтийский информационный центр "БЛИЦ"»
• Жанр: Публицистика
• Год: 2003
• ISBN: 5-86789-117-8

Книгу известного литературного критика Натальи Борисовны Ивановой составили очерки о литературе последних лет. Рассказывая о движении и взаимодействии различных литературных сил автор выявляет линии развития русской словесности после обретения ею бесцензурной свободы. Размышления критика вписаны в хронику современной литературной и общественной жизни, в конкретный общекультурный контекст конца XX — начала XXI веков. Книга насыщена как известными, так и мало знакомыми именами и фактами литературной и общественной жизни. Среди персонажей книги такие классики русской литературы, как В. Астафьев, Д. Солженицын, В. Маканин, а также ставшие известными только к концу XX пека писатели Д. Пригон, Т. Толстая, Э. Лимонов и многие другие. Автору книги удалось показать развитие современной словесности в непростое и полное конфликтов и противоречий время, осмыслить путь нашей литературы в контексте глобальных политических перемен в нашей стране.

---

По стилю, по языку роман Кенжеева — плоть от плоти массовой советской литературы, текст, ее пародирующий. Собственно, этот бедный конфетный стиль славистам теперь можно изучать по кенжеевскому сочинению, не прибегая к первоисточникам. Такая хорошая плохая литература, где девушки, конечно же, «лукаво улыбаются» и хранят «настоящую девичью гордость», а юноша с «широким русским лицом», «незаменимый» помощник, является к ним «с букетом роз», всякий раз испытывая «неизъяснимое волнение». В советской массовой литературе с ее ханжеством и морализированием как раз не было места «человеку биологическому», вернее, оно было отдано раз и навсегда отрицательному герою.

Иван Безуглов упорно движется (и движет свою контору) в «светлое капиталистическое будущее», заранее разгадывая уловки и избегая ловушек омерзительных — в недавнем прошлом партийных — бизнесменов, действующих уголовными методами. Безуглов желает покровительствовать искусствам — и выступает как спонсор кинокартины, главную роль в которой будет играть Анна Шахматова, в облике которой без труда угадываются черты великой поэтессы. А к прекрасной Тане, дворянке, как выясняется, по происхождению, наследнице Шереметевых-Разумовских, воспылает страстью канадский миллионер, господин Верлен. Кстати, сценарий будущего фильма сочиняет некто Алексей Тагаринов, герой-рассказчик предыдущего романа Кенжеева «Плато»: «Вольно бездельнику Татаринову на своем монреальском досуге измышлять волнения страстей, одолевающих поэтически настроенного героя, который после трудового дня не ложится спать без томика стихов», — с досадой думает Иван. Кенжеев как бы ставит в своей «двойной пародии» еще и боковой свет — со стороны Татаринова, который, вполне вероятно, всю эту «капиталистическую лав стори» и сочинил… А сам автор включает в «поле» своей пародии и саму нашу современную действительность: потребительское отношение к искусству, дешевая адаптация классического наследия, униженное положение лакействующей части интеллигенции, повальное пристрастие к «аристократизму».

…Лощеный финансист,
конечно, во сто крат милей, чем коммунист,
и все же, как тогда от мрази густобровой,
запремся, милый друг, от душки Борового.
Бог ему в помощь! Пусть народ он одарит
«Макдональдсом». Дай Бог. Он пищу в нем варит.
И нам достанется. И все же для того ли
уж полтораста лет твердят: Покой и воля!
пииты русские: Свобода и покой! —
чтоб я теперь их предал?

Выбор для русской литературы совсем даже не закончился: новые, не менее затейливые, чем прежде, искушения одолевают российских литераторов. Вот и новый ломбард в Москве открылся, ломбард с остроумным литературным уклоном, называется «Раскольников»; предоставляет ссуду под залог, взимает 1 % в день. Как поется у Юза Алешковского: «По этой улице старушку оштрафовывать раз шел Раскольников с тяжелым топором». Разве к русской литературе — сегодняшней, а не только «достоевской» — это не имеет отношения?

А газета «Аргументы и факты» (1993, № 22) печатает письмо правнучки Достоевского, Т. А. Высогорец-Достоевской: проработав всю свою жизнь, отдав безвозмездно в музей-квартиру своего прадеда бесценные реликвии, она сегодня поистине бедствует, получая по инвалидности крошечную пенсию; в 1968 году выселена из центра Москвы в отдаленный район. А ведь у семьи были экспроприированы и дом в Старой Руссе, где нынче собирается на «достоевские» чтения высокое общество, и два дома в Ялте, и дом в Адлере… Впрочем, возразят мне, при чем здесь литература? Думаю, что сам Федор Михайлович такого бы вопроса не задал.

Речь не может не зайти о морали — и именно в связи с процессом экспансии журнальной прозы на территорию массовой литературы. Мораль здесь связана, на мой взгляд, вовсе не с морализированием и даже не отстаиванием в тексте нравственных ценностей, а с проблемой творческого поведения самого автора, с тем, как, каким образом он проходит самый трудный участок своего пути — искушение неоконъюнктурой.

5

С конъюнктурой старой все ясно и понятно, она не требует ни слов, ни описаний, ни примеров. Подстерегает иная, новая: конъюнктура рынка.

Нет, вовсе не писательскую установку на читателя я имею в виду. Уважение к читателю, вернее , желание быть прочитанным, а значит, и услышанным, — отнюдь не порок, и вовлечение в прозу авантюрности, интриги, яркой сюжетности более чем оправданно. Но — ради чего?

Хорошо было раньше: ради правды.

Правда — оправдывала (прошу прощения за вынужденный каламбур).

Стремление сказать Правду — вот было условие sine qua поп русской литературы советского периода, той, которая была и остается с нами, несмотря на все «поминки». (При этом «правда» отнюдь не обязательно противостояла художественности — см. «Несколько положений» Б. Пастернака: «Книга есть кубический кусок горячей, дымящейся совести — и больше ничего»; «Неумение найти и сказать правду — недостаток, которого никаким уменьем говорить неправду не покрыть».)

Современный литератор, доверяющий чувству правды, не избегающий не только понятий «стыд» и «совесть», но и их самих? Не редкость ли? «Ой, как / гнет роковой стыда хотелось свергнуть мне, / чтоб в просвещении стать с веком наравне, — иронизирует Т. Кибиров. — Не получается. Ох, дикость наша, Игорь, / ох, бескультурье, бля! / Ведь сказано — нет книги — безнравственной, а есть талантливая иль / не очень…» О прошлом заговоривши без стыда (как будто «их гам не стояло», литературных мэтров недавнего времени), после «заголимся и обнажимся», после «Бобка» слова поэта звучат анахронизмом. При помощи кибировского легконогого стеба снимается их печальная серьезность; но суть — и перекличка с Пастернаком — остаются.

Так вот, о неоконъюнктуре.

Есть несколько рецептов сенсационного романа — один из них был опробован А. Курчаткиным в романе «Стражница» («Знамя», 1993, № 5–6). Это, по сути, первое объемное сочинение о только что завершившейся эпохе, о годах перестройки и гласности. Прозаик пропускает эти годы через судьбу своей героини, сотрудницы подмосковной конторы, жены бывшего партократа средней величины и, самое важное, — охранительницы («стражница»!) М. С. Горбачева. Еще с самого раннего детства она, словно некая российская Жанна, услышала голоса, предупреждающие и информирующие ее (свыше) об ответственности, о ее особом — остерегающем — предназначении. Каждое колебание Его жизнедеятельности отражается в ней. «Отчаяние, удушавшее ее, подобно воде, залившей дыхательные пути, отступало, уходило от нее, словно вода, вихрясь воронкой, сливалась в открывшееся отверстие, и уходила, оставляла ее корежившая все внутри тревога» — это уже форосское пленение. Но мы, читатель, забежали далеко вперед.

Мистика? Куда ж без мистики! Нынче без нее в свете (то бишь в масс-культе, а также в масслитературе Запада, запойно читаемой нашими соотечественниками) просто невозможно появиться. Глазки и лапки, глазки и лапки. Оборки? Милочка, оборки никто уже не носит. Впрочем, Курчаткин вообще чуток к «явлению жанра народу», к тому, какой звук входит в моду, становится у читателя популярным. Стоило «Знамени» републиковать «Мы» Замятина, «Новому миру» — «1984» Орвелла, «Искусству кино» напечатать кабаковского «Невозвращенца», как — и года не прошло — появились на свет «Записки экстремиста», вещь отчетливо антиутопического канона.

Заявленная с первой же страницы «Стражницы» мистика продолжается на второй. Наша подмосковная Жанна (в русском миру — Альбина, тоже имячко происхождения французского) находит у себя на участке полуразложившийся труп собаки, символизирующий — браво, читатель! — разложение, через которое проходит героиня, общество да и мы с вами. Мистика сочетается с натурализмом и эротикой, с описанием в подробностях физиологических актов, разложения и совокуплений. Над героиней кружит некий вампир (вампирша?), так до конца мною и не разгаданный: то ли Горбачев сосет кровь из народа (вряд ли верна эта разгадка, хотя Курчаткин в сносках тщательно перечисляет аварии и катастрофы, случившиеся в правление Михаила Сергеевича, всякий раз указывая число жертв, но вообще вся вещь, откровенно симпатизирующая Горбачеву, явно «прогорбачевская», он — это Он, с большой буквы); то ли сноха пьет кровь из героини; то ли внучка бабушки, с успехом занимающейся сексом, — маленький вампиреныш, от которого не избавиться… Явно узнаваемые политические деятели и общественные лица зачем-ro шифруются в тексте, но тут же в сносках расшифровываются. Так «Крутой» — это Ельцин; к длинной полуфразе «академик со светящимся прозрачным пушком седых волос на голове, недавний поднадзорный ссыльный за свое несогласие с прежним верховным синклитом» дается авторская сноска: «Андрей Дмитриевич Сахаров». Никакой логикой это необъяснимо, кроме одной: помнится, в исландских сагах корабль обозначался как конь, летящий но волосам Эгира (т. е. по морю), или что-то еще в этом роде. Так то была сага, а у Курчаткина зато — проза. Было бы, право слово, пустовато: «А. Д. Сахаров»… Или о Гдляне и Иванове: «два следователя, что уже года полтора…» и т. д. Но больше всего зашифрован зачем-то Сталин: «турки-месхетинцы, высланные туда (в Фергану. — Н. И.) в свою нору, еще до ее рождения, с гор Кавказа уроженцем этих гор». Все очень красиво, и все неправда: они были высланы не в райскую Фергану, туда переехали сами и гораздо позже, да и высланы были вовсе не с гор (не надо путать их с ингушами и чеченцами). Героиня между тем медленно, но верно (с точки зрения окружающих) сходит с ума (ложное безумие еще один очень популярный мотив западной масслитературы — см. журнал «Смена», — впрочем, как и отвратительные, мерзкие собаки, вампиры, странные, зловещие дети, политические деятели, связанные мистической цепью с героями и т. д.). Вступает в связь с бывшим афганцем, пользующим ее прямо на конторских папках. Опускается на дно, «бомжует», опять попадает в больницу — тут-то конец и роману, и эпохе Горбачева: «Но Он был жив. Сам Он был жив. А страны, в которой Альбина родилась, выросла, прожила жизнь, этой страны больше не было. Она прекратила свое существование в минувшее воскресенье, восьмого декабря». И теперь «Жизнь ее не имела ни малейшего смысла, можно было умереть хоть сейчас». что героиня и делает.