Владимир Топоров - Святость и святые в русской духовной культуре. Том II. Три века христианства на Руси (XII–XIV вв.)

• Название: Святость и святые в русской духовной культуре. Том II. Три века христианства на Руси (XII–XIV вв.)
• Автор: Владимир Топоров
• Жанр: Религия: христианство
• Год: 1994
• ISBN: 5–7859–0062–9

Книга посвящена исследованию святости в русской духовной культуре. Данный том охватывает три века — XII–XIV, от последних десятилетий перед монголо–татарским нашествием до победы на Куликовом поле, от предельного раздробления Руси на уделы до века собирания земель Северо–Восточной Руси вокруг Москвы. В этом историческом отрезке многое складывается совсем по–иному, чем в первом веке христианства на Руси. Но и внутри этого периода нет единства, как видно из широкого историко–панорамного обзора эпохи. Святость в это время воплощается в основном в двух типах — святых благоверных князьях и святителях. Наиболее диагностически важные фигуры, рассматриваемые в этом томе, — два парадоксальных (хотя и по–разному) святых — «чужой свой» Антоний Римлянин и «святой еретик» Авраамий Смоленский, относящиеся к до татарскому времени, епископ Владимирский Серапион, свидетель разгрома Руси, сформулировавший идею покаяния за грехи, окормитель духовного стада в страшное лихолетье, и, наконец и прежде всего, величайший русский святой, служитель пресвятой Троицы во имя того духа согласия, который одолевает «ненавистную раздельность мира», преподобный Сергий Радонежский. Им отмечена высшая точка святости, достигнутая на Руси.

---

Не погубимь, братья, величая нашего.

… не таковъ же ли человекъ, яко же и ты?

Как уже говорилось ранее, для более полной и глубокой оценки первого «слова» Серапиона существенно знать его хронологию — до или после татарского нашествия на рубеже 30–40–х годов XIII века. В зависимости от этого по–разному трактуется подавленность конкретно «татарской» темы, хотя однажды в этом «слове» упоминается о «немилостивом народе». Если это первое «слово» действительно было произнесено до татарского нашествия, то неназывание татар (явное) вполне естественно, если же после, — то это могло объясняться в известной степени или самоцензурой, или акцентом на своих русских «внутренних» болезнях, или и тем и другим вместе. Но поскольку окончательного ответа относительно времени создания «слова» нет, приходится смириться с необходимостью известной неопределенности, затрудняющей лучшее понимание внешнего контекста этого «слова».

Как и другие «слова» Серапиона, первое «слово» достаточно кратко, и его единственная тема — покаяние, тем более необходимое перед лицом страшных природных явлений, обрушившихся на Русь. С самого начала чувствуется, что Серапион — опытный проповедник и учитель, знающий и психологию паствы, к которой он обращается, и лучший способ достижения выдвигаемой им перед нею цели. Он не приказывает, не умоляет и как бы даже не просит, но передает слово Господу, а сам же в развитие этого слова ставит вопросы, которые должны заставить людей задуматься над происходящим и самим сделать свой выбор. И даже не заставить, а сделать так, чтобы они сами с помощью слова Господнего и сопровождающего его разъяснения поняли зависимость между грехами своими и претерпеваемым бедствием, пережили это новое для них знание в той степени, когда пробуждается совесть, и именно она становится главным императивом к принятию нужного практического решения. Напоминание в первой же фразе поучения о слове Господнем, повторенном и/или дополнительно разъясненным Евангелием, апостолами, пророками, великими святителями — Василием Великим, Григорием Богословом, Иоанном Златоустом и другими, ими же вера оутвержена бысть, еретици отгнани быша, и те оучаще ны беспрестани, а мы — едина безаконья держимся, преследует двуединую цель — напомнить о самом весомом аргументе и об игнорировании его, пренебрежении им. Рамка начальной части первого «слова», вмещающая всё сказанное только что, такова: Слышасте, братья, самого Господа, глаголяща […] — а мы — едина безаконья держимся! И это — несмотря на то, что оучили ны беспрестани, предупреждали (предупреждение оформлено как своего рода «соборная» цитата) — «И въ последняя лета будет знаменья въ солнци, и в луне и въ звездахъ, и труси по местомъ, и глади» [208]. Такое бывало и раньше, во дни Христовы, но тогда люди уразумевали смысл зловещих знамений и открывали для себя истину, которой в дальнейшем следовали [209], а мы — едина безаконья держимся, несмотря на то, что уже были — и только что или во всяком случае недавно — очевидцами страшных знамений: Се оуже наказаеть ны Богъ знаменьи, земли трясеньемь его повеленьемь: не глаголеть оусты, но делы наказаеть. И что же изменилось? — Ничего: Всемъ казнивъ ны, Богъ не отьведеть злаго обычая. Ныне землею трясеть и колеблеть, безаконья грехи многия от земля отрясти хощеть, яко лествие от древа.

Как человек, умеющий читать в душах людей, Серапион предвидит типичное для русского человека возражение — что–нибудь вроде того, что и раньше такое бывало, и все–таки живем себе как–никак [210]. Ответ на это прост — тем более возражающие и сами знают его, но как бы для преодоления собственной инерции нуждаются в том, чтобы кто–то иной, обладающий более высоким авторитетом, духовный отец их еще раз напомнил им об уже известном с тем, чтобы пробудить их волю к решению, требующему действий. Серапион, предвидя всё это, идет им навстречу: рку: «Тако есть [согласие с возражающими или скорее уклоняющимися от сути проблемы. — В. Т.], но — что потом бысть намъ? Не глад ли? Не морови ли? Не рати ли многыя?»

И далее — как бы почерпнув дополнительную энергию и включив и себя в круг тех, кто не хочет понять знаков, явленных в страшных знамениях, Серапион к главному: несмотря на все перечисленные беды —

Мы же единако не покаяхомъся, дондеже приде на ны язык немилостивъ попустившю Богу; и землю нашу пусту створша, и грады наши плениша, и церкви святыя разориша, отца и братью нашю избиша, матери наши и сестры в поруганье быша.

И поэтому:

Ныне же, братье, се ведуще, оубоимъся прещенья сего страшьнаго и припадемъ Господеви своему исповедающесь: да не внидем в болши гневъ Господень, не наведемъ на ся казни болша первое. Еще мало ждеть нашего покаянья, ждеть нашего обращенья.

И далее — о грехах, но не прямо, в лоб, как бы непосредственно обличая, а с помощью более гибкого «условного» обращения [211], излюбленного Серапионом и свидетельствующего о его мягкости и душевной деликатности:

Аще отступимъ скверныхъ и немилостивыхъ судовъ, аще применимься криваго резоимьства и всякого грабленья, татбы, разбоя и нечистого прелюбодеиства, отлучающа от Бога, сквернословья, лже, клеветы, клятвы и поклепа, иныхъ делъ сотониныхъ, — аще сихъ пременимся, добре веде: яко благая приимуть ны не токмо в сии векъ, в будущии, потому что и сам Господь сказал, что к тому, кто вернется к нему, и Он вернется, а кто отступится от всех грехов, и Он тех покинет, казня их. Эти слова Иисуса, данные как цитата, дают Серапиону возможность поставить главный вопрос, естественно возникающий из слов Господних: Доколе не отступимъ от грехъ нашихъ?, и, подхватив его призывом Пощадим себе и чад своих, снова вернуть слушающих его к исключительности ситуации —

в кое время такы смерти напрасны видехомъ? Инии немогоша о дому своемъ ряду створити — въсхыщени быша, инии с вечера здрави легъше — на оутрия не всташа. И снова мольба–просьба — оубоитеся, молю вы, сего напраснаго разлученъя! Аще бо поидемъ в воли Господни, всемъ оутешеньемъ оутешить ны Богъ небесныи, акы сыны помилует ны, печаль земную отиметъ от нас, исходъ миренъ подастъ намъ на ону жизнь, идеже радости и веселья бесконечнаго насладимся з добре оугожьшими Богу.

И как спохватившись и осознав тщету своих увещаний, — о своих опасениях и тревогах за своих духовных детей, за порученную его попечению христианскую братию:

Многа же глаголах вы, братье и чада, но вижю: мало приемлють, пременяються наказаньемь нашимь; мнози же не внимають себе, акы бесмертны дремлють. Боюся, дабы не збылося о нихъ слово, реченное Господомъ: «Аще не быхъ глаголалъ имъ, греха не быша имели; ныне же извета не имуть о гресе своемь». И повторяя слова Иисуса — аще бо не пременитеся, извета не имате пред Богомъ! — И далее, называя себя грешным пастырем (грешный вашъ пастухъ), который только и сделал, что передал пастве Божье слово, Серапион апеллирует к тому, что она и без того знает:

вы же весте, како куплю владычню оумножити. Егда бо придеть судить вселенеи и въздати комуждо по деломъ его, тогда истяжетъ от васъ — [и снова — «если» деликатное и отсылающее не к вероятному гибельному исходу, но к надежде на благое. — В. Т.] аще будете оумножили талантъ, и прославитъ вы, в славе Отца своего, с Пресвятымь Духомъ и ныне, присно, векы.

Уже по первому «слову» видно, что, не скрывая многих, разных и тяжких грехов русского человека его времени, Серапион предпочитает не обличать, но увещевать, умолять. Говорить о благом исходе ему более по душе, чем грозить казнями Божьими. Но Серапион не может отступиться от суровой правды, от того, что он видит (вижю, виде, видя и т. п. не раз появляются в «словах» Серапиона) и что он, лишенный малейшего намека на самообольщение, трезво оценивает. И поэтому он не устает, несмотря ни на что, говорить о тяжких грехах своей паствы.

Именно этому посвящено и второе «слово» Серапиона, в котором акцент на грехах вверенного его попечению духовного стада ставится сильнее, чем до сих пор, и о них говорится подробнее, чем в первом «слове». При этом и градус эмоциональной взволнованности, и художественная сила, и пафос (впрочем, нигде не преступающий границу меры) повышаются. Усиливается и личное начало в этом «слове», и своя вовлеченность в описываемую ситуацию, неотделимость от нее и от других. Он, грешный, только голос этих грешников — единственное, что еще может, указав на уже разверзшуюся бездну, успеть указать и на спасение, скорее, на зыбкую еще надежду на него.