Капитолина Кокшенева - Революция низких смыслов

• Название: Революция низких смыслов
• Автор: Капитолина Кокшенева
• Издательство: Лето
• Жанр: Критика
• Год: 2001

Книга Капитолины Кокшеневой результат более чем десятилетних размышлений о том, почему нормальному человеку скучно читать современную литературу. Размышлений, ценных не столько анализом каких-то конкретных произведений и театральных постановок конца ХХ века, сколько выходом на серьезные онтологические проблемы развития русской культуры. Размышления Кокшеневой интересны и тем, что они включают в себя религиозную оценку новой литературы и драматургии, и тем, что эта религиозность даже в самых неблагопристойных ситуациях звучит не как приговор, но как сочувствие. Это не просто «по-русски», это по-человечески, — жалеть Виктюка, поставившего «Спортивные сцены» Радзинского еще в конце 80-х. Сочувствовать не греху, но грешному человеку, убожеству и уродству его внутреннего мира. И одновременно переживать за изуродованные и обесчещенные этим человеком женские образы (статья «О женщине»).

---

Мы должны сделать вполне определенный вывод: именно это и требуется модернизмом — человек перестает сам себя понимать.

Модернизм, в сущности, предлагает нам национальное самоотречение. Получив власть через язык, модернисты активно воспользовались этим оружием — уже ни одну статейку, претендующую на «интеллектуальность» не встретишь без дискурса и метадискурса, без симулякра, нарратива и прочего. Так один «интеллектуал» из одной части света узнает другого — из далекой России. Модернизм хочет стать классикой, но классикой становятся только полноценные, состоявшиеся в себе самих явления культуры. В том-то и дело, что «модернизм не может стать прошлым», он как вечный жид, обречен «на скитание из одного «сегодня» в другое» (181). Об усталости модернизма говорят недавние лозунги «смерти культуры», и усиленные поиски еще более новейшей новизны. Модернизм хочет смерти, хочет стать прошлым, но проклявший это прошлое, он потому и не может умереть, что он никогда не мог до конца «состояться».

Наше следующее наблюдение — современная культура способна совершенно отделиться от реальной жизни, реального человека. И это поддерживается. И это оплачивается. Она больше не проверяется никаким опытом. (Ведь кроме душевнобольных свой кал никто не ест, но у Вл. Сорокина, любителя «сталинской эстетики», это делают добропорядочные люди, как такие же добропорядочные люди занимаются людоедством.) И никакой опыт ему не закон. Значит ли это, что сорокинские люди действительно добропорядочные, или все-таки г-н писатель клевещет на человека? Культура как пространство, где «веками избывает человек свои боли и упования», все менее и менее предъявляет себя в таковом качестве. Современная культура оппозиционна к сущности самой культуры. Современная культура жестко репрессивна ко всему и ко всякому, кто претендует нарушить ее образ. Она парализует волю к подлинной культуре, заставляя современного человека испытывать тягу к пошлости и примитивности, к виртуальной реальности или «розовой мечте» — что-нибудь задаром, нахаляву получить (выиграть). Но, собственно, мне можно возразить, что это сам человек делает подобный выбор: не хотел бы, так не смотрел, не читал и не слушал. И это верно — сам. Только много ли в нем этой самой «самости» осталось и не поучаствовала ли в первую очередь именно культура (ведь не с философии же спрашивать!) как составная часть повседневно-окружающего человека реального пространства, — не поучаствовала ли она перво-наперво в этом катастрофическом лишении человеком самого себя? Не она ли отобрала у человека человека?

Культурная революция, обрушившая «старые смыслы», заменившая «коллективное» предельно «индивидуальным», увы, не могла не привести нас к такому итогу. Не цветущим садом, но гниющей помойкой пахнут ее «новые смыслы». Помойка не дает «плодов», а цветы сада — сплошь неживые. И если многие, как Ерофеев и Сорокин, видимо лично для себя действительно кое-что приобрели в плане не знающей предела индивидуализации, вплоть до самого циничного самовыражения, то поколение 90-х, не заставшее никакой идеологии, кроме всеобщего злобного разрушения, никакой культуры, кроме руин, — не получившее ничего положительно-определенного и цельного, сегодня дало самый мощный выброс в общество больных людей: алкоголиков, наркоманов, психически нездоровых. Если культура по-прежнему ничего не даст человеку, если по-прежнему разрушительные тенденции будут в ней преобладать над созидательными, то культура XXI века станет наказанием. Саморазрушением человека.

Я даже сейчас не говорю о так называемой массовой культуре (кстати, все ее пороки были вполне определенно описаны в советское время на примерах «западных загнивающих» образчиков). Массовая культура была всегда, но одно дело балаганы и лубочная литература конца XIX века, площадные театры в европейских культурах, а другое — профессиональная культура с ее авангардом, вечно стремящаяся на Олимп и поближе к власти, вечно старающаяся занять место официальной идеологии. Конечно, массовая культура и прежде была груба, достаточно проста, броско-эффекта, но все-таки она была связана с духом народным. И это главное. Тогда как нынешняя объединена совсем с иным. Однако как массовая культура, так и культура авангарда (под ней я понимаю все «измы») скрепляются в некое общее, имя которому геокультура, о которой мы скажем в этой книге еще раз.

3

Она не знает границ в географии, она не знает национальных культурных целей. Ведь если прямо спросить критиков новейший формации: зачем читать Сорокина? зачем читать Пелевина? — то никакого ответа, кроме того, что «этого еще не было» и так предельно откровенно «об этом» еще не писали, никакого иного ответа получить нельзя. Ни на какое осмысленное (то есть имеющее цель в области смысла) чтения текстов многих и многих модных писателей рассчитывать не стоит. Геокультура — раба не любви к литературе, но капризной, бесконечной и потому дурно-пахнущей новизны. Я прекрасно понимаю, что совсем не «большинство» читателей втянуто в поклонение и услужение этому «избранному кругу» модных писателей. Служат им скорее эстетические законодатели — культурные арбитры (пиарщики). Да, скорее, меньшинство. Но активное меньшинство — студентов, молодежи, преподавателей вузов.

Наш второй прогноз будет связан с пониманием, что культура — это ответственность. Без этого принципа говорить о культуре бессмысленно. Культурные законодатели, естественно, не желают ни за что отвечать, полагая, что никакое искусство никогда «не изменило действительности»: сколько бы зла не «самовыразилось в литературе», на реальное зло оно никак не воздействует — не убавляет и не прибавляет. Но, если мы хотим, чтобы у нас было будущее, мы должны понимать, что культура своим составом может жить только в человеке, поскольку никакой культуры до человека не было. Красота — была, но и она существует только для человека. Животное не нуждается в красоте и культуре. Конечно, механизм «овнутрения» культуры, «впускания» ее внутрь себя, описать сложно — но, опять-таки, исторический культурный опыт дает нам определенный ответ: сколько бы были не заметны глазу «превращения» культурного состава внутри человека, они есть. И это заметно прежде всего на примерах массовой культуры, из которой напрочь, еще раз подчеркну, исчез столь существенный элемент — народность. Латиноамериканские, месксиканские, американские и какие угодно сериалы из жизни других народов, как и бешеное количество чужих любовных романов — вот фундамент массовой культуры, важной составляющей геокультуры.

Но этот массовый слой только потому столь паразитически возрос, что именно в «высоких этажах» культуры отказались от принципа народности. Именно народность была с позором и отчаянными гиками изгнана, как запятнавшая себя на службе у советского режима, с его идеей советского народа, и народности литературы, правда, в жестко очерченных пределах. Конечно, строго говоря, «советский народ» был монстром, в котором прежде всего угнеталась русскость. Конечно, это была народность сугубо партийного, марксистского, материалистического, антирелигиозного, антиидеалистического толка. Вместе с советской народностью в последние годы (и вполне сознательно) выбросили и всю ту исторически проявившую себя «народность», которая была не революционно-демократического направления. Я говорю «сознательно» и на том настаиваю, — иначе не писали бы в учебнике, предназначенном для Вузов, что все наши древние национальные традиции, в том числе и культурные, являются главным тормозом для любых реформ.

Сегодня, когда православие вернулось в поле зрения ученых, культурологов, социологов, историков и писателей (о качестве этого возвращения я не буду писать), народность все еще остается тем «неприличным местом», о котором в порядочном обществе не принято вслух говорить, дабы не прослыть… Даже и не знаю кем, слово подобрать трудно — скорее, прокаженным. А между тем, история культуры, литературы — это история ее народа. Иногда писатель эту самую «народность» способен выявить скорее, очевиднее и непосредственнее нежели философ и историк, работающие на более обширном и трудоемком поле. Но, опять-таки, возвести народность в сознательный принцип, воспринимать ее как живой фактор истории, конечно, должен и может философ. И русские философы это сделали. Сделали давно, только имена их не просто забыты, но и попросту замалчиваются.

Мы сегодня просто завалены «новым опытом» геокультуры в самых различных упаковках (от элитарных до массовых). Но мы все еще плохо понимаем, что «в гости к нам» прибыло не просто европейское просвещение, которое столь пугало русских людей с VIII века, но геокультура.

Французские просветители, немецкие философы, итальянские архитекторы XVIII–XIX веков все еще представляли свою самобытную культуру; они все были способны к восприятию и нашей самобытной культуры, но вот американизированный вариант геокультуры напрочь лишен всяких индивидуальных черт, всякого лица и собственного духа. Н. Н. Страхов, блестящий русский ум (философ, публицист, критик) писал о русской истории периода Екатерины Великой: «Время Екатерины было временем удивительного примирения двух противоположных начал, под действием которых развивалась Россия, — наплыва европейского просвещения и ревнивого охранения своей самобытности, своей просвещенной силы, своих народных интересов. Космополитизм в принципах и народность в практике — уживались и не мешали друг другу почти непонятным образом». Эту странную срощенность русского и европейского, говорит Страхов, мы найдем в фигурах Карамзина, Ломоносова, Державина и многих, многих других. Это были люди иного духовного типа, но при этом, типа вполне почвенного, самобытного. Но мы сейчас должны понимать, что ничего подлинно европейского (там тоже забыты настоящие национальные мыслители) к нам не приходит. Скорее наоборот — и наши внутренние приверженцы «культуры без границ», и поступающий к нам извне культурный продукт производят из себя только неорганичное нам, только искусственное. А если и какой писатель объявит себя «интеллектуалом», то увы, нынче интеллектуал почему-то просто обязан не любить своего отечества и отгораживаться прочной стеной от почвенного, корневого, типического именно для русской культуры. Мы должны понимать, что «примирение» возможно только при встрече подлинного с подлинным. «Примирения» реальны только на территории самобытного с той и с другой стороны. А когда «мы наши сосны и кедры пилим, которые по 30 лет растут, да им отдаем, — говорила мне одна женщина из сибирского городка Тара, — а они нам секис, да жвачку» (секс. — К. К.), то какое уж тут «примирение»?