Александр Хренков - Ленинградские тетради Алексея Дубравина

• Название: Ленинградские тетради Алексея Дубравина
• Автор: Александр Хренков
• Издательство: Горьковское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1964

---

— Вот здорово! — с испугом сказала одна девочка. А все окружавшие меня ребята немедленно разбежались.

Я неторопливо — нарочно неторопливо, чтобы знали и видели все, — подобрал на полу осколки и бережно сложил на столе, на том самом месте, где минуту назад стояла целехонькая колба.

В начале урока учитель физики отправил меня к директору.

— Значит, разбил колбу, — сказал Александр Евгеньевич. — Так, ни с того ни с сего замахнулся палкой и разбил? Зачем ты это сделал?

Я рассказал все по порядку. Директор прищурился, о чем-то немного подумал, затем неожиданно спросил:

— Комсомолец?

— Нет.

— Почему же?

— Не знаю.

— Мне кажется, тебе непременно надо вступить в комсомол. Учишься отлично, ведешь себя достойно… Колбу разбил, надо полагать, из гордости. Так или нет? Нет, ты подумай насчет комсомола. Там — гордые ребята, они тебе понравятся.

— Хорошо, — согласился я, и он меня отпустил.

Через неделю я написал заявление, и меня приняли. О колбе, понятно, вспоминали. Дал честное слово, что больше разбивать ничего не буду.

Прозвища были. И не только прозвища, — были и злые эпиграммы. Одну из таких чуть ли не экспромтом сплел на уроке немецкого Юрка. Мстил мне за Некрасова — за то, что однажды я будто бы оскорбил великого русского поэта. Некрасова я не оскорблял, досадил лишь Юрию. Он не замедлил огрызнуться.

Вирши были такие:

Редактёр и сочинитель,
Драматург и прозаи́к,
С Валей в лес ходить любитель,
А шутить он не привык.

Если разобрать их по порядку, то следует сказать: правды в них столько же, сколько истинной поэзии в бесподобном этой опусе. Сочинителем я не был, — чистейшая выдумка Юрия. Следовательно, механически отпадают «прозаи́к» и «драматург». Вместо них надо было бы поставить слово «критик», и я ничего не имел бы против, потому что критикой в то время увлекался. Когда редактировал школьный журнал, то по очереди (верно: «шутить не привык») всыпал в нем и Юрке, и Виктору, и всякому новоявленному барду: пусть не калечат стихов, пусть сочиняют по правилам высокого искусства — в ямбах, хореях и дактилях. Писарев, как известно, выражал свое мнение решительно.

Что касается намеков на прогулки, то Юрка и здесь, как всегда, пересолил — выбросил, можно сказать, чахлую строчку авансом. Сам он давно воздыхал по Кате и думал, что и мне понятны такие же чувства. Мои чувства, Юрка, формировались иначе.

Валентина

Удивительно, мне совсем не нужно припоминать, какие у нее глаза. Стоит только зажмуриться, на минуту представить себе голубое небо над Сосновкой (не знаю только, причем тут голубое небо) — и сразу отчетливо вижу неповторимые эти глаза: большие, коричнево-темные, с горячими алмазными крупинками в живых и лукавых зрачках. Две точечные блестки алмаза на дымчатом бархате, окаймленном прохладной синевой. Чистые, звездные глаза. А если она о чем-нибудь думает, то смотрит почему-то вниз. Тогда от густых и длинных ресниц ложатся под глазами таинственные тени. И чертовски интересно бывает узнать, зачем под глазами у девушек такие волшебные тени. О чем так загадочно они иной раз-думают?

На Катю она не похожа, хотя между ними очень много общего. И та и другая одинаково насмешливы и обе капризно переменчивы. Обе мечтали о геологическом и безумно любили полевые камни и цветы. Обе замечательно играли в крокет и ловко ходили на лыжах. Обе восторгались Виктором Гюго и постоянно спорили по книгам Эренбурга. Их всегда можно было видеть вместе.

Но вот что поистине непостижимо: если бы вдруг случилось, что Валя почему-либо перестала быть насмешливой, я подумал бы, что она потеряла что-то важное, и тогда, вероятно, увяло бы ее постоянно живое, в мельчайших веснушках лицо, потухли бы и перестали блестеть большие озорные глаза. Но как раз ее насмешливость и внутреннее озорство часто вызывали у меня досаду.

Впервые мы встретились августовским утром на берегу Ирицкого затона, за несколько дней до занятий в школе. Мать попросила меня сплести из тальниковых прутьев кошелку для хозяйства. Я взял у бакенщика лодку и отправился в затон.

Этот затон — одно из чудес природы в окрестностях Сосновки. Тихий, глубокий, окаймленный по берегам кустами дикого шиповника, красного тала и зарослями ежевики, он представлял собой всегда затененный прохладный водоем, тянувшийся голубоватой лентой далеко в приокские зеленые луга. В затоне водились ленивые жирные караси, и только в непогоду сюда не приезжали рыболовы с удочками.

В тот августовский день в затоне стояла всего лишь одна небольшая лодка — одна пустая плоскодонка, без рыболова. Она стояла у единственного спуска меж корявых кустов, выводившего в луга; с нее свисали два бамбуковых удилища; одна леса запуталась в кувшинках, другая тянулась под лодку; на сиденье лодки стояла под открытым солнцем крошечная банка с червями.

Но где же рыболов? И что это за горе-рыболов, если лески у него запутались, поплавков не видно, а черви беспощадно жарятся на солнце!

Я подплыл осторожно к берегу, привязал свою лодку к кустам и полез по тропинке наверх. Еще никого не видя, услышал влево от себя выразительный горячий голос. Какая-то девчонка читала красивые звучные стихи. Я прислушался.

Зачем я не птица, не ворон степной,
Пролетевший сейчас надо мной?
Зачем не могу в небесах я парить
И одну лишь свободу любить?

Лермонтов — догадался я.

После минутного молчания девчонка громким шепотом прочла:

Ночевала тучка золотая
На груди утеса-великана;
Утром в путь она умчалась рано,
По лазури весело играя…

Раздвинув кусты, я увидел эту самую девчонку. Босоногая хрупкая смуглянка в ситцевом светлом полосатом платьишке, она лежала, вытянув ноги, на оранжевой вязаной кофте, глядела большими глазами в сине-голубое небо и задумчиво молчала. В руках она держала книжку. Когда я зашуршал сухими ветками шиповника, она мгновенно встала на колени, расправила по подолу платье, резко повернулась в мою сторону, прищурилась, тихо сказала:

— Ох, напугали меня!

Я не знал, как ей ответить; сказал, что ищу рыболова.

— Какого рыболова? — живо спросила она.

— Стоит в затоне лодка, две удочки на ней, а человека нет.

— Я этот рыболов, я.

— Но у вас же запутались лески. И черви, наверно, давно уже высохли.

Она беззаботно сказала:

— Пусть запутались. Пусть высохли. Я читаю стихи. А рыбу ловить не умею. Совсем, оказалось, не умею. — Она поднялась, бросила кофту на плечо, повелительно прибавила: — Так вылезайте же из кустов. И спрячьте, пожалуйста, нож. Кто вы такой? Давайте познакомимся.

Я сунул нож в карман, остановился перед ней в нескольких шагах, назвал свою фамилию.

— Только и всего? — засмеялась девушка.

— Зачем — только всего? У меня есть имя. Алексей Дубравин.

— А я Валентина Каштанова, дочь старшего зоотехника Сосновского совхоза. Мы недавно приехали сюда из Рязани. Буду учиться в девятом классе «А». А вы… где-нибудь учитесь?

— Конечно. Тоже в девятом классе «А».

— Неужели? Значит, одноклассники. Вот не ожидала! Но куда вы с ножом по кустам крадетесь? На индейца совершенно, ни чуточки не похожи.

— Хочу нарезать прутьев..

— Вот этих, красноталовых?

— Да. Мать попросила кошелку сплести.

— Я помогу вам, хотите? Только я сначала дочитаю «Демона», ладно? — Она села, прикрыла ноги кофтой, развернула книгу. Но, глянув на меня, тут же ее захлопнула. — Нет, я, пожалуй, не буду дочитывать. Пойдемте за прутьями.

Мы нарезали прутьев, собрали ее удочки и вместе — моя лодка впереди, ее плоскодонная в кильватере — вернулись через два часа в Сосновку.

В тот же день, вспоминая утреннюю встречу, я — впервые в своей жизни — с горячей радостью подумал: «Какие интересные бывают девчонки!..»

Мы учились в одном классе, вместе бывали на комсомольских собраниях, вместе посещали литературный кружок, иногда вдвоем выезжали за Оку на лыжах. Но все это были обычные школьные отношения — отношения одноклассников, не более. Когда я навязывал ей от комитета какое-нибудь задание, она не отказывалась, принимала его как должное и всегда аккуратно выполняла. Но она почему-то не догадывалась, что, выполняя поручение, она, кроме общественной пользы, приносила и чуточку радости мне — не члену комсомольского комитета, не секретарю его, а просто ее товарищу, Лешке Дубравину, обыкновенному парню среди других ребят школы, робкому мечтателю: он, этот Дубравин, между прочим, всегда ожидал, чтобы Валя Каштанова немного побольше думала о нем, а при встречах и в разговорах с ним подольше на него смотрела и почаще улыбалась. Она изумительно улыбалась.