Александр Хренков - Ленинградские тетради Алексея Дубравина

• Название: Ленинградские тетради Алексея Дубравина
• Автор: Александр Хренков
• Издательство: Горьковское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1964

---

Реплика Пашки вдруг навела меня на мысль: не хотят ли Антипа и Чалый, чтобы я не замечал каких-то недостатков? Молчал и никому не говорил о ежедневных отлучках Антипы на Фонтанку и о связях Чалого со Стекляшкиной? Чтобы вместо этого усердно воевал с мифическим противником — «пагубным» влиянием Пушкина и Гоголя на души солдат? Отвлекающим огнем прикрывал какую-то засаду?

Нет. Я отбросил эту нечестную мысль. Что бы между нами ни было, они не снизойдут до этого. Дело, в конечном итоге, начал этот Ященко.

— Так, что ли? — рявкнул Пашка.

Я изложил подробности инцидента. Он не перебивал меня. Когда я закончил, он выразительно сказал:

— Дурак!

Я с покорностью принял нелестный эпитет в свой адрес.

— Что поделаешь. Так оно было.

— Я говорю: этот инструктор — дурак. Типичный дубовый сундук, пропахший нафталином. Да и ты, если разобраться, далеко не умник. У тебя же есть парторг, партийная организация, есть комиссар, наконец. Они-то, надо думать, не глупее вас с инструктором? И в партийной комиссии не дураки. Как будешь держаться?

— В объяснении написал: виновным себя не считаю.

— Так и написал?

— Так и написал.

— Так и держись.

Я с облегчением вздохнул.

— В такой переплет еще не попадал.

— Переплеты бывают разные — бумажные, из коленкора, из телячьей кожи… — Пашка опять взобрался на подоконник.

— Ты к чему — о переплетах?

— Не вздыхай, не лопочи сентиментально. Ты же боец, коммунист. Вот и держись большевиком. Есть безошибочное правило проверять свое поведение: спроси, что говорит твоя совесть. Совесть чиста — значит, честен перед партией. Зачем о Вале спрашивал?

— О Вале я тебя не спрашивал.

— Разве? Значит, мне послышалось. «Не смей! — кричал по телефону. — Не подводи приятеля. Кажется, запутался».

Мы оба рассмеялись: он — широко, от души, я — нехотя и сдержанно.

— Валя, — осмелился я, — стала писать почему-то редко.

— А ты? — насторожился Пашка. — Хоть раз в неделю пишешь?

Я промолчал: не хотелось признаваться, что сам пишу не часто.

— Так что же ты хочешь, дорогой товарищ? Чтоб девушки первыми признавались в чувствах? Первыми писали нам нежные письма? Первыми приглашали в кино и на танцы? По какому праву или недоразумению? Рыцарство — мужская привилегия. И симпатичнейшая наша обязанность. Я ни за что не уступил бы это первенство им!

Пашка пожевал губами, затем пресерьезно сказал:

— Если бы не было в жизни любви, жизнь была бы скучна и прохладна.

— Вот как! Раньше ты не доходил до этого.

— Раньше! — ухмыльнулся Пашка. — Раньше у меня и усы не росли. А было время, мы с тобой не знали, что дважды два дают всего четыре. А может, ты знал, да помалкивал?

— Честное слово, не знал.

— То-то же! — И он неожиданно пропел вполголоса, подражая деревенской девушке:

Я стояла у ворот,
Мил спросил: «Который год?»
Я сказала: «Очень скоро
Девятнадцатый пойдет…»

Я благодарен был Пашке за его поддержку. После его шутливо-серьезных замечаний исход моего столкновения с Ященко казался не таким безнадежным. И Валя, возможно, не так уж далека, как мне иногда представлялось.

«Если бы не было в жизни любви, жизнь была бы скучна и прохладна». Не только любви — и любви, и дружбы. И вообще, деликатных привязанностей человека к человеку. Без таких привязанностей, умного и честного понимания друг друга жизнь была бы, наверно, невыносимой.

Коршунов, Тарабрин, Подмаренников

Скоро меня вызвали в поарм. «Дело» оказалось почему-то у Дмитрия Ивановича Коршунова. Он сказал мне, что внимательно его изучил, был по этому поводу в полку (я не знал об этом), потом, предложив мне сесть, — кабинет представлял угловую комнату, имевшую стол, телефон, три потертых стула и шкаф для шинели, — со свойственной ему прямотой спросил:

— Как же так, Алексей? Знаю тебя довольно порядочно как вдумчивого парня и аккуратного работника. Как же ты в споре с инструктором политотдела обошел партийную организацию? Допустим, ты прав, он не прав. А что говорит партийная организация? Она даже не знает, что тебя привлекают к ответственности.

— Знают Клоков и подполковник Чалый.

— Клоков и Чалый еще не организация. Они и бюро не поставили в известность: авторитет твой берегут! Ты что, в самом деле записал себя в разряд элиты? Тоже, мол, начальник, тоже небольшая шишка в букете руководителей — стоит ли считаться с мнением рядовых? Даешь сразу верхнюю инстанцию!

— Совершенно не думал, Дмитрий Иванович.

— Почему же? Первый советчик, самая первая инстанция, где коммунист проверяет себя и свое поведение, — первичная партийная организация.

— Я советовался с другом.

— Уж не с Приклонским ли? Кстати, он фигурирует в «деле». Женился, разбойник?

— Женился.

— Ну, лишь бы на пользу.

Дрогнул телефон, Коршунов взял трубку.

— Слушаю вас. Коршунов. — Положил трубку, сказал: — Посиди минуточку.

Когда он ушел, я подумал: «Постарел Дмитрий Иванович, осунулся. Говорят, мучается язвой. То и дело щупает под ложечкой. — Про себя заметил: — Ошибка номер один — обошел партийную организацию. Посчитал принципиальный спор своим личным делом. Ну и кисель ты, Дубравин. Элита не элита, а гордость свою не умерил, вполне определенно. В партийной организации этот разговор проставил бы точки над «и». Антипа и Чалый, конечно, его не хотели, даже на бюро не вынесли, а ты, размазня, не настоял». Стало досадно. «Мальчишество. Ребяческий промах. Глупейшая амбиция».

Дверь отворилась, вошел полковник Тарабрин.

— Ба, лейтенант Дубравин! А я к Дмитрию Ивановичу. Так что же случилось, товарищ Дубравин? Как член партийной комиссии, я познакомился с вашим «делом». Чего-то в нем не понимаю. Неужели вы действительно не разобрались в солдатских настроениях?

— Я сам не понимаю, товарищ полковник.

— А почему не спросили? Ну, скажем, в полку не нашли поддержки. Почему не пришли ко мне, к Дмитрию Ивановичу? Вы вот доказываете: больных настроений в полку нет. А я прежде вашего знал об этом, и Дмитрий Иванович знал. Почему не посоветовались?

— Ошибка, — согласился я.

— Да, это ошибка. Ошибка недоверчивой молодости.

Я спросил, когда назначено рассмотрение «дела».

— Мы решили его не рассматривать.

— Почему же? — удивился я.

— Потому хотя бы, что оно неправильно оформлено: вас ведь не слушали на бюро. Но суть не в этом. Мы не нашли в нем никакого «дела», кроме верхоглядства усердствующего Ященко и подозрительной пристрастности Чалого и Клокова. Решим в административном порядке. Дмитрий Иванович этим как раз и занимается.

Вошли генерал Подмаренников и Коршунов. Выслушав мое представление, генерал сказал:

— Это ведь вы возмутили небеса на светлом горизонте полка? Узнаю вас, комсомолец, узнаю. А мутить, пожалуй, и не следовало. Вы совершенно правы, когда защищаете честь коммуниста: обвинение в политической слепоте — постыдное обвинение. Но вы и не правы. То, что называют кретинизмом, к сожалению, существует в жизни и с ним надо бороться. «Кретины» — это те, у кого помутнела совесть. Для кого священная война стала тяжелой повинностью. Одни оглушают себя водкой, другие удирают под сень так называемой любви и семейного уютца, третьи вместо службы занимаются барахольством — новоявленные гоголевские Плюшкины. Вот кто такие «кретины»! Их не так уж много. Но их надо знать. И со всей большевистской страстностью выколачивать из них этот нравственный идиотизм.

Подмаренников достал папиросы, закурил.

— Мы говорим о танках, о числе дивизий. Хвалим гибкость тактики и вспоминаем мудрую стратегию. Но часто упускаем при этом человека. А победит ведь он — тот человек, в ком больше человеческого. И пусть у солдата в ранце будут Пушкин и Гете, пусть красноармеец, отправляясь в атаку или выходя из боя, шепчет имя любимой и детей своих. Пусть, если на то пошло, и женится, буде он холост и нашел хорошую подругу. Все это естественно и вполне достойно человека. Кретинизм начинается там, где переходят границы человеческого и, распластавшись, сползают в стихию животного. Это — недопустимо. Я называю такое превращение сознательным душевредительством. Бегством с поля боя. Кстати, подобное бывает не только на войне.

Генерал подошел к Тарабрину.

— Если бы каждый большой и маленький начальник точно соответствовал занимаемому месту — тому самому месту, куда его поставили, — мы гораздо раньше пришли бы к победе. Не думаете?

Тарабрин согласился.

— Вы ведь знаете Клокова?

— Знаю, — ответил полковник.

— Он же типичный каптенармус, интендант, начальник ротного обоза. Кто рекомендовал его секретарем? — генерал посмотрел на Коршунова.