Айно Куусинен - Господь низвергает своих ангелов (воспоминания 1919–1965)

• Название: Господь низвергает своих ангелов (воспоминания 1919–1965)
• Автор: Айно Куусинен
• Издательство: Карелия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1991
• ISBN: 5-7545-0446-2

Автор воспоминаний Айно Куусинен приехала в нашу страну в начале 20-х годов и смогла покинуть её лишь в 1965 году после смерти своего мужа О.В. Куусинена. Очень остро живописует она жизнь «советской элиты» в трудные 20-е годы, внутреннюю жизнь аппарата Коминтерна. В 30-е годы Айно работала по заданию Коминтерна в США, затем была направлена советской военной разведкой в Японию. Полной мерой были отпущены ей и испытания в сталинских тюрьмах и лагерях.

Рассказать миру об увиденном и пережитом, вынести свой «приговор» сталинскому режиму — эту задачу Айно Куусинен выполнила в своих воспоминаниях.

---

Так прошли первые сутки нового, 1938 года!

Наступила ночь. Мы так и сидели на полу, а если ложились, то чуть ли не друг на друга. Почти все женщины беспрерывно всхлипывали, я же была настолько подавлена, что как-то странно оцепенела.

В камере оказалась семнадцатилетняя дочь моего бывшего начальника генерала Урицкого. Она рассказала, что отец её арестован ещё в ноябре тридцать седьмого, больше она о нём ничего не знала. Мать находилась в соседней камере. Обеих приговорили к долгому сроку заключения, расстрела они избежали.

Поздним вечером второго января меня вывели из камеры и посадили в милицейскую машину. Мы долго ехали по московским улицам, наконец остановились у большого здания. В душе шевельнулась надежда: сейчас извинятся, скажут — ошибка и выпустят. Но надежда скоро угасла: конвойный молча провёл меня по длинным коридорам, в которых стояла мёртвая тишина, наконец открыл дверь и ввёл в просторную комнату. В ней было светло и чисто и стояли восемь аккуратно застеленных коек. Одна была свободна. «Это, наверное, больница», — решила я. Но я ведь не больна, только смертельно устала. Я спросила у одной из лежащих женщин:

— Что это за здание?

— Лубянская тюрьма, конечно, — ответила она.

Все семь женщин уставились на меня. Вдруг кто-то радостно произнёс моё имя. Я с удивлением воскликнула:

— Ирма, ты?..

Да, это была она, Ирма, родившаяся в Берлине, молодая, очаровательная, всегда готовая помочь, — машинистка, с которой я познакомилась много лет назад в Коминтерне. Не знаю, что с ней стало потом, скорее всего — погибла, как и многие работники Коминтерна.

Суровая надзирательница отперла дверь, велела мне следовать за ней и отвела в ванную комнату, где я с удовольствием помылась, а затем переоделась в тюремное. Кстати, в Лефортово мне довелось носить мужскую одежду, которая была мне явно велика. Лефортово — мужская тюрьма, но я там была дважды. Кажется, в то время там содержалось всего восемь женщин.

Мне показали мои нары, дали поесть. Так начались мои скитания по печально известным тюрьмам Москвы.

Постепенно мы с сокамерницами разговорились. Хотя с большинством из них раньше я не встречалась, но слышать доводилось о каждой. Соседкой моей была жена Яковлева, бывшего наркома[159]. Сама она работала на заводе старшим инженером, арестована как враг народа по обвинению в намеренно халатном выполнении приказов по заводу. Муж её был расстрелян, она тоже приговорена к смерти.

Смертной казни ожидала и Майя Куйбышева: её муж[160], бывший начальник командного управления Красной Армии, был расстрелян. Майя, в прошлом известная лыжница, была женщиной энергичной, умной, хорошо знала английский и несколько других языков.

С нами сидела и жена знаменитого конструктора самолётов Туполева. Сам он тоже находился на Лубянке, ему было предъявлено обвинение в продаже чертежей истребителей немцам, которые использовали их в конструкции «Мессершмитта-109». Жена работала у Туполева чертёжницей, преступление её состояло в «недонесении» органам об «изменнической деятельности» мужа. Вскоре Туполева исчезла. Туполев остался жив, в заключении проектировал самолёты, был освобождён и даже получил звание генерал-лейтенанта. Перед отъездом в 1965 году в Финляндию я его встречала в Москве, он гордо ходил по улицам в красивой военной форме, грудь его была увешана орденами.

Самым безутешным существом в нашей камере была госпожа Чайковская. Её муж, как и Туполев, тоже конструировал самолёты. Он долго сидел на Лубянке, там продолжал работу. Госпожа Чайковская была очень подавлена, всё время плакала. После ареста мужа она осталась одна с двумя детьми, потом взяли и её. Последний раз она видела своих детей беспомощно сидящими на лестнице перед дверью их квартиры, опечатанной НКВД. Горе Чайковской всех нас глубоко трогало, мы старались её ободрить, утешить, говорили, что дети, конечно же, в детском доме.

Нас часто водили на допросы, всегда ночью. Однажды ночью Чайковская вернулась с допроса спокойная, в камере не плакала. Ей, оказывается, обещали на следующий день пятнадцатиминутное свидание с мужем. Как мы все были за неё рады! На следующее утро её увели. Мы, волнуясь, ждали. В камеру её привели только под вечер. Дверь открылась, шатаясь, вошла Чайковская и с рыданиями бросилась на койку. Нас поразил её вид: волосы завиты, губы и ногти накрашены! А она лежала и горько плакала. Мы не решались сказать хоть слово.

Наконец она смогла говорить. Выяснилось, что сначала её отвели в комнату для допросов, велели написать, какой костюм, шляпу и туфли привезти ей из дома. Потом отвели к парикмахеру, сделали маникюр. Мужу о своём аресте говорить ей запретили. Она должна была сказать, что дома всё хорошо, дети здоровы. Ей пригрозили ужасными последствиями для неё и мужа, если ослушается приказа. Чайковского привели в комнату свиданий, её поразил его болезненный, жалкий вид. Им велели сесть друг против друга, рядом находился следователь, он слышал и видел всё, что между ними происходит. Муж спросил:

— Как дела дома?

— Всё в порядке. А ты как?

— Дети здоровы?

— Дети здоровы и веселы.

— А на что же вы живёте?

— Денег нам хватает. Нам дают, — врала она.

Муж сказал, что на Лубянке у него чистая, светлая комната, он работает над проектами самолётов. Ему доставили всё необходимое, техническую литературу.

— Теперь, когда я увидел тебя, когда я знаю, что дома всё в порядке и ты даже получаешь деньги, я спокоен и лучше смогу работать. Теперь я вынесу всё.

Через несколько дней за Чайковской пришли. Её расстреляли. Позже я узнала, что та же участь постигла и её мужа. Видимо, он не смог быть для СССР так же полезен, как Туполев.

Во время ареста мне не предъявили никакого обвинения, дали лишь понять, что расстреляют. Первого моего следователя звали Зайцев, он хорошо говорил по-фински. В начале допроса он мне объяснил, в чём суть советского судопроизводства.

— Вы знаете, чем отличается буржуазное судопроизводство от нашего? — спросил он.

Я не ответила, и он, подняв палец, пояснил:

— Буржуазный суд должен доказать, что обвиняемый виновен, а наш суд требует, чтобы обвиняемый сам доказал свою невиновность.

В этой связи я вспомнила анекдот, хорошо отразивший этот советский принцип. Кролик перебежал из СССР в Польшу. Когда его спросили, почему он убежал из Советского Союза, он ответил: «Потому что в России расстреливают всех верблюдов». — «Но ты же не верблюд!» — «Нет, конечно. Но как я это докажу?»

Зайцев на первых допросах был скользок как угорь, пытался подольститься ко мне. Когда это не помогло, он начал подстраивать мне разные ловушки. В конце концов подвинул мне через стол пачку исписанных листков. Это было ошеломляюще: тщательно подготовленное обвинительное заключение, но не против меня, а против моего мужа Отто Куусинена, друга Сталина! Зайцев потребовал, чтобы я подписала это заключение, потому что мне лучше других известна преступная деятельность Отто против Советского Союза. Не колеблясь ни минуты, я сказала, что в обвинении нет ни малейшего намёка на правду и подписывать его я не буду. Следователь сперва попытался довольно мягкими способами меня к этому склонить, но когда понял, что напрасно теряет время, переменил тон и стал мне угрожать, намекая даже на пытки. Он орал, что доподлинно известно: Куусинен — английский шпион.

— Раз вы в этом так уверены, зачем же вам тогда моя подпись? — прямо спросила я.

На этом и на последующих допросах не раз упоминалось имя Хеллы Вуолийоки, у меня требовали сведений о дружбе Хеллы и Отто. Я сказала, что Хелла писала статьи в газету «Тюэмиес», когда Отто работал в редакции, и у них завязалась дружба. Я ещё раз спросила, при чём же здесь я? Руководство партии, ответили мне, хочет, чтобы обвинение подтвердила именно я. Я категорически отказалась.

Зайцев стал угрожать, что отправит меня в Лефортово, рассказывал ужасы про эту трёхсотлетнюю крепость. Обычно женщин не содержали в Лефортово, лишь особо опасных политических преступниц. Он пытался меня уговорить: «Подпишите. И пойдёте домой. Иначе отправим в Лефортово, а оттуда живой вам не выйти».

Я не сдавалась, и летней ночью 1938 года меня втолкнули в машину для перевозки заключённых. В ней было темно, тесно, я едва поместилась на узкой скамейке. Головой я стукалась о крышу, а стены, казалось, меня душат. Я сидела в кромешной темноте. И в душе было так же черно. Наконец машина остановилась. Я была в Лефортово. Двое конвойных провели меня по широкой лестнице на шестой этаж. Там меня заперли в одиночной камере, приказав раздеться и лечь в постель.

До сих пор, хотя прошло уже около тридцати лет, мне трудно описывать первую ночь в Лефортово. Камера была расположена так, что все внешние звуки были в ней отчётливо слышны. Позднее я выяснила, что внизу, прямо под стенами моей камеры, стояло низкое строение, безобидно называвшееся «отделением для допросов». На самом деле это была камера пыток. Оттуда раздавались страшные, нечеловеческие крики, беспрерывные удары плётки. Может ли даже истязаемое животное кричать так страшно, как эти люди, которых избивали часами, с угрозами и руганью?!