Капитолина Кокшенева - Революция низких смыслов

• Название: Революция низких смыслов
• Автор: Капитолина Кокшенева
• Издательство: Лето
• Жанр: Критика
• Год: 2001

Книга Капитолины Кокшеневой результат более чем десятилетних размышлений о том, почему нормальному человеку скучно читать современную литературу. Размышлений, ценных не столько анализом каких-то конкретных произведений и театральных постановок конца ХХ века, сколько выходом на серьезные онтологические проблемы развития русской культуры. Размышления Кокшеневой интересны и тем, что они включают в себя религиозную оценку новой литературы и драматургии, и тем, что эта религиозность даже в самых неблагопристойных ситуациях звучит не как приговор, но как сочувствие. Это не просто «по-русски», это по-человечески, — жалеть Виктюка, поставившего «Спортивные сцены» Радзинского еще в конце 80-х. Сочувствовать не греху, но грешному человеку, убожеству и уродству его внутреннего мира. И одновременно переживать за изуродованные и обесчещенные этим человеком женские образы (статья «О женщине»).

---

Ураган из стихии как явления природного, превращается с ходом повестования в метафору нашего «абсолютного настоящего». Ураган — это слепая сила, но и сила очищающая; это темнота, стихия жизни, это безумие хаоса, но и вольный разгул, дающий такие «протуберанцы жизни», что хоть святых выноси. Ураган — это еще и состояние одержимости, сдвига нравственного, смыслового, волевого. Так и живет нынешний человек — в ураганном состоянии. Писатель нам и показал, что в этом-то самом состоянии современный человек просто не мог не оказаться. Что наш нынешний современник, еще недавно входящий в Большое число — советского народа, советской культуры, советской государственности, — еще недавно имеющий Большой «смысл жизни» совершенно не был намерен и в ураганные времена жить «просто так». Но чем человеку жить, если в России не привыкли жить «понапрасну» и «зазря»? А тем, говорит писатель, что у каждого возникла своя «любимая мысль», своя идейка, «своя кочка» или «свое болото». И все это разнообразие одержимых идеей, увлеченных «деланием разрушения», нетерпеливо взращивающих новые мифы и новые технологии, терпеливо выжидающих реставрации (коммунистической или монархической), активно работающих на футуристическое будущее и буржуазнейшую буржуазность — вся эта несовместимая совместимость населяет нынешнюю Россию. Носители и ценители, деятели и вдохновители выйдут на «разбойничьи дороги» современности в романа «Русский Ураган».

И расположатся они — крутые мошенники, ловкие молоденькие соблазнительницы, развратные ценители модерна, религиознейшие сектанты — в московских квартирах и краснодарских гостиницах, в городах крупных и в глубочайшей провинции. И бросится в объятия нашего героя богатенькая пьянчужка с сильно потраченным телом, но с большой коллекцией дорогих картин — безумная поклонница великого мужчины и «гения всех времен» Малевича. И жадно пойдут на штурм культуры, науки, философии «психически не приспособленные к мирной работе» ее великие агрессоры, властители дум современности: патриот-интеллектуал, «величайший мыслитель современности» Александр Вздугин; и отъявленный модернист, «величайший писатель современности» Виктора Пеле (Пелёнкин).[2]

Скажем сразу, Сегень так лихо, изобретательно и мастерски закручивает всякий новый «дорожный» эпизод-приключение своего героя, такими сильными мазками выписывает всех участников его, что создает очень живую и узнаваемую галерею портретов. А еще более узнаваемы все «измы», все мифы и все мании современной России.

Перед бедным Выктрутасовым предстанет во всем своем демократическом величии отечественный нижегородский бизнесмен Лихоманов, издающий газету «Потерянный АД» (АД — это Андрей Дмитриевич Сахаров, проживающий, как известно, в одно время в Нижнем), а также поэтическое сообщество «бафометофористов». Необыкновенную любовь пообещает герою сутенерша Галатея (она же «вечная жена» Виктора Пеле в стиле Вечной Женственности религиозных мистиков) и «сексосильная» коммунистка, ведущая буржуазный образа жизни, Инесса Чучкало, материализовавшая идею Советской власти в виде ресторана, приносящего ей солидный доход. И, наконец, в глубинке России, в славном и тихом Камышине, читатель вместе с героем окажется в секте — Церкви Свами Христа Абсолюта, а в еще более тишайшем Тихоозере — в «усадьбе», где в мальчике-инвалиде «воплотился» Дмитрий Пожарский, должный стать царем на Руси (ибо Романовы все испоритили и испоганили — точка зрения героев, удивительно совпадающая с мнением г-на Фоменко).

Штурм современности, предпринятый Сегенем с помощью русского урагана, результаты дал совершенно победительные. Но можно ли (и правильно ли вообще) говорить о «победительных результатах», если речь в романе идет о всей той темноте, что несет политиканство, о всей той культурной, интеллектуальной и экспериментальной нечистоте, которой одаривают общество новаторы-разрушители?

Из пестроты и разноголосия «всей жизни» автор действительно выбрал то, что этой современности принадлежит как самое характерное. А «принадлежит» ей катастрофическое нарушение границ всего и во всем: в нравственной, культурной, политической, социальной, идейной жизни. Разве не нарушают границы все те искусствоведы и продавцы, кто усиленно вталкивает Малевича в «классики русской культуры»? Те, кто внушает, как хозяйка квартиры-салона, что «от картин Малевича исходит мощнейшая эманация трансцендентальной силы. Кругово иззебренное спиралевидно метеорирует в пространство вокруг себя. Оно безжалостно угнетает человеческую особь, пока еще слишком слабую для восприятия галактических вторжений». Разве не шулерствуют те, кто активно занимается в культуре созданием ситуации «продуктивного непонимания»? Все эти «профетические прелиминарности», «возвратные формы христианства», «имманентные революционности» великих мыслителей, «священные футуризмы» и «крепускулярные состояния» патриота-интеллектуала Вздугина, с наслаждением низвергающего все и вся, так мало в сути различимы с пафосом «бафометофористов», пишущих о «контрсистеме тайны Иосифа Бродского, направленной версус механизмой возвратного реалистического вируса и за свободу стихоисповедания». Именно так — ни больше и не меньше. А нынешний модный писатель Виктор Пеле (Пелёнкин) — не сугубым ли накоплением темноты занят? Ведь именно эта литература воспринимается экзальтированной и практичной сутенершей Галатеей (место действия Краснодар) за истинную реальность: «Только он сумел доказать, что реальности не существует, его книги — вот истинная реальность. А мир, в котором мы живем, — лишь отражение его книг».

Вообще, Сегень на протяжении всего романа ведет отчаянную борьбу за русский язык, за его нормальность и нормативность, когда слова и вещи, слова и нравственность, слова и чувства имеют глубинную и реальную связь между собой. В картинах романа, где герой встречается с Вздугиным и читает Пеле (Пелёнкина), писатель с веселой пылкостью сдирает чужеземную кожу с умных терминов, он остроумно высмеивает кощунственные (у Вздугина) и полые (у Пеле-Пелёнкина) смыслы текстов. И тогда оказывается, что эти смыслы становятся совсем не нужны его герою (и его народу), ибо их язык не связан с живым духом человека. Сором, хламом оказывается все то, что имеет цену на мировом аукционе или в пространстве «мировой культуры». В общем, совершенно определенно звучит писательская оценка «смеси нигилизма с фашизмом и белогвардейско-большевистской идеологией» провинциального гения Вздугина и «романиссимусов» столичной штучки в черных очках Виктора Пеле. Пародируя стиль, утрируя приемы названных писателей-интеллектуалов, столь усиленно работающих с русским языком, Сегень показал, что мы живем в странной ситуации: мы — это люди одной страны, разделенные общим языком.

То, что ценит «все человечество», герой Сегеня категорически не умеет и не может принять.

Зато без всяких слов, без всяких комментариев Выкрутасов, занесенный силой урагана на берег реки в общество четверых кубанских казаков, совершенно естественно вливается в тот строй мыслей и чувств, что неминуемо возникает в подобном мужском товариществе. Тут и юмор, и удаль, и бахвальство. Тут и веселое посвящение в казаки (с непременным сочинением по ходу дела казачьей биографии Выкрутасову). Тут и утреннее возвращение с повинной к своим женам — возвращение, которому предшествовал спор: чья жена приветливее встретит? Но никакая казачка не встретила их с должным «гостеприимством», ибо «жены на то и даны, чтоб казаки не спивались». Всегда так было. Не нами заведено, не нами и кончится. «Вот видишь, — говорит Выкрутасову казак, — как мы под женой ходим, — зато никакому внешнему врагу не поддаемся». И то правда. И таким настоящими кажутся все эти грозные жены, такими нормальными рядом с богатыми пьянчужками, коммунистками, монархистками. И такие песни казак о казаках пел, и таким «голосом, в котором была вся Россия».

Вместо непрерывного выпадения из нормы «ураганных» дамочек, вместо разнузданной языковой оргии Вздугина и Пеленкина, вместо легализованного мира псевдо-языка, писатель даст опору герою (и всем нам) в подлинных словах казачьей песни. Модернисты потому столь активно «работают с языком», что знают: с помощью языка можно получить власть. Но с помощью языка можно не прояснять смыслы и не объяснять человеку самого себя, но затемнять смыслы и уводить человека от самого себя (чем они и занимаются). Модернистов категорически не интерересует тот самый народный дух, что живет в языке. Их реформа языка, которой Сегень дает не теоретический, не идеологический, а прямой, образный удар-отпор, не имела бы никакой власти, если бы современный человек обладал способностью прямого чутья, доверял себе, а не бросался с веселой погибелью на новейшие языковые бастионы отыскивать там… Увы, да и знает ли он сам, что ищет?