Михаэль Деген - Не все были убийцами (История одного Берлинского детства)

• Название: Не все были убийцами (История одного Берлинского детства)
• Автор: Михаэль Деген
• Жанр: Биографии и Мемуары

Берлин 1943 года. Город непрерывно подвергается массированным бомбардировкам. Еврейский мальчик и его мать скрываются от гестапо. Их укрывают не только друзья, но и совершенно незнакомые люди, ежедневно рискующие из-за этого собственной жизнью. Детство Михаэля Дегена проходит в постоянном страхе быть разоблаченным, в постоянном бегстве от предательства и смерти.

Спустя десятилетия известный актер Михаэль Деген написал об этом книгу, ставшую памятником его спасителям. В книге он описывает свои детские впечатления от событий того времени и рассказывает о людях, которым обязан своей жизнью. Это блестяще написанная книга, по-иному освещающая нашу историю.

---

Мне доставляло удовольствие разговаривать с этими людьми и притворяться, что я такой же, как они. Иногда мне снились кошмары: я проговорился, и шеренга «золотых фазанов» целится в меня из пистолетов. Но утром я начисто забывал об этих видениях, а работа нравилась мне все больше.

Я часто получал подарки. Однажды клиент даже подарил мне наручные часы, которые я с гордостью носил, пока их не украли.

На столе в кабинете Гюнтера лежали книги с рекомендациями по уходу за домашней птицей. Эти книги мне разрешалось брать домой. Теперь я знал, что существует 260 пород кур: большеногие куры, куры-производители, куры-гокко, фазанообразные куры, к которым относились и наши домашние куры. Узнал я и о том, что у кур водятся блохи, которые чаще всего сидят в перьях на крыльях.

Гюнтера просто трясло, когда я рассказывал клиентам о куриных блохах.

После моих рассказов они начинали рыться в перьях купленной курицы, выискивая блох. Я помогал им в этих поисках, в результате чего клиенты приходили к выводу, что на нашей птицеферме за курами прекрасно ухаживают. У моих постоянных клиентов выискивание блох вошло в привычку. Иногда, когда Хотце заезжал за мной или был в гостях у Гюнтера, тот исподтишка демонстрировал Карлу наши занятия.

Некоторые клиенты вытаскивали из карманов маленькие гребенки, чтобы поискать блох с их помощью. Это произвело большое впечатление на других покупателей, и Гюнтер уже подумывал — хорошо бы делать маленькие гребенки и продавать их клиентам.

Однажды один из постоянных покупателей, кажется, обергруппенфюрер, попросил меня помочь ему доставить покупки к нему домой. Я сел в его «мерседес» и вместе с ним доехал до Эркнера. Его жена настойчиво приглашала меня остаться у них обедать. Я остался и мог внимательно рассмотреть это «львиное логово».

Большой дом обергруппенфюрера никем не охранялся. Столовая и примыкающие к ней комнаты были тесно заставлены дорогой старинной, но совершенно разномастной мебелью. Мне вспомнилась столовая Карла Хотце.

Я оставался один довольно долго. Затем появилась горничная, которая, впрочем, была совсем непохожа на горничную, и накрыла на стол. В своем черном платье с белым передником, с высоко подобранными русыми волосами она походила на фотографию из иллюстрированного журнала.

Накрыв на стол, горничная вышла, а через некоторое время появилась снова и внесла поднос с громадным омлетом и целой батареей банок с повидлом.

«Еще омлет? Еще немного повидла?» — потчевала меня хозяйка.

Это были единственные фразы, произнесенные во время обеда.

Обергруппенфюрер молча ковырял свой омлет, а его жена с легким отвращением наблюдала за тем, как неумело орудует он ножом и вилкой и как жует с открытым ртом.

Я, конечно, был рад, что не нужно разговаривать и отвечать на неприятные вопросы. Поев, я поблагодарил за угощение, и шофер в эсэсовской форме отвез меня обратно на птицеферму.

«Этот обергруппенфюрер — очень важная шишка», — объяснил мне Гюнтер. — «Продувная бестия и очень умен. Можешь гордиться».

Одному из высоких чинов я «особенно» понравился. Это был приятный мужчина с довольно большим животом. Он просил, чтобы я научил его различать цыплят по половым признакам. При этом он настойчиво приглашал меня сесть на табуретку, садился на другую табуретку рядом и как бы нечаянно клал руку на мое колено, когда я на примере уже подросшего цыпленка пытался показать ему отличительные половые признаки, которые, впрочем, сам не всегда находил.

Он был гомосексуалист. Со мной он всегда разговаривал в шутливом тоне.

Каждый раз во время этих бесед я перекладывал его руку со своего колена на его собственное. И каждый раз он с этим беспрекословно соглашался.

Он отпускал мне комплименты, приходил в восхищение от цвета моих волос и в сотый раз уверял, что в моих жилах, без сомнения, течет кровь римлян.

«Я знал фюрера еще в самом начале его деятельности. Тогда в Мюнхене нам многое пришлось пережить вместе. Однако, на мой взгляд, он совершает ошибку, отгораживая нас от некоторых сильных и здоровых рас».

Рука его словно ненароком оказалась на моем колене, и я опять положил ее назад, на его колено. Он грустно улыбнулся и продолжал:

«Если у нас и дальше будут рождаться светловолосые мальчики и девочки, то в результате немецкая раса выродится, захиреет. Конечно, мы не должны смешиваться с евреями, однако небольшая порция римской крови нам бы отнюдь не повредила».

Он погладил меня по волосам.

«Господи, какие у тебя густые волосы!»

«Но ведь здесь совсем нет евреев. Я, во всяком случае, не видел ни одного», — сказал я.

«Вот и радуйся. Это отвратительные свиньи. А после войны их вообще больше не будет. И тогда, наверное, мы сможем несколько ослабить строгость наших законов и обновить немецкую расу, влить в нее немного иной крови. Это было бы совсем неплохо — люди с черными, как у тебя, волосами и голубыми, как у фюрера, глазами. Тогда мы выжили из Мюнхена еврейских свиней, и фюрер выглядел весьма импозантно. Ах, что за времена были! А теперь у фюрера такое выражение лица, как будто он все время пытается доказать всем, какой он мужественный человек».

И опять рука его очутилась на моем колене. Если бы не эта неприятная мелочь, он был бы отличным парнем. Он часто приходил на ферму вечером, перед концом торговли, и мы долго сидели вместе в кабинете Гюнтера. На баварском диалекте он рассказывал о годах своей военной службы:

«В нашем подразделении служил один парень, который всегда впереди был. Если мы проводили акцию по аресту коммунистов, кто был главным заправилой? Конечно, наш Хайнц. А уж отчаянный был! По виду он почти такой же был, как вы, Радни, правда, малость потемнее. Симпатичный такой паренек. Только ноги чуть-чуть носками врозь ставил. Так бывает, когда у человека плоскостопие. У всех артистов балета — плоскостопие. Но ведь и у штурмовиков тоже может быть плоскостопие! Хайнц был прекрасный спортсмен, лучший легкоатлет в нашем подразделении. Адольф был от него без ума. А уж для Хайнца Адольф был прямо как Господь Бог! Любую возможность использовал, чтобы поближе к нему быть. И вдруг — как обухом по голове: кто-то разузнал, что Хайнц не чистый ариец. По меньшей мере полуеврей. Адольф был просто потрясен и немедленно вышвырнул парня из партии. Но я думаю, что это были просто чьи-то козни. Наверное, какой-то подлец из подразделения почувствовал себя обойденным. А Хайнца однажды нашли в реке с размозженным черепом. Но я до сих пор убежден, что он не был евреем. Такой парень, как он, просто не мог быть евреем. А что до плоскостопия — Боже мой, да посмотрите на ваших клиентов! У половины из них — плоскостопие. А ведь чистые арийцы! Нет, плоскостопие тут ни при чем. Хайнц был истинный национал-социалист».

Работа на птицеферме пришлась мне по душе. Я радовался каждому дню, проведенному в обществе Гюнтера и Зигрид. Жареные цыплята, которыми Зигрид угощала меня, были превосходны. Супруги Радни были очень дружной парой.

Хотце в шутку называл их «Тристан и Изольда». Они пользовались любой возможностью, чтобы сесть рядом, обняться или просто коснуться друг друга. Я делал вид, что ничего не замечаю, а Зигрид смеялась и угощала меня жареными куриными окорочками. И мне было очень хорошо.

Но это счастье не продлилось и восьми недель. Воскресным утром (ночью был длительный воздушный налет) у нашего дома в Каульсдорфе появились гестаповцы. Мартхен бегом поднялась по лестнице и вошла в мою комнату. Я еще не совсем проснулся. Она растолкала меня и стащила с кровати. Через ее руку была переброшена старая куртка Карла Хотце.

«Тебе нельзя больше спать. Я сейчас разбужу твою маму, а ты одевайся побыстрее», — взволнованно прошептала Мартхен. Она исчезла в комнате матери и через пару минут вернулась. За ее спиной я увидел мать, заспанную, с непричесанными волосами.

Она на ходу натягивала юбку и пыталась застегнуть пояс. Мать была страшно испугана. Я все еще одевался.

«Ты можешь прыгать?» — спросила меня Мартхен.

«Да, могу. А что случилось?»

«Твоя задача — выпрыгнуть из этого окна», — пытаясь улыбнуться, сказала она. — «Ты, конечно, сможешь это сделать лучше, чем твоя мама. А когда ты будешь уже внизу, ты покажешь ей, куда прыгать. Земля сейчас довольно мягкая. Надеюсь, потом вы с мамой сможете добежать до конца сада. А там в заборе — маленькая калитка, через которую вы пройдете на соседний участок, на котором находится парикмахерская. В это время там наверняка никого нет. Потом вы идите по улице, параллельной нашей. Может быть, вам нужно будет перелезть через ограду».

Мать снова вышла из своей комнаты и прошептала Мартхен, что никогда еще не прыгала с такой высоты. Я чуть не рассмеялся, представив, как она прыгает из окна. Мартхен погасила свет и подняла жалюзи. Снаружи было почти темно — день еще не наступил.