Александр Архангельский - У парадного подъезда

• Название: У парадного подъезда
• Автор: Александр Архангельский
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Публицистика
• Год: 1991
• ISBN: 5-265-02114-0

У «парадного подъезда» демократии критик Александр Архангельский размышляет о современной культуре, которую соизмеряет с мерой свободы. Читатель приглашается к раздумью о судьбах «тамиздата» (в поле его зрения оказывается каталог русского книжного магазина в Париже: Н. Бердяев, П. Флоренский, А. Солженицын); о поэтике политического текста; о журналах «Огонек» и «Наш современник»; о культурной жизни последних лет. Особое место занимает в книге вопрос о духовных опорах сегодняшней культуры, о ее отношении к религии, о незадействованных резервах ее развития.

---

Не случайно с особенной грустью — и особенной радостью — перечитываются сейчас стихи Тимура Кибирова (усеченно, в ватной упаковке из вполне никакого творчества трех других стихотворцев, но они вышли таки недавно в «Молодой гвардии»). Кто-то назовет его иронистом; кто-то — типичным постмодернистским эклектиком; кто-то говорит, что он бегло нажимает на цитаты, как на клавиши… Ничего более далекого от правды придумать нельзя. Кибиров — единственный поэт младшей генерации, который сумел пропустить через свое сердце трагизм современной культуры, которая-не может свободно пользоваться плодами отчужденной традиции, но не мыслит и разрыва с ними без окончательной гибели для себя самой. Стихи Кибирова — о том, как хочется писать обычные стихи и почему сейчас нельзя этого делать. Отсюда его постоянное аукание с русской поэзией, но аукание — в бывшем лесу, на лесопильне. Есть что-то лагерногорькое в его иронии, и есть в ней что-то самозабвеннолегкое, сущностью отличающее ее и от, мрачного цинизма иронии иртеньевского образца, и от желчно-само влюбленной иронии «неформалов». Все это с наибольшей полнотой выразилось в лучшем, на мой вкус, фрагменте Кибирова — «Лирическая интермедия»:

Смотрят замки, горы, долы
в глубь зеркальных рейнских вед.
Моцарт, Моцарт, друг веселый
под руку меня берет. (…)
Моцарт! Скоро я уеду за кибиткой кочевой.
У маркграфа на обеде я не буду, дорогой.
(…) друг любезный! я на зоне буду помнить о тебе.
Кто куда, а-я в Россию, я — на родину щегла!
Иней белый, ситец синий.
Моцарт, Моцарт! Мне пора.

Да, филологу здесь есть где разгуляться. Да, зеркально умноженный-ряд цитат — от Гёте до Вяземского, от Пушкина до Мандельштама, от шубертовского мотива до жигулинского Бурундука («Моцарт слушал со вниманьем. / Опечалился слегка. / «Что ж, прощай. Но на прошенье / на, возьми бурундука»). отражает в себе всю семантическую историю русского четырехстопного хорея, одна из «ветвей» которой была проанализирована в главе «В тоске по контексту». Да, здесь сомкнуто несмыкаемое (следовательно — эклектика). Да, здесь все пронизано иронией (следовательно — и постмодернизм). Но разве ради этого написаны стихи — чтобы отражать, смыкать, иронизировать? Да нет же! Написаны они ради строк — «У маркграфа на обеде / я не буду, дорогой». Строк, в которых звенит тоска человека, помнящего, что век его — волкодав, что «Узловатых дней колена / Нужно флейтою связать» и что «Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме, / И Гёте, свищущий на вьющейся тропе», прошли вместе с русскими поэтами XX века по иным тропам… Сопереживаёт знает, помнит — но к «маркграфу» Незван, выключен из культурной цепи, выпал из нее, как из гнезда. Единственное, что еще роднит с нею, — это горестное, загаженное, просветленное, смешное пространство России:

Чуешь, сволочь, чем пахнет?!
— Еще бы!
Мне ли, местному, нос воротить!
Политурой, промасленной робой,
русским духом, едрить-колотить!
(…) Пахнет, Боже, сосновой смолою,
ближним боем да раной гнилой!
Колбасой, колбасой, колбасою!
Колбасой! Все равно — колбасой!
Неподмытым общаговским блудом и бензином
в попутке ночной, пахнет Родиной — чуешь ли? —
чудом, чудом, ладаном, Вестью Благой! (…)

И если кому-то жутко становится от кибировского языка, на котором он, вопреки всем теоретикам, сумел таки вырыдать — самое святое, то представьте себе, на каком языке придется аукаться в надвигающейся мгле раскрепощенного плебса? (Если все мои опасения действительно осуществятся; верить в это, вопреки логике, не хочётся.)

…В начале нового царствования самой естественной исторической параллелью казалась нам параллель с возвращением Пушкина из ссылки в 1826 году, приглашением его во дворец, иллюзиями «Стансов». Боюсь, теперь нам все чаще придется цитировать Пушкина — позднего, Пушкина — годов 30-х. Пушкина скорбного, готового «Хоть плюнуть да бежать» из града, обреченного огню и пеплу, вослед Страннику. Пушкина, восклицающего:

О люди! жалкий род, достойный слез и смеха!
Жрецы минутного, поклонники успеха…

Пушкина, готового бросить вызов пошлым «Северным пчелам» и бойким «Библиотекам для чтения», пойти на заведомый финансовый крах и выпустить в свет культуртрегерский «Современник». Название журнала звучит как вызов, ибо он заведомо не-современен: не печатает модных романов и политических сплетен; предпочитает им Гоголя и Ал. Тургенева, разбор математического ежегодника и повесть Султана Казы-Гирея… Затея трагическая; падение тиража и разорение обеспечены. Но —

Как часто мимо вас проходит человек,
Над кем ругается слепой и буйный век,
Но чей высокий лик в грядущем поколенье
Поэта приведет в восторг и в умиленье!

Нельзя сказать, что возможную актуализацию таких параллелей никто три-четыре года назад не предвидел.

Но связывали ее с неверием в до конца честные помыслы «царя», с ожиданием, что он обманет, не дарует обещанные свободы.

Однако вон как вышло: «царь» не очень-то церемонился с нами (высокомерный окрик на Сахарова за день до смерти Академика до сих пор стоит в ушах); принимал сомнительные Указы (выборочное возвращение гражданства — разительный пример).

И все-таки «царь» не подвел.
Да «псарь» зато постарался.
А «чернь» не упустила своего.

1990, август.

Р. S. Впрочем, и «царь» оказался «псарем». Но дело не в нем, а в нас.

Примечания

1

Да и сами явления — менялись; в 1989 году можно было предложить читателю лишь мысленно постоять перед витриной «имка-прессовского» магазина русской книги в Париже (глава «Размышления у парадного подъезда»); но уже осенью 1990-го выставка книг издательства «YMCA-Press» была развернута в Москве.

2

Ср.: Стаф И., Зенкин С. Гулянья на Манежной. К поэтике московских манифестаций. — «Независимая газета», 11 апреля 1991, с. 7.

3

Кого бы с их помощью ни характеризовали; знаменательно сохранение в речи нашего Президента однотипных партийно-хозяйственных оборотов вне зависимости от сезонных колебаний его политической позиции: за несколько дней до того, как пришла последняя корректура этой книги, Горбачев давал в парламенте бой уже не Ельцину и Собчаку, а Павлову и союзникам — и опять мы услышали: «кал тут подбрасывают…» (Примеч. 25. VI. 1991 г.)

4

Такая аналогия носится в воздухе. Когда эта глава была уже набрана в журнале «Дружба народов», «Литературная Россия» (№ 44 за 1988 год) опубликовала эссе В. Турбина о Михаиле Зощенко, которое начинается тем же сюжетом и с тем же подтекстом.

5

Тогда читали; сейчас в это поверить трудно. (Примеч. 1990 года).

6

До октября 1988 года.

7

Тогдашних Ю. Афанасьева и А. Нуйкина. (Примеч. 1990 года.)

8

Звучало. (Прима. 1990 года.)

9

Увы, не может. (Примеч. 1990 года.)

10

Которое виделось ему, конечно, совсем иным, в духе 20-х годов, и осмыслялось не столь глубоко.

11

Прошло еще некоторое время, и практически вся славная когорта шестидесятников двинулась по «селюнинской» тропе. Однако большинство — в отличие от него — глубине предпочло поверхностную радикальность и от наивного коммунизма ринулось к горячечному антикоммунизму — столь же революционному, столь же нетерпимому и не желающему слушать доводов оппонентов. (Примеч. 1990 года.)

12

Выяснилось, что кое в чем даже и смягчил. (Примеч. 1990 года.)

13

Правда, власть, даже когда идет на такой союз, продолжает относиться к «высоколобым» бак к некой интеллектуальной обслуге, имеющий право предлагать, но не решать (суть конфликта Горбачева с Шаталиным — тут). (Примеч. 1991 года.)

14

Скажем, огоньковцы до сих пор не поймут, что многие их читатели рассматривают полосы, отведенные под детективы, как необязательный довесок; а те, кто подписывается только ради детектива, до конца дней своих не научатся отличать «Огонек» от «Смены» и «Работницы».

15

А назвать его явлением «желтой прессы» западного толка может лишь человек, никогда зарубежных тонких журналов в руках не державший. В сравнении с любым из них, даже со «Шпигелем», «Огонек» — издание академическое и непомерно стыдливое.