Дэн Кордэйл - Хищник. Заяц моего дедушки. Засада. Гоп-стоп

• Название: Хищник. Заяц моего дедушки. Засада. Гоп-стоп
• Автор: Дэн Кордэйл
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1994

В журнал вошли следующие произведения:

Дэн Кордэйл. Хищник (роман), стр. 2-99

Александр Дюма. Заяц моего дедушки (рассказ, перевод Н. Сапоновой), стр. 100-146

Вячеслав Дёгтев. Засада (рассказ), стр. 147-152

Вячеслав Дёгтев. Гоп-стоп (рассказ), стр. 152-160

---

— Три тысячи жителей. — вмешался Этцель. — Знакомо до боли, будто мы сами его строили. Давайте дальше.

Рассказчик продолжал:

— У его отца была та же профессия, и дедушка, единственный сын в семье, получил в наследство бойко торгующую лавочку и несколько тысяч франков, скопленных моим прадедом покупкой трав за медные гроши и их перепродажей за серебряные монеты, ибо — мне совестно, я ввел вас в заблуждение — он был не совсем аптекарем, а торговцем лекарственными травами.

Безусловно, дед мог сколотить из этих денег кругленькую сумму, которая росла бы, как снежный ком, но у него было два отвратительных порока: страсть к охоте и ученым занятиям.

— Эй, хозяин! — вскричал я. — Поосторожнее со словами. Никто из нас не претендует на то, чтобы зваться ученым, Боже упаси! Но все мы считаем себя охотниками.

— Вы все сейчас поймете, сударь, — продолжал трактирщик. — Если бы вы мне дали закончить фразу или, скорее, дополнить ее несколькими словами, то увидели бы, что я считаю любовь к охоте добродетелью для человека, которому нечего делать, потому что, не зная, чем заняться, он мог бы причинять зло себе подобным, а не животным. Но это великий грех, самый отвратительный смертный грех для человека, который должен питаться от трудов рук своих. Два греха вдвойне повлияли на деда. Наука убила его тело, а охота погубила душу.

— Постойте! — сказал я. — Чтобы выдвигать подобные теории, недостаточно на минуту стать сочинителем. Выдвигать — так объяснять.

— Это я и собирался сделать, но вы, сударь, перебили меня.

— Да замолчишь ли ты наконец! — сказал Этцель. — Мы почти погрузились в сладкий сон, а ты разбудил нас сменой интонации. Продолжайте, почтеннейший, продолжайте.

— Может быть, господа предпочитают вздремнуть? — обиделся трактирщик, сильнее задетый замечанием Этцеля, чем моим.

— Что вы, что вы! — поторопился я возразить. — Но обращайте внимания на слова моего приятеля. Он принадлежит к особому классу наших соотечественников, которых естествоиспытатели выделяют в самостоятельную категорию, genus gomo, species blageur[3]. Продолжайте, мы вас слушаем. Вы остановились на смерти плоти и погибели души вашего деда.

Рассказчику не на шутку хотелось на этом и закончить.

Не устояв, однако, перед моими настойчивыми просьбами, он продолжал:

— Итак, речь шла о том, что из–за чтения мой дед стал сомневаться во всем, даже в святых и Боге, а из–за охоты подорвал семейное состояние, с таким трудом собранное, или, вернее, сохраненное моей бабушкой, — как я уже сказал, большая часть денег досталась им от моего прадеда.

По мере того, как со своей ученостью дед погружался в безбожие, болезненное состояние его души стало выдавать себя во внешних признаках. Сначала он запретил бабушке ходить к мессе в иные дни, кроме воскресенья. Ей было разрешено посещать только неторжественные богослужения.

Он сказал, что она может просить в своих молитвах о ком угодно, только не о нем, ибо небесные владыки, как и владыки земные, вспоминают о нас, только чтобы причинить зло. Так пусть они забудут о его существовании. Затем он запретил ей и детям молиться по вечерам возле его постели, как это было с незапамятных времен принято в патриархальных обычаях семьи. Наконец, при звуках колокольчика, возвещавшего о соборовании, никто не мог выйти и присоединиться к шествию, чтобы проводить святое причастие до дома умирающего, родственники признавали смерть во Христе. Правда, некоторое время дед еще разрешал жене и детям, то есть моим отцу и тетке, выходить при святом звоне на порог и стоять там на коленях, пока мимо проносили причастие. Но вскоре даже это последнее проявление религиозности было запрещено.

Конечно, деда так часто не было дома — он уходил рано и возвращался поздно, особенно по воскресеньям, — что бабушка могла в эти дни слушать не только малую службу, но и.торжественную мессу, вечерню и отпевание, а в обычные дни идти за святым причастием куда угодно.

Как вы сами понимаете, она не упускала случая это делать, надеялась на Господнее прощение ради ее благих намерений. Однако бабушка очень боялась мужа, так что, совершая религиозные обряды, всегда просила соседок: «Не говорите моему мужу, что я ходила к мессе!»

Вот и выходило, что эти просьбы, делавшиеся в интересах семейного спокойствия, а за него бабушка отдала бы вес на свете, показывали в Тэсе степень религиозных или, вернее, антирелигиозных чувств моего деда.

— Неплохо, неплохо! — пробормотал Этцель. — Немного растянуто, но если мы возьмемся это издать, будет нетрудно сделать нужные купюры.

— Знаешь, в чем твоя беда? — сказал я ему. — Ты прочитал и издал кучу книг и теперь не доверяешь тому, что просто и незатейливо. Что до меня, история мне кажется очаровательной. А вам, полковник?

— Мне тоже, — ответил он. — И все же я бы хотел, чтобы рассказчик приступил наконец к сюжету.

— Ах, полковник! Вы же воин, устраиваете осады и берете города. Вам ли не знать, как редко крепости берутся штурмом, единым натиском? Прежде чем прокладывать траншею, надо проложить параллели, прорыть ходы сообщения. Наш хозяин тоже копает ходы сообщения, проводит свои параллели! Припомните, осада Трои длилась девять лет, а Антверпена — три месяца. Продолжайте, мэтр.

Трактирщик покачал головой. Видимо, хотел ясно показать, сколь мало он ценит моих товарищей как слушателей.

— Да, сударь, — сказал он мне, — я продолжу. Но вы вполне можете похвастаться тем, что мой рассказ — для вас, и только для вас одного.

На последнем слове он сделал ударение, словно для того, чтобы у моих приятелей не осталось на этот счет никакого сомнения, после чего действительно продолжил:

— Я сказал, что отлучки деда, которые мало–помалу распространились с воскресений на другие дни недели, давали бабушке полную возможность оставаться, несмотря на наказы мужа, доброй христианкой. Однако, никак не затрагивая будущее загробное существование их душ, они наносили неслыханный урон их материальной жизни в настоящем. Вскоре дедушка забыл не только о своих обязанностях по отношению к Богу, по и о долге перед женою и детьми.

Дни его протекали в лесу, в поле на болоте. Он не боялся ни дождя, ни бури, ни снегопада, который в наших краях страшнее грозы. По вечерам, вместо того, чтобы вернуться домой, погреться у камелька, посидеть за семейным столом, он шел в кабак, где проводил время, закладывая с приятелями и рассказывая первому встречному о своих подвигах.

Он говорил и о минувшем дне, и о том, что было накануне, и даже о том, что ему хотелось сделать назавтра.

Вечера, спрыснутые сначала пивом, потом местным вином, а затем и рейнским, так растягивались, что дедушка частенько и вовсе не возвращался домой, неделями не подавал бабушке и детям весточки. На следующий день он покидал трактир с восходом солнца, а иногда и раньше.

Беда не приходит одна, а страсти таят в себе не только черна зла, но и его всходы. Вот что произошло. Пока дедушка уходил только по воскресеньям и охотился на землях, на которых имел право охотиться, возразить было нечего. Однако потом он стал уходить каждый день все дальше и дальше.

— Черт побери! — пробормотал Этцель. — Что же случилось? Преинтереснейшая история! Как ты думаешь, полковник?

— Да замолчи же, проклятый болтун, — сказал полковник. — Занимательность ослабевает только из–за твоих вечных реплик. Этого не выдержал бы сам Телемах. Продолжайте, почтеннейший, продолжайте.

— Дед много охотился, и дичь стала реже попадаться на землях и в лесу общины, на которые он имел разрешение.

Вот и случалось ему понемногу совершать прогулки в близлежащие владения местных сеньоров.

Сначала это были скромные вторжения, засады, приграничные вылазки и тому подобные пустяки. Однако во времена моего деда такие штучки были более чем рискованными. Правосудие не шутило с нарушителями охотничьего закона. Сеньоры были еще всемогущи, суды вершились по их воле, и они глазом не моргнув отправляли попавшегося горемыку на галеры за какого–нибудь зайца. Но дедушка был из тех людей, которых называют бонвиванами. В его подвале рядом с бочкой ламбика или фаро всегда стоял бочонок рейнского. Он был счастлив угостить приятеля и радовался, когда к нему у высокой печной трубы подсаживался кто–нибудь из соседских лесников, чтобы звякнуть стаканами за беседой об охоте. Так что егеря не были с ним ни жестки, ни строги. Все зависело от них, и они закрывали глаза на его проступки. Заслышав выстрел дедовского ружья и лай его собак в одной стороне, они шли в другую.

Однако не бывает правил без исключений. Один из лесников сеньора епископа терпеть не мог деда. Его звали Томас Пише. Откуда взялась такая ненависть? Это была одна из тех инстинктивных антипатий, которые, как и некоторые симпатии, невозможно объяснить.

Томас и Жером не переносили друг друга с детства. Они дрались, как бойцовские петухи, грызлись, как две собаки. Обладая разным телосложением, они оба были крепкими малыми, и их бои длились до тех пор, пока противникам доставало силы. Впрочем, может быть, эта неприязнь больше основывалась на физическом различии, чем на несходстве характеров. Томас был низенький, рыжий, коренастый. Жером — высокий, стройный брюнет. Томас слегка косил, и никто не назвал бы его красивым. У Жерома был прямой взгляд, и он был скорее красив, чем некрасив. Томас был влюблен в мою бабушку, но ее пленил ясный открытый взгляд Жерома, за которого она и вышла замуж.