Наталья Иванова - Ностальящее. Собрание наблюдений

• Название: Ностальящее. Собрание наблюдений
• Автор: Наталья Иванова
• Издательство: ОАО Издательство «Радуга»
• Жанр: Публицистика
• Год: 2002
• ISBN: 5-05-005465-6

Известный культуролог, эссеист, литературный критик Наталья Иванова тщательно собирает и анализирует тот материал, который предоставляет массовая культура: телевизионная реклама, ее герои, сюжеты и мотивы; изобразительный язык городской рекламы, слоганы; использование в рыночной культуре советских брендов, клише и стереотипов; монументальная пропаганда; изменение годового праздничного календаря и сохранение советской символики, вот лишь часть сюжетов этой увлекательной книги.

Во второй части книги Наталья Иванова собирает свои наблюдения нового путешественника. Прожив значительную часть жизни в изолированном мире, автор более всего интересуется своеобразными «замкнутыми», «островными» системами: Швейцарией, Гонконгом, Готландом (шведский остров в Балтийском море). Своего рода островом, закрытой культурной системой является для автора и Санкт-Петербург. А в самой последней главке автор возвращается в Москву и Подмосковье — волшебное место, остров детства.

---

Совершенно иные цвета выбирает через два месяца после рождения блоковской поэмы Мандельштам для крика об умирающем Петрополе: это «зеленая звезда», к которой с мольбой о спасении города обращается поэт, «прозрачная весна над черною Невой». У Петербурга истекают цвета, как истекает кровь; «словно солнце мы похоронили в нем». Образ умирающего города, конца цивилизации, гибели и апокалипсиса выражен Мандельштамом и в цвете — в «черном бархате советской ночи», в черном бархате всемирной пустоты». Город тонет во мраке, а «легкий пепел», который соберут «блаженных жен родные руки», — пепел после кремации (вот с чем ассоциируются «костры» в стихотворении «В Петербурге мы сойдемся снова»), «Гниль», «мутная пена», «на теле вспухшем сини тени» — это 3. Гиппиус, «Петербург» апреля 1919 года. Состояние психики обесцвечивает мир: «Для нас, мятущихся о ломте хлеба, / Забывших даже цвет дневного неба» (Е. Полонская, «Петербург» 1919 года). Уходят все цвета — кроме «кровавого» из «Петрограда» Ахматовой (1919). «Черный ветер несвободы» веет в стихах М. Лозинского (1919). «Желтый свет» возникает в стихотворении 1920 года В. Зоргенфрея — но это тот самый желтый, что связан с дьявольским началом:

— Что сегодня, гражданин,
На обед?
Прикреплялись, гражданин,
Или нет?
— Я сегодня, гражданин,
Плохо спал:
Душу я на керосин
Обменял.

«Желто-багряный» у Николая Оцупа — это цвет «мертвых листьев», а «первый снег» обозначает «саван» (1921).

Малиновый, золотой, огненный — цвета Петербурга по Хлебникову (ноябрь 1921-го), но его глаз всегда ярко окрашивает мир, и здесь Петербург — не исключение из его творческого, насыщенного и насыщающего красками, усиливающего зрелищность объекта зрения.

Город опустошен, его прекрасная материальность как бы истаивает, исчезает, как фантом (не сбывается ли предсказание одного из героев Достоевского — см. «Слабое сердце»?). Обесцвеченность города есть результат разрушительного социального катаклизма:

В пустой реке — лишь отраженье наше,
В тиши ночной — лишь сердца легкий бег.
Мы так поем, как бы испита чаша,
Мы так живем, как будто кончен век.

(Федерика Наппельбаум, март 1922)

Жизнь после смерти призрачна и бесцветна: поэты — «болотные цветы», память — «благоухающее тленье». Седой — вот превалирующий цветовой и «возрастной» эпитет Петербурга у Марии Шкапской («седые бастионы», «замшелых стен седая вязь», «невский седобородый вал» — триптих «Петропавловская крепость», 1922). Еще страшнее — видение города в «Петербурге» Ходасевича:

Когда чрез ледяной канал,
Скользя с обломанных ступеней,
Треску зловонную таскал.

Начало 20-х — период массовой поэтической эмиграции. И те, кто из петербургских поэтов уже издалека пишет, вспоминая свой город, очищают и преображают его, возвращают ему свойственные краски. Да, по И. Северянину, сейчас «город — склеп для мертвецов» («Отходная Петрограду», 1918), но уже из эмиграции город предстает совсем иным (хотя, повторяю, — в прошлом, возникая из прошлого):

Гиацинтами пахло в столовой,
Ветчиной, куличом и мадерой…

Пахло солнцем, оконною краской
И лимоном от женского тела…

Из-за вымытых к Празднику стекол,
Из-за рам без песка и без ваты
Город топал, трезвонил и цокал. <…>

…Юность мчалась, цветы приколовши…

(«Пасха в Петербурге»)

Возле Лебяжьей канавки
Глянешь со ступеней,
Будто поправить булавки
Синей шляпки твоей…

(П. Потемкин, «Лебяжья канавка», 1923)

Именно «воспоминанье, острый луч» преображает «изгнанье». Пронзающая сила памяти возвращает город, «где нежно в каменном овале / синеют крепость и Нева». Даже сумерки помнятся как деятельность художника: «бывали сумерки, как шорох / тушующих карандашей». Воспоминание — это луч фонаря, особый ракурс освещения (В. Набоков, «Ut pictura poesis», апрель 1926). Из бесцветного, лишенного красок эмигрантского «настоящего» изгнанник видит родину цветной и многоцветной: «Синей ночью рдяная ладонь / охраняла вербный твой огонь» («К родине», 1924).

Противопоставляет, объединяя в одном снимке, два цветовых канона Петербурга — сияющий и мрачный — В. Ходасевич в «Соррентинских фотографиях»:

Золотокрылый ангел розов
И неподвижен — а над ним
Вороньи стаи, дым морозов,
Давно рассеявшийся дым.
И, отражен кастелламарской
Зеленоватою волной,
Огромный страж России царской
Вниз опрокинут головой.
Так отражался он Невой,
Зловещий, огненный и мрачный…

Уникальная красота города возрождается — но только в памяти:

Что там было? Ширь закатов блеклых,
Золоченых шпилей легкий взлет,
Ледяные розаны на стеклах…
Лед на улицах и в душах лед.

…Тысяча пройдет, не повторится,
Не вернется это никогда.
На земле была одна столица,
Все другое — просто города.

(Г. Адамович, 1928)

«Румяные губы», «туманное озеро», «матовый» абажур, «голубая, овальная комната» — Петербург из 1950 года Георгия Иванова. Из ледяного никогда усилием сознания и воображения поэт возвращается в утраченную столицу с ее голубовато-золотой гаммой:

Распыленный мильоном мельчайших частиц,
В ледяном, безвоздушном, бездушном эфире,
Где ни солнца, ни звезд, ни деревьев, ни птиц,
Я вернусь — отраженьем в потерянном мире.

И опять в романтическом Летнем саду,
В голубой белизне петербургского мая,
По пустынным аллеям неслышно пройду,
Драгоценные плечи твои обнимая.

В подсоветской поэзии у Петербурга — Ленинграда — сначала исчезают краски. Город обесцвечивается, как бы выцветает. Его знаменитая красота принадлежит только давно отошедшему:

И розово-серый прибрежный гранит,
И дымные дали его.

(Е. Полонская, «Город», 1936)

Только в «видениях юности беспечной» город остался многоцветным:

Под солнцем сладостным, под небом голубым
Он весь в прозрачности купался.
…И фонари, стоящие, как слезы,
И липкотеплые ветра
Ему казались лепестками розы.

(К. Вагинов, 1934)

Еще помнит и славит былое великолепие Михаил Кузмин — «…сквозь пар и сумрак розовея»; но сам перечеркивает красоту безобразием — «там пустые, темные квартиры, / Где мерцает беловатый пол» (1930). Абсолютно непригодную, по его мнению, декоративность города уничтожает Илья Сельвинский в «Пушторге»:

Карточный город Пиковой Дамы
Под небом холщовым своих декораций
Дворцов и каналов с пустыми водами…

(1931)

«Погружается Мойка во тьму» — и не только Мойка, но и весь город в сознании поэта (А. Ахматова, «Годовщину последнюю празднуй…», 1938). Эпитеты? «Погребально», «свет… притушен», «в грозных айсбергах». Теперь уже — «не столицею европейской / С первым призом за красоту», а «душной ссылкою енисейской», «пересылкой» с «трупным запахом прогнивших нар» видится Ахматовой ее город.

И только к концу 50-х опять просияет его красота:

И все перламутром и яшмой горит,
Но света источник таинственно скрыт.

Торжествующая, праздничная полихромность поэзии XVIII века с его яркими, насыщенными цветами, подчеркнутыми особым блеском и одновременно прозрачностью красок, свидетельствует о подъеме и расцвете, цветении городской культуры. Затем — в первой трети XIX века краски становятся более изысканными, от основных цветов (синий, красный, желтый, зеленый) поэты постепенно переходят к их смешиванию, созданию более утонченной и индивидуальной палитры. Более тонким становится и сочетание цветов. Отражение города в поэтическом описании приобретает особую цветовую глубину, насыщенность, напряженность. Однако к середине века город как бы обесцвечивается — социальные мотивы изымают из поэзии яркие или изысканные краски, сводя цвет либо к желто-коричневой, либо к серо-черной монохромности. Цвет становится не ярким, не праздничным, не блестящим и не прозрачным, а грязным и тусклым.