Колум Маккэнн - И пусть вращается прекрасный мир

• Название: И пусть вращается прекрасный мир
• Автор: Колум Маккэнн
• Издательство: Фантом Пресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-86471-626-7

1970-е, Нью-Йорк, время стремительных перемен, все движется, летит, несется. Но на миг сумбур и хаос мегаполиса застывает: меж башнями Всемирного торгового центра по натянутому канату идет человек. Этот невероятный трюк французского канатоходца становится точкой, в которой концентрируются истории героев: уличного священника и проституток; матерей, потерявших сыновей во Вьетнаме, и судьи. Маккэнн использует прошлое, чтобы понять настоящее. Истории из эпохи, когда формировался мир, в котором мы сейчас живем, позволяют осмыслить сегодняшние дни — не менее бурные, чем уже далекие 1970-е. Роман Колума Маккэнна получил в 2010 году Дублинскую премию по литературе, одну из наиболее престижных литературных мировых премий.

Мой роман описывает некую модель скрытого от глаз мира, вращающегося вокруг единственного дня, 9 августа 1974 года. Лето в самом разгаре, и Филипп Пети, французский канатоходец, совершает умопомрачительную прогулку между башнями Всемирного торгового центра, на высоте в 110 этажей. Эта книга об эпохе, которая во многом — точное отражение нашего времени.

---

Дурацкое, бесконечное меню смертей.

Но смерть из-за прогулки по канату?

Смерть как трюкачество?

Вот к чему все свелось. К чудовищному пренебрежению собственной жизнью. Будто тело человека — лежалый товар. Какой-то театр марионеток. Этот человек посмел сломать, нет, взломать ее утро, как взламывают чужой компьютер, ворвался сюда нелепой походкой Чарли Чаплина. Как он посмел так распорядиться собственным телом? Швырнуть свою жизнь, как перчатку, в лица окружающим? Сделать гибель ее сына дешевкой? Да, он вломился в ее дом этим утром, он нагло и бесцеремонно проник сквозь защиту. Этими своими проделками в воздухе, высоко над городом. Кофе, печенье и человек, вышагивающий в небесах, комкающий на ходу все то, чем могло стать это утро.

— Знаете что? — говорит она, подаваясь вперед, в кружок подруг.

— Что?

Она делает паузу, гадая, что сказать теперь. Тело бьет мелкая дрожь.

— Я так вас всех люблю.

Произнося эти слова, она смотрит на Глорию, но имеет в виду каждую и ничуть не кривит душой. Что-то застревает в горле. Она оглядывает ряд знакомых, таких родных лиц. Мягкость и деликатность. На каждом лице — улыбка, предназначенная только ей. Встряхнитесь, милые. Очнитесь. Пусть утро идет своим чередом. Пусть оно скользит мимо. Забудьте о шагающих по воздуху людях. Пусть себе шагают, высоко в небе. Будем потягивать наш кофе, благодарить судьбу. Проще не придумаешь. Отдернем шторы, впустим солнечный свет. Пусть это утро станет первым из долгой череды. Никто больше не потревожит нас. Наши мальчики с нами. Они собрались вместе. Даже здесь. На Парк-авеню. Наши сердца изнывают от боли, но мы способны исцелить друг друга.

Она протягивает дрожащие руки к заварочному чайнику. Прогоняя привычную тишину, комнату наполняют редкие звуки: шелест пакетов с рогаликами, шорох кондитерской бумаги, отделяемой от кексов.

Она поднимает чашку и осушает ее. Прижимает костяшки пальцев к уголку рта.

Принесенные Глорией бутоны уже начинают раскрываться. Дженет подбирает со своего блюдца крошки. Подчиненное неслышному ритму, колено Жаклин ходит вверх-вниз. Марша смотрит куда-то далеко, в пространство. Где-то там, в облаках, — мой мальчик, он пришел поздороваться.

Клэр поднимается на ноги, уже вовсе не ватные, ничуточки, не теперь.

— Пойдем, — говорит она, — пойдем. Посмотрим на комнату Джошуа.

Страх любви

Оказаться в машине в миг, когда та задела задний бампер фургона, было все равно что очутиться в чужом, незнакомом теле. Увидеть в зеркале картину, которую наотрез отказываешься замечать. Это не я! Должно быть, это кто-то другой.

В любых других обстоятельствах мы, возможно, сразу съехали бы на обочину, записали номера автомобилей, оценили ущерб, перекинули друг другу несколько долларов, а может, даже и отправились бы в автомастерскую выправить вмятины, но в этот раз все сложилось иначе. Легонький такой толчок. Тоненько пискнули покрышки. Потом мы решили, что водитель фургона, должно быть, держал ногу на педали тормоза, или у него не работали габаритные фонари, или, может, он вообще всю дорогу ехал, слегка подтормаживая, — против солнца мы не видели огней. Фургон был громоздким и ленивым. Заднее крыло примотано проволокой и бечевкой. Он напоминал старую лошадь из моей прошлой жизни, беспокойное и неуклюжее животное, уже не реагирующее на шлепки по крупу. Первыми повело именно задние колеса. Водитель постарался выровнять ход. Торчавший из окна локоть втянулся внутрь. Фургон пошел боком куда-то вправо, и тогда водитель опять дернул руль, только слишком сильно, и мы почувствовали второй толчок, как на ярмарочном аттракционе, только наша машина вовсе не крутилась — она и дальше уверенно мчала вперед.

Блейн как раз раскурил косячок. Он дымился на ободке пустой банки из-под колы, стоявшей между нами. Блейн только и успел затянуться разок-другой, когда фургон взбрыкнул и пошел вдруг плясать гнедым скакуном: переводные картинки с пацификами на заднем стекле, пожеванные борта, неплотно прикрытые окна. Все кружил, кружил и кружил.

Когда человека охватывает ужас, в сознании у него что-то щелкает. Возможно, нам кажется, что это наши последние секунды, и мы стараемся запечатлеть их во всех деталях, насытить ими остаток долгого странствия. Мы делаем четкие снимки, заполняем ими целый альбом отчаяния. Подрезаем уголки и суем карточки под защиту пластика. Заполненный фотоальбом прячем подальше, чтобы вновь достать, когда станет совсем худо.

У водителя фургона были правильные черты лица и волосы, присыпанные сединой. Под глазами — глубокие темные провалы, на щеках — щетина. Ворот и верхние пуговицы рубашки залихватски расстегнуты. Мне показалось, водитель относился к тем людям, кому почти всегда удается сохранять спокойствие, но теперь, когда рулевое колесо перестало слушаться, его рот приоткрылся в испуге. Он глядел на нас с высоты своего сиденья, словно тоже стремясь запомнить наши лица во всех подробностях. Рот растянулся в широкое О, глаза распахнулись. Остается только гадать, какой он увидел меня, мое платье с кружевной отделкой, мои резные бусы, мою прическу в стиле суфражисток, мои подведенные ярко-синими тенями, затуманенные от недосыпания глаза.

На нашем заднем сиденье стояли холсты. Прошлым вечером мы пытались загнать их в клубе «Максес Канзас-Сити», но ничего не вышло. Никому не нужные полотна. Тем не менее мы сложили их самым аккуратным образом. Мы даже проложили их кусочками пенопласта, чтобы картины не терлись друг о дружку.

Жаль, что в отношении себя самих мы не были столь же педантичны.

Блейну было тридцать два. Мне — двадцать восемь. Женаты два года. Наш антикварный «понтиак-ландау» 1927 года, золотистый с серебряной отделкой, был едва ли не старше нас обоих, вместе взятых. Под его приборной доской мы установили восьмидорожечный магнитофон. Звучал джаз двадцатых годов. Музыка просачивалась в окна, плыла над Ист-Ривер. Даже теперь по нашим жилам бежало достаточно кокаина, чтобы мы взирали в будущее с остатками надежды.

Фургон все вращался. Его почти развернуло. На пассажирской стороне я видела лишь пару босых ступней, задранных на приборную панель. Лодыжки распутывались, словно в замедленной съемке. Края подошв были настолько белыми, а выемки ступней — настолько темными, что принадлежать они могли только чернокожей женщине. Та уже сняла одну ногу с другой. Вращение было достаточно медленным, чтобы я едва сумела различить верхнюю часть ее туловища. Женщина была спокойна. Будто готовилась принять неизбежное. На затылке волосы стянуты в пучок, на шее подпрыгивают яркие шарики бижутерии. Если бы я не увидела ее вновь спустя какие-то секунды, когда удар выбросил ее сквозь лобовое стекло, мне могло показаться, что она сидела там вообще нагишом, учитывая, под каким углом я на нее смотрела. Моложе меня, настоящая красавица. Ее взгляд встретился с моим, словно спрашивая: что ж ты вытворяешь, выбеленная солнцем сука в кружевах, в своей манерной тачке будто из клуба «Коттон»?[78]

Она исчезла с глаз так же быстро, как и появилась. Фургон пошел на второй круг, а наша машина продолжала нестись вперед. Мы проехали мимо. Дорога раскрылась впереди, как спелый персик. Помню, сзади до нас долетел первый скрежет тормозов, звук удара в фургон еще одной машины, звон отлетевшей решетки радиатора, и уже потом, снова прокручивая в своем сознании произошедшее, мы с Блейном заново расслышали хлопок от удара почтового пикапа, отправившего фургон прямиком в частокол ограждения; такой солидный, приземистый грузовичок с водителем за открытой дверцей и с орущим в салоне приемником. Он долбанул со всей силы. После такого удара спасения уже не было.

Блейн оглянулся на миг и хотел прибавить газа, но я крикнула: стой, пожалуйста, остановись, пожалуйста! В моей жизни еще никогда не было таких предельно отчетливых, упорядоченных секунд. На нас обоих снизошла абсолютная ясность. Надо выйти из машины. Принять на себя ответственность. Вернуться к месту аварии. Сделать девушке искусственное дыхание. Приподнять ее окровавленную голову. Пошептать ей на ухо. Согреть ее белые ступни. Добежать до телефона-автомата. Спасти смятого в кабине мужчину.

Блейн свернул к обочине трассы, остановил машину, и мы вышли на асфальт. С реки донеслись крики рассекавших ветер чаек. Пестрота огней на воде. Мельтешение крыльев, резкие повороты. Блейн приложил к глазам ладонь, жмурясь на солнце. Он походил на ученого-путешественника, какими те были в начале века. Несколько автомобилей затормозили прямо посреди шоссе, почтовый пикап стоял, развернувшись поперек движения, но авария вовсе не походила на те грандиозные автокатастрофы, о каких иногда поется в рок-песнях, где сплошь кровь, искореженные обломки и бескрайность американских трасс; нет, все было буднично, не считая узкой, алмазной дорожки битого стекла и нескольких рассыпавшихся пачек газет — вдалеке от тела девушки, которая стонала в набухавшей луже крови. Мотор ревел, и от фургона валил пар. Должно быть, нога водителя так и осталась на педали газа. Надсадный вой срывающегося на визг двигателя. Дверцы стоявших позади машин распахивались, но за ними водители уже рассерженно гудели, этот вечный хор Нью-Йорка, не терпящий задержек, рвущийся ехать дальше, и плевать им хотелось на всех прочих. Мы с Блейном стояли одни, за две сотни ярдов от суматохи. Дорога была совершенно суха, лишь редкие расплавленные от жара проплешины. Солнце на канатах и снастях. Бесноватые чайки над водой.