Давид Гроссман - Будь мне ножом

• Название: Будь мне ножом
• Автор: Давид Гроссман
• Жанр: Современная проза

---

Я хотел узнать, как она жила все эти годы, и что будет теперь с ребёнком. Я задал ещё несколько пустых вопросов — словесный мусор для слушателей, и Т., сдержанно сообщив время и место похорон, положила трубку. Я тоже — ведь нам не нужна энциклопедия! Я вернулся в кухню, и М. спросила, не купил ли я ещё одну, И. показал мне, как он свистит, а Я. ужинал, болтал, смеялся и свистел, наружу и внутрь, и чувствовал себя фашистом, вернувшимся домой к семье после «работы».

Рука устала писать. Жалюзи закрыты, и я могу на минутку забыть, что за ними — день или ночь. Не знаю, какие чувства вызовет у тебя этот рассказ. Считай, что сделала для меня доброе дело. Что ты стала для меня колодцем, в который я выкрикнул эту тайну. Я ведь даже самому себе её с тех пор не рассказывал…

Знаешь, а ведь я, наверно, уже много лет тебя ищу — ищу, расточительно блуждая от случайности к случайности, и всё яснее понимая, что ты для меня — как окно в полной дыма комнате. Всё было наоборот: я всегда думал, что случайность — это мой первородный грех, и он же — самый частый из моих грехов, ведь всё самое важное в своей жизни я совершал не вполне умышленно и уж конечно без этого твоего «промедления». Но сейчас до меня стало доходить, что всё не так, и случайность — вовсе не грех, а наоборот — наказание.

Это — довольно страшное наказание, пожалуй, самое страшное, повсюду распространяющее метастазы. Человек думает, например, о ребёнке. Неважно, кто, — допустим, он думает о своём ребёнке; и вдруг он спрашивает себя, как могло получиться, что ребёнок, это чудо творения, родился от случайной, не-неизбежной встречи двоих…

(Тебе случалось писать предложение, которого ещё за минуту до того ты не знала? Нет, не так! Никогда раньше не знала. И вдруг перед тобой — короткий и сжатый приговор, не подлежащий обжалованию.)

Мирьям.

Несколько минут назад (сейчас семь утра) я услышал шорох. Вскочив с кровати (кажется, я задремал) в полной уверенности, что меня хотят ограбить или изнасиловать — здесь всё возможно — я увидел, как кто-то просунул под дверь конверт.

Твоё письмо.

Наконец-то. С расстояния многих световых лет. Похоже, оно пришло пару дней назад и так и лежало на стойке регистрации (конверт покрыт каракулями, рисунками и телефонными номерами, записанными разным почерком). Жаль, жаль, что я не получил его сразу. Оно избавило бы меня от многого. Я ещё не вскрывал его — не могу. Боюсь, что не выдержу этого счастья в моём теперешнем состоянии. И ещё — опасаюсь того, что в нём, того, что ты не решалась мне рассказать. Не уверен, что смогу вынести что-то слишком тяжёлое. Перекурю, а уж потом…

Но чувствую я себя совершенно иначе (как будто мне вернули удостоверение личности).

Ещё минутку. Хочу полностью насладиться ожиданием.

Я заскучал по дому. Позвонил, поговорил с Майей, там всё в порядке. Идо поправляется. Уже несколько дней нет температуры, только опухоль осталась. Наши с ней души немного разгладились. Я слышал в трубке домашние звуки. Она рассказала, что приезжала меня искать. Я молчал. Она тоже. И вдруг — вздохнули вместе. Хоть что-то хорошее — наш одновременный вздох. Меня переполнила нежность к ней — всё же мы с ней друзья. В письмах я был к ней несправедлив. Мне нелегко говорить о ней с тобой — слишком много голосов переплетается во мне. Но она — мой лучший друг в жизни, в реальности. Тебе ведь это известно? Она — свет, тепло, ток моей крови и ткань моей жизни, она — действительно моя повседневная радость. Всё так сложно…

Я сказал, что пока не могу вернуться. Она молчала. Я сказал, что дела мои здесь немного запутались, я попал не туда, куда стремился и теперь вынужден задержаться, чтобы всё распутать. Это касается меня самого, пояснил я. Она сказала — не торопись. Я сказал, что это ненадолго — всего на несколько дней. Она сказала, что, если это для меня важно, то она как-нибудь справится. Я подумал, как она щедра, и как бы я испугался и спорил с ней, если бы мы поменялись местами.

Потом я набрал твой номер, и положил трубку, не дожидаясь ответа. Но даже гудка в трубке мне хватило, чтобы почувствовать себя лучше, — я ещё могу производить звуки, которые слышны у тебя.

Буду читать твоё письмо.

Ещё минутку…

Привет, Мирьям…

Слишком тяжёлая, слишком плотная и слишком сжатая — и тем не менее, смотри, сколько места ты выделила в себе для меня, со всеми моими торчащими локтями!

Я хотел сейчас же, в десять часов вечера, взять такси, примчаться к тебе, обнять изо всех сил, гладить тебя, утешать, лежать с тобой рядом — только чтобы быть как можно ближе к этой истории. К месту, где всё это происходило — с тобой, Амосом и Анной. И с Йохаем.

Ты догадываешься, что сейчас я испытываю тошноту, вспоминая некоторые вещи, написанные мной за эти месяцы. Написанные без умысла — по неведению, чёрствости, глупости, по рассеянности, с жестокостью ребёнка, топчущего птенца. Или эта самолюбивая болтовня о свинке, и что бы ты сделала, если бы подхватила болезнь с такими осложнениями… Как ты меня терпела?!

Я хочу, чтобы ты почувствовала, что сейчас я с тобой всей душой и телом, более, чем когда-либо. Я снова завожу в себе мотор и возвращаюсь. Мирьям, я не хочу вспоминать, где был в эти дни, во что окунулся, — я хочу проснуться и жить, хочу передать тебе словами весь свой генетический запас, всё хорошее и плохое, что есть во мне — всего себя! Пусть в каждой моей фразе к тебе вьётся микроскопическая спираль моей ДНК… Я знаю, что пишу ужасные глупости, но даже свою глупость я хочу подарить тебе сейчас, и свою восторженность, и трусость, и вероломство, и сердечную скупость. А вместе со всем этим — два-три хороших моих качества, которые перемешаются с твоими. Пусть соединятся наши с тобой страхи и неудачи, к которым мы сами себя привели. Только вчера я писал тебе о том, как обидно, что ребёнок рождается от случайного соединения мужчины и женщины, а ты никогда, ни разу не написала мне, сколько раз звучали в тебе эти слова, когда ребёнок не рождался. Почему ты не сказала, почему в течение шести месяцев ты скрывала от меня такое?! Чего ты боялась?

Или не надеялась на меня? Не чувствовала во мне «громоотвода» для своего горя и боли? Думала, что я недостоин? Чего? Недостоин выслушать такую твою историю? Всё дело в этом, я угадал? Я читаю между строк твоего письма, что дело в этом, и мне обидно до слёз, что ты до сих пор не решалась мне рассказать. Возможно, ты боялась рассказать мне эту удивительно чистую историю, чтобы я не осквернил её каким-нибудь своим замечанием… Ты так сильно боялась мне довериться?

Мирьям, если в тебе ещё осталось хоть какое-то доброе чувство ко мне, помоги мне, не давай мне спуску! Сейчас, сейчас будь мне ножом, спроси, как же до сих пор, всякий раз, когда ты открываешь мне какую-то свою рану, я чувствую в себе жалкое усилие не сбежать в ту же минуту из зоны трагедии?! А я, конечно, буду отрицать, скажу, что всё не так, и что теперь ты в моих глазах — ещё более прекрасная мать для Йохая, после того, что ты рассказала, и вообще, после твоего рассказа я с новой силой тебя прочувствовал. И это чувство пульсирует в трёх разных точках моего тела: в левой части мозга, в солнечном сплетении и в основании члена — соедини их прямыми линиями и получишь мой точный портрет в эту минуту…

Так я скажу, а ты крикнешь: «Хватит!», — ты ведь уже знаешь, что, когда я так восторженно пишу, я лгу, и это — интимность на расстоянии крика. Помоги мне в моей борьбе против себя, пожалуйста, посмотри мне прямо в глаза и спроси ещё раз, как в том письме, не прогнулись ли сейчас спинные мышцы моей души, и не стала ли ты вдруг невыносимо тяжёлой для моей эфемерной фантазии. Более того, спроси, понимаю ли я сам, что я чувствую, когда ты так раскрываешься передо мной. Не уступай, помоги мне в борьбе против «чёрного близнеца», одному мне с ним не справиться! Потребуй, чтобы я, не щадя себя, понял, что чувствую, когда твоя рана, раскрываясь, засасывает меня внутрь и смыкается надо мной. А умею ли я вообще чувствовать чужую боль, знаю ли, где при этом должно болеть, в какой точке тела? Верю ли я в глубине души, что можно «болеть» чужой болью, или считаю это общепринятой ложью и пустой аллегорией? Я повторяю слово «боль», как Йохай повторяет слова, которых не понимает. Ты сказала, что таким образом он пытается реализовать то, в существовании чего он не уверен. Боль, боль, боль…

Мне нужно выйти купить кое-что. Я уже неделю живу на одной простокваше и пиве, а простокваша утром закончилась. Через пятнадцать минут закроют ночной гастроном на проспекте Бен-Иегуды, ещё одну ночь без твёрдой пищи я просто не выдержу.

Знаешь, что меня больше всего угнетает? Ты рассказала мне о таком горе, а я не могу быть с тобой так, как тебе это необходимо, узнать, какая ты наедине с собой. Я так и не понял тайны, сокрытой в тебе. Не уступай мне, скажи: «Яир, Яир, приди сейчас и почувствуй моё тело, всё полностью, заставь меня преодолеть смущение перед словами, хихикающими, как девчонки». Скажи мне: «Распрямись, почувствуй, как я заполняю тебя, простираясь до самых краёв, до тех мест, которых не существует в твоём теле, которые только могут в нём быть». Прошепчи: «Почувствуй мою грудь, округлую и мягкую, почувствуй центр тяжести, оттягивающий её вниз и вбок, это место, которое на картинах всегда выделяют». Попроси меня опустить плечи, улыбнись: «Расслабься, не смотри, что у меня плечи всегда напряжены. Десять лет „Александер-метода“, а они всё ещё напряжены». Не останавливайся, повторяй снова и снова: «Расслабь плечи, расслабься, почувствуй, как разглаживается, размягчается твоё лицо. Стань нежнее, не бойся этого слова, возможно, ты был бы более счастлив, если бы отважился стать нежнее, позволил бы собственной нежности заполнить тебя. Она — твоя, она — живой источник в тебе, не заваливай его камнями», — скажи мне: «Приди, излейся в меня, пусть слова, которые ты пишешь, вольются в моё тело, в ноги и между ними, хоть раз испытай чувство, что это — твоё, что ты не только желаешь этого… Но ты ужасно скован, Яир, возможно, оттого что я сама сейчас скована, как в ожидании боли — ведь сейчас мой живот — я прошу, чтобы ты ощутил мой живот, белый мягкий и пустой…»