Юрий Щеглов - Малюта Скуратов. Вельможный кат

• Название: Малюта Скуратов. Вельможный кат
• Автор: Юрий Щеглов
• Издательство: АРМАДА
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-7632-0939-7

На страницах романа «Вельможный кат» писатель-историк Юрий Щеглов создает портрет знаменитого Малюты Скуратова (?-1573) — сподвижника Ивана Грозного, активного организатора опричного террора, оставшегося в памяти народа беспощадным и жестоким палачом.

---

Странно все это, ей-богу! Кажется, что многие, в том числе и князь Андрей Курбский, выступили в данном случае в роли романистов, узурпируя их права. Как тут не припомнить мысли Сергея Михайловича Соловьева, вынесенные в эпиграф?

Реконструкция происшедшего в келье производилась на основе неопровержимого факта и не подвергающейся сомнению общественно-политической позиции Филиппа, бескомпромиссно отрицавшего опричнину. Подводят реконструкторов лишь прямая речь, попытки сделать ее объемной и не откомментированный психологически поступок Малюты, набросившегося на митрополита.

Есть историки, которые, впрочем, как и Сергей Михайлович Соловьев, предпочитают обойти молчанием то, что произошло декабрьским вечером на окраине притихшей Твери. Поспешность похорон объясняется, дескать, тем, что Малюта хотел предупредить расследование. Уместно тогда задать вопрос: кто же способен был его провести? Монахи или новый митрополит, бывший троицкий архимандрит Кирилл — известный Иоаннов ласкатель? Ведь все — от бояр до черного люда — дрожали перед разгневанным и буквально сорвавшимся с цепи царем, готовившимся совершить еще более масштабные злодеяния в Новгороде.

Чему только мы не верим бездумно?! Немецким опричникам-мемуаристам, летописцам, пытающимся создать ореол святости и непреклонности, историкам, которые скорее похожи на регистраторов поликлиник или бухгалтеров в банках, мало заботящихся об интересах клиентов. Но и сами мы не лучше, когда пробегаем глазами страницы, скользя по строкам, а не пытаясь проникнуть в их глубину.

VII

Не удержусь от того, чтобы привести замечательный отрывок исторической прозы, посвященный свиданию Малюты и старца Филиппа в келье Отроча монастыря и принадлежащий перу Николая Михайловича Карамзина, которому я обязан многими счастливыми минутами. Высказанные мной упреки отчасти относятся и к цитируемому отрывку. Но кто даже из великих историков захочет похвастаться безупречностью? Зато сколько в приведенном фрагменте величия и литературного блеска! Сколько подлинной поэзии и желания создать могучий образ человека, восставшего против насилия. История здесь отступает перед литературой. И слава Богу!

«В декабре 1569 года он (т. е. Иоанн) с царевичем Иоанном, со всем двором, со всею любимою дружиною выступил из слободы Александровской, миновал Москву и пришел в Клин, первый город бывшего Тверского Великого княжения, — начинает свою грустную повесть Карамзин. — Думая, вероятно, что все жители сей области, покоренной его дедом, суть тайные враги московского самодержавия, Иоанн велел смертоносному легиону своему начать войну, убийства, грабеж там, где никто не мыслил о неприятеле, никто не знал вины за собою; где мирные подданные встречали государя как отца и защитника. Дома, улицы наполнились трупами; не щадили ни жен, ни младенцев. От Клина до Городни и далее истребители шли с обнаженными мечами, обагряя их кровию бедных жителей, до самой Твери, где в уединенной тесной келии Отроча монастыря еще дышал святой старец Филипп, молясь (без услышания!) Господу о смягчении Иоаннова сердца: тиран не забыл сего сверженного им митрополита и послал к нему своего любимца Малюту Скуратова, будто бы для того, чтобы взять у него благословение…»

Задержимся здесь на мгновение! Карамзин сомневается в цели посещения Малюты. Он почти не верит в благие намерения царя. Он догадывается, какие указания получил опричник.

Теперь последуем далее, далее! И воскликнем, подобно Михаилу Афанасьевичу Булгакову: за мной, читатель!

Самое любопытное и острое еще впереди. Ведь здесь речь идет о наиболее кровожадном преступлении Иоанна и Малюты — убийстве безвинного старца. Есть нечто библейское в предложенном сюжете. Палач уничтожает святого.

«Старец ответствовал, что благословляют только добрых и на доброе. Угадывая вину посольства, он с кротостию примолвил:

— Я давно ожидаю смерти: да исполнится воля государева!

Она исполнилась: гнусный Скуратов задушил святого мужа; но, желая скрыть убийство, объявил игумену и братии, что Филипп умер от несносного жара в его келии…»

Еще раз задержимся. Дело стоит того.

Здесь нет ни слова о гневных филиппиках бывшего митрополита. Проницательный Карамзин оставляет без внимания выдумки беглого князя об угрозах в адрес царя и опричников и не приписывает святому старцу обличение «суеумных». Кто слышал эти обличения? И как они достигли ушей Курбского?! Стремление к логике, не подкрепленное психологией, сплошь и рядом подводит многих историков, избавление от подобных неувязок придет только тогда, когда ответственность перед людьми станет выше страха перед властью и цензурой, а расчет на легковерие читателя и неумение говорить с ним серьезно уйдет в небытие вместе с одряхлевшим историческим инструментарием.

По Карамзину, Филипп догадался о приказе царя.

«Устрашенные иноки, — продолжает он, — вырыли могилу за алтарем и в присутствии убийцы погребли сего великого иерарха церкви российской, украшенного венцом мученика и славы: ибо умереть за добродетель есть верх человеческой добродетели, и ни новая, ни древняя история не представляют нам героя знаменитейшего».

Какая отличная старороманная проза! Сколько в ней сдержанно живописной и интонационной игры! Какой мощный речевой поток! Какая бурлящая и неспокойная поверхность у этого потока! И как приятен лаконизм, усиливающий яркость и потаенный темперамент исторического прозаика и его прозы!

В литературе есть одна великолепная особенность. Без прошлого нет настоящего. Без настоящего нет будущего. Последующие хотят стать эхом предшественников. Литература есть изумрудная лужайка, по которой гуляют бессмертные, а не взвод солдат, построенных по росту. Я мечтал бы стать отзвуком Карамзина, овладеть его восхитительным умением вплетать в литературно-исторический контекст современный словарь и ультрасовременный лингвистический оборот. Как точно поставлено, например, такое выражение: «Иоанн велел смертоносному легиону своему начать войну…» Здесь древность воплощает инверсия, античность и классика здесь — это напоминание о поступи римских легионов. Здесь ощущается и отношение к Иоанновой эпохе как к эпохе кровавой и жесткой, но отнюдь не варварской, как ее пытались представить немцы-опричники и путешествующие дипломаты, которые пользовались привилегиями в собственных государствах, не замечая, вольно или невольно, страданий глубоко несчастных соплеменников. Россия никогда не была варварской страной, несмотря на все в ней происшедшее.

Малюта выглядит у Карамзина не мясником из лавки, разделывающим трупы животных, а вельможей, выполняющим преступные приказы. Вельможей! Вельможным катом.

Чаша Сократа и навозная куча на берегу Неглинной

I

По одним утверждениям, русская история — трудно поддающийся разгадке ребус, подругам — версия того или иного автора, ставящего перед собой определенные политические цели. И первое и второе прискорбно. Великая формула немецкого историка Леопольда фон Ранке: «как оно, собственно, было» — часто отодвигается на второй план. Но крупные отечественные ученые не страшатся и не избегают приведенных доводов. Ребусы и версии они оставляют журналистам и умело используют отсутствие фактов или неточное их изложение для характеристики эпохи, ставя вопросы, заставляющие работать человеческую мысль беспрестанно в поисках приемлемого ответа. Весьма увлекательно следить за ходом мысли Сергея Михайловича Соловьева, для которого и белые пятна превращаются в неопровержимые доказательства. А бесконечные противоречия служат для более углубленного психологического толкования сюжета и личности.

В русских летописях нет подробностей о смерти князя Владимира Андреевича Старицкого, подчеркивает Сергей Михайлович Соловьев. Иностранные свидетельства противоречат друг другу. Мемуары иноземцев он воспринимал с известной долей скепсиса. Романисты — иное дело. Романистам многое позволено. По одним источникам, двоюродного брата царя отравили, по другим — зарезали, по третьим — отрубили ему голову. Существует версия, что князя отравили вместе с женой и сыновьями. В противовес ей кое-кто сообщает, что жену и сыновей расстреляли.

Сергей Михайлович Соловьев не спешит сгладить неясности и не стремится создать стройную картину. Наоборот, он углубляет конфликтную ситуацию внутри сюжета и с искусством подлинного романиста, не переставая быть настоящим историком, создает ситуацию, вызывающую у нас и острый интерес, и душевный трепет. По одним родословным книгам у князя Владимира значится лишь сын Василий, который остался бездетен, по другим — трое: Василий, Иван и Юрий. Если согласиться с иностранными показаниями и с Курбским, что двое приняли смерть вместе с отцом, то третий продолжал жить, ибо о нем говорит царь Иоанн в своей духовной 1572 года…