Наталья Чеха - Не царская дочь

• Название: Не царская дочь
• Автор: Наталья Чеха
• Жанр: Современная проза

Одна ее бабка — дворянка — родилась и выросла на каторге, в семье ссыльных террористов-боевиков, в окружении зарешёченных окон и деревянных лагерных нар. Сумела ли она выйти на свободу из тюремного заключения?

Другая — батрачка — была вскормлена коммунистической идеей и, едва оперившись, повязала вокруг коротко стриженной головы красную косынку — феминистический символ пост-революционной эпохи. Отразилось ли это на ее женской судьбе?

Мать появилась на свет в 37-м, в ту самую пору, когда за каждый вздох было принято благодарить не родителей, а Кремлевского Усача. Сумел ли Великий Сталин сделать своих дочерей счастливыми?

Сама героиня повести — дитя 60-х, времени перемен и оттепели, которая, казалось, растопит и отогреет души уставших от экспериментов советских людей и позволит им, наконец, действительно вольно, полной грудью дышать в необъятной и богатой родной стране. Оправдались ли эти надежды? Какой выросла дочь «шестидесятников»? Что унаследовала она по своей женской линии? Обретена ли её представительницами так долго вожделеваемая свобода, или все они так навсегда и остались «детьми лагерей» — государственных или своих собственных, внутренних?

Об этом — умно, психологично, честно, в чем-то даже беспощадно и слишком откровенно, нелицеприятно обнажая правду, много лет хранившуюся под грифом «секретно», без прикрас и жалости к себе, сумела написать Наталья Чеха. Великолепный язык и глубина проникновения в суть вещей ставят эту книгу в ряд лучших произведений современной российской прозы.

---

Никак. Что и требовалось доказать. Из «ничего» не возникает «ничего» — закон бытия. Из неженственной девочки вырастает неженственная женщина. А это уже — противоестественно. Если не сказать — противозаконно.

Позже я поняла, какого опыта мне не хватало: опыта принятой когда-то, одобренной родителями и культивируемой ими женственности. Когда она есть внутри, то не нуждается в дополнительной защите. Женщина просто знает, что она — женщина, и потому может быть любима мужчиной. Ей не надо прибегать к кулакам, чтобы доказывать это. Или — класть на лицо килограммы грима, или — появляться практически обнаженной в местах скопления мужчин, или — применять какие-либо иные ухищрения, чтобы убедить окружающих и саму себя, что она может нравиться.

Вот меня, например, за что любил и хвалил родитель? За острый ум («вся в меня!» — с улыбкой и одобрительным поглаживанием по голове), способность все схватывать на лету («надо же, я просто так ляпнул, а она — запомнила!»), умение четко, без единой запинки повторять за взрослыми сложные, неудобоваримые слова («доча, ну-ка скажи: «электрификация», «коммунизм», «комсомол» — взгромождая меня на попавшийся под руку стул и приглашая слегка взбодренных портвейном друзей оторваться от стола и потешиться над пикантностью ситуации).

Вот я и выросла такая! Умная, умеющая все схватывать на лету, хорошо формулирующая тему и столь же хорошо ее излагающая — журналистка и писательница. «Словом оправдишися, словом же и осудишися» — как раз про меня. Лексические игры, смысловые парадоксы, недоговоренность, скрытая между строк, но и — чистота, ясность, точность, отшлифованные текстовые обороты, удачные рифмы, филигранный язык…

Это ли — не талант? Как не признать его, если он столь очевиден? Мне же не нужно доказывать и защищать его с кулаками! Я просто знаю, что он есть

А с женственностью — не так. Ее все время приходилось чем-то подтверждать. Со временем в помойное ведро летели не только косы, сделанные из шарфа, но и вещи гораздо более важные, хотя и менее материальные. Например — смысловые понятия и поведенческие проявления, делающие женщину — женщиной. Все — не то, не так и не там. Во что одеваться? Как смотреть? Какой походкой ходить? О чем и когда говорить? Тайна, покрытая мраком моего подсознания.

То, за что не хвалил и чего не поощрял во мне отец, так и не стало мною.

Да и только ли отец? Само время воспитывало нас. Паша Ангелина (хорошо водила многотонный комбайн), Марина Раскова (бесстрашно управляла самолетом и штурмовала небеса), Рита Устинович из романа Островского (политрук и товарищ по партии; стыдилась надеть бусы, но с удовольствием носила пистолет в кобуре, изящно покоящейся на изгибах ее бедер)… Да и сама Родина-Мать — главный символ советской эпохи — огромная, со сдвинутыми бровями, в кирзовых сапогах, с гневно выкинутой вперед рукой, которая — и это явно читалось во взгляде злых, обличающих глаз! — способна была схватить, встряхнуть, а то и задушить даже сильного, не робкого десятка мужчину — воина, богатыря…

Мы все выросли под этим обвиняющим «материнским» взором. Он был стратегической составляющей в деле формирования женской идентичности.

Могли ли мы всерьез гордиться умением «шелка носить»? Нет, конечно! Из нас выросло целое поколение матерей-одиночек, монументальных и непреклонных («проживу и без этого козла — подумаешь, ценность!») с зажатыми в руках дипломами о высшем образовании.

Это уже много позже нам всем стала приходить в голову мысль о том, что профессиональная идентичность может сформироваться только на основе половой. Нельзя быть просто врачом, а только — женщиной-врачом. Или — просто журналистом, а только — женщиной-журналистом. И даже укладывание шпал не сделает из женщины мужчину.

Но это — физически. А психологически большинство из нас таковыми были!

— Бабская журналистика! — презрительно заканчивал почти всякий обзор очередного номера заместитель редактора газеты, в которой я начинала работать. — Сопли и слюни!

Он ненавидел женщин и регулярно сообщал нам об этом на редакционных летучках.

Да, сопли и слюни. Сколько лет должно было пройти, прежде чем я не просто перестала стыдиться своей чувствительности и эмоциональности, а осознала их, как достоинства. А эмпатический дар — умение сопереживать — вообще как клад, которому нет цены.

Недавно услышала от одной сильной женщины, главврача больницы, очень успешной в своей профессии, странные, на первый взгляд, слова:

— По своей сути я всегда была нянечкой, любила «ходить» за больным, подмывать его, подавать «утку» и перевязывать раны…

И — надо же! — впервые за много лет мне это откровение чуждым отнюдь не показалось.

Глава 8 О том, что происходит, когда не происходит ничего

Маленький домик на одной из старых городских улиц, куда я часто приходила с отцом, был окружен огромным цветущим садом и буквально утопал в его зеленых дебрях.

— Эта улица — особенная, — сказал отец в одно из первых путешествий. — Знаешь, как она раньше называлась?

Я не знала. Поэтому отец, любивший загадывать загадки и «мучить» меня долгими поисками ответов, выждал необходимое для моей умственной закалки время и с гордостью произнес:

— Она называлась Волобуевской!

Я не верила: разве может городская улица носить нашу фамилию?

— Более того, — продолжал отец, — здесь, на этой улице, стояла знаменитая мельница. А знаешь, чем она знаменита?

Я не знала.

— А знаменита она, во-первых, тем, что когда-то, очень давно, принадлежала нашему предку — купцу Волобуеву. А во-вторых — эту мельницу рисовал Лермонтов…

Я слушала отца и отчего-то радовалась: то ли от тихого отцовского голоса, то ли от того, что, оказывается, была «купчихой» (так смешно назвал меня отец, щелкнув по носу), то ли просто от того, что мы шли в маленький дом, где жила старая отцова тетка Мария, и где я так любила бывать.

Комнатки у тетки Марии были малюсенькие, в углу — много икон, возле которых всегда горела лампада. На стене в темной овальной раме висела старинная фотография красивого, аристократически одетого человека в мягкой широкополой шляпе.

— Это мой отец, — сказал мне отец в наш первый приход.

Пока тетка Мария подавала на стол, я осматривала дом. В углу, за шторой, куда я из любопытства заглянула, лежала на кровати огромная овчарка. Она лежала точно, как человек — на боку, вытянув лапы, а голову положив на подушку. В ее виде было что-то пугающее, леденящее душу. Я смотрела на собаку долго, как завороженная. Пахло псиной, прогоревшим лампадным маслом и наскоро собранной закуской, приправленной хреном.

Через минуту отец и бородатый, хмурый старик, шаркающий по дому, которого все называли дядя Коля, уже громко «крякали», опрокидывая маленькие стопочки с водкой, аппетитно ели хрен и говорили о чем-то, мне неведомом.

Пока они ели и пили, я разглядывала дом. Интересным было все, но особенно меня как-то непонятно волновала лампада. Я подолгу смотрела на нее, пытаясь понять, как же это она так долго горит и не гаснет.

Такие же лампады я видела в церкви, когда недавно заходила туда с одноклассниками Володькой и Сашкой. Людей почти не было, только две или три старушки делали что-то за большим столом у входа. На нас никто не обратил внимания, и мы были предоставлены сами себе. Мальчишки стали ходить по храму и зачем-то заглядывать за иконы, а я на какое-то мгновение просто замерла и попыталась понять, что же я здесь вижу?

Запомнились мерцающие огни, рассыпанные повсюду, и золотые кисти винограда, которыми был увит деревянный резной иконостас. Еще запомнилась какая-то необычайная тишина — такой не бывало у нас в школе даже на уроках самых-самых строгих учителей. И в этой тишине, как казалось мне, что-то медленно и плавно струилось, переливалось, уходя куда-то ввысь, под купол. Все было живое, все колыхалось, отбрасывало движущиеся тени, где-то затаивалось, потом снова наплывало волнами, словно чье-то спокойное, ровное дыхание. Я поняла — не разумом, а каким-то чутьем — что тут, в этой полутемной, сказочной тишине, что-то происходит. Даже сейчас, когда не происходит ничего…

Это впечатление я унесла с собой, и еще какое-то время в моей голове держались воспоминания об увиденном. Но когда Володька, уже в школе, сказал, что «у этих попов нет ничего хорошего» и предложил завтра на перемене подразнить церковного сторожа, я ему не возразила.

Наутро мы хулиганили и шумели у каменного забора, отделявшего улицу от церковного двора, подпрыгивая и крича старому деду, сторожившему храм:

— Дедушка, это я!

Сначала над забором показывалась Володькина голова, потом — моя.

— Это я! — изо всех сил кричала я оттуда, с той стороны, где не было крестов и икон, где никто не молился, где не принято было «водить дружбу» с попами и слушать их «лживые речи» (так говорили учителя), и где — самое, пожалуй, главное! — не было этой всепроницающей тишины, которая о чем-то напоминает… Но о чем?