Мишель Ловрик - Книга из человеческой кожи [HL]

• Название: Книга из человеческой кожи [HL]
• Автор: Мишель Ловрик
• Издательство: Книжный клуб Клуб семейного досуга
• Жанр: Триллер
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-9910-1656-8, 978-966-14-1391-6, 978-1-408-80588-6

Кожа, на которой написана человеческая жизнь!

Марчелла с рождения обречена на страдания. Ее одержимый жаждой богатства брат Мингуилло не остановится ни перед чем, чтобы стать единственным наследником. Он преследует девушку и однажды решает… подстрелить ее. Молодой врач Санто, будучи не в силах отвести глаз от ее излучающей чистоту кожи, влюбляется в Марчеллу. Одного его нежного взгляда в ее сторону было для Мингуилло достаточно, чтобы упрятать сестру в отдаленный монастырь, а самому полностью отдаться своей чудовищной страсти — коллекционированию книг из человеческой кожи…

До меня дошли слухи о книге, переплетенной в человеческую кожу, которая уцелела во время кораблекрушения в Арике. Говорили, что она сделана из кожи Тупака Амару II, последнего вождя повстанцев-инков. Его казнили и четвертовали лет двадцать пять тому назад…

---

Мингуилло Фазан

Совершенно неожиданно, без всякого предупреждения, я получил от монахинь портрет Марчеллы. Если к нему и прилагалось письмо, то оно затерялось на долгом пути, который проделал портрет. И, как наверняка вспомнит внимательный читатель, в то время я не знал ровным счетом ничего о тех таинственных правилах, которые определяли, как и когда можно рисовать лицо монахини.

Я лично не заказывал никакого портрета своей сестры. Мне показалось очень и очень странным, что Марчелла пожелала прислать мне собственное изображение, когда всю жизнь она только и делала, чтобы пыталась избежать моего внимания.

Я повесил этот изрядно пострадавший и осыпающийся хлопьями краски рисунок у себя в кабинете и несколько дней пугал им своих дочек. Затем я отнес его в башню и окружил частоколом книг в обложках из человеческой кожи. Мне подумалось, что их навязчивое присутствие быстро погубит жизнь, которая каким-то непонятным образом теплилась в чертах лица сестры.

Но этого не случилось. Свет по-прежнему мерцал в ее глазах.

И вот тогда я призадумался. Сто семьдесят пять ступенек вверх по лестнице, чтобы сходить в гости к Марчелле и своим книгам — и каждая из них наводила меня на новую мысль. Я страдал и мучился, пока мой разум тщетно пытался отыскать ответы на свои «как» и «почему», и каждое сомнение было для меня острым ножом, всаженным под ребра. Для чего моей сестре вдруг понадобилось присылать мне свой портрет? Как она умудрилась написать его и отослать по почте? Кстати, прекрасная работа: наверняка он стоил кучу денег. Откуда она их взяла? Я ведь ограничил ее peculios до минимума.

Я написал сестрам в Арекипе, но не стал задавать мучивший меня вопрос в лоб, а сформулировал его следующим образом: «Все ли в порядке с моей дражайшей сестрой?»

Три месяца спустя я получил свой ответ, от которого пахло порохом сражений, развернувшихся на побережье. Два генерала, которых звали Бернардо О'Хиггинс и Хосе де Сан-Мартин, «освободители» Аргентины, в настоящее время огнем и мечом прорубали дорогу к независимости Чили. Ходили упорные слухи о том, что в самое ближайшее время и Перу двинется в том же направлении.

В монастыре Святой Каталины также произошла смена режима. Новая priora сухо и злобно ответила — причем почерк ее показался мне странным и неудобочитаемым, — что «сестра Констанция получила то, что заслуживала».

Разобрать ее подпись мне не удалось. Но я обратил внимание, что местоимения «Мне» и «Меня» она писала с заглавной буквы. Мне стало совершенно ясно, что Марчелла навлекла на себя ее неудовольствие и что новая настоятельница злобно радуется несчастью, приключившемуся с моей сестрой.

Но что же это было за несчастье? Этот вопрос не давал мне покоя. Должно быть, моя дорогая сестрица совершила какой-то проступок, за что ее подвергли суровому наказанию. Что ж, я должен был увидеть это собственными глазами. Я вдруг понял, что мне недостает унижения и страданий Марчеллы. Если я вновь окажусь рядом с ней, это принесет мне огромную пользу.

Кроме того, мне надо было встряхнуть и оживить свой фармацевтический бизнес в Перу, а заодно и приобщиться к удовольствиям от посещения Вальпараисо теперь, когда чилийская революция, судя по всему, благополучно завершилась. Вот уже три года я не бывал в Южной Америке. При мысли о горах, портовых кранах, белых стенах и красных бугенвиллеях Арекипы я ощутил, как каждая клеточка моего тела застонала в предчувствии наслаждения, особенно внизу живота.

Я решил, что мне совершенно ни к чему страдать от одиночества во время долгого путешествия. Теперь, когда я уже видел горные перевалы, долины и пики, они более не вызовут у меня столь пристального интереса. Кроме того, будет нелишним иметь кого-нибудь, кто взялся бы пробовать любую пищу, которую мой нос обвинил бы в фальсификации. Я вызвал к себе своего дурака камердинера Джанни и сообщил ему:

— Мы едем в Арекипу.

И увидел, как от неописуемого удивления челюсть у него отвисла до пола.

Джанни дель Бокколе

Портрет Марчеллы чуть не свел меня с ума. Никогда еще такого со мной не бывало. Ее лучистые глаза что-то хотели сказать мне, но я был слишком туп, чтобы понять, что именно. С чего бы это мы получили ее портрет? Или монахиням позволительно рисовать себя? Мысль эта крутилась у меня в голове, как крыса в клетке. С этим портретом что-то было решительно не в порядке. И я не получал никаких известий от Санто и Фернандо, чтобы уразуметь, в чем тут дело.

Мингуилло теперь почти все время торчал наверху, в своей башне, иногда спускаясь вниз, чтобы перекусить. Нам было приказано оставлять подносы с едой на площадке второго этажа. Иногда они оставались нетронутыми до следующего утра. Он почти перестал разговаривать с нами, а просто подзывал к себе мановением руки. Когда же мы все-таки видели его, это зрелище надолго выбивало нас из колеи. Выпученные глаза, лезущие на лоб. Кожа цвета грязной скатерти. Три полки в его кабинете опустели, куда-то подевался и портрет. Сдается мне, он утащил их с собой наверх, ведь они стали для него настоящей семьей. Вот во что он их превратил.

Когда Мингуилло заявил мне, что мы едем в Перу, я даже не знал, смеяться мне или плакать. Смеяться оттого, что Мингуилло давал мне то, чего я хотел больше всего на свете. А плакать — потому что Мингуилло собирался в Арекипу, и уж наверняка для того, чтобы сделать Марчелле еще хуже.

Но он не выложил карты на стол и не сказал мне, что задумал. Не проронил ни словечка и насчет того, почему мы едем именно сейчас.

— КОГДА ты сможешь уложить мой сундук? КОГДА ты уберешь это тупое выражение со своей рожи?

Да, в те дни я буквально бредил наяву. Потому как я нарисовал себе мечту: тот таинственный план успешно выполнен, и Санто с Марчелло счастливо и благополучно живут в Арекипе. Что они поженились и ждут прибавления в семействе.

Я должен был нарисовать себе мечту. Писем до сих пор не было, страсти Господни. Воцарилось молчание смерти. Я прямо кипел от этого. Оно душило меня.

Я до того разнервничался, что решил наведаться в гости к Сесилии Корнаро, чтобы рассказать ей про портрет. Но той не было дома — очередная записка гласила: «Уехала в Кадис рисовать младших Бурбонов. Накормите кота». Дверь ее мастерской была открыта, ну, я и вошел. Зверюга был внутри и выглядел страшно недовольным. Я зашел в лавку мясника по соседству и купил ему потрохов за его страдания, и он снизошел до того, что сожрал их в моем присутствии. Я погладил его по большой старой голове и оглядел студию.

На двух мольбертах все еще стояли портреты. На одном был изображен знаменитый английский милорд, тот самый озорник, поэт Байрон, про которого говорили, что он был возлюбленным Сесилии Корнаро. Судя по тому, как он выглядел, про него говорили правду. Второй был мне неизвестен, но она нарисовала небольшое развевающееся знамя в старом стиле чуточку пониже его груди. На нем было написано: «Доктор Руджеро из Стра». Он казался несчастным, исполненным скептицизма стариком и подносил к свету маленькую бутылочку с коричневой грязью внутри, держа ее за горлышко. Я с удивлением увидел прикрепленную к мольберту расписку на крупную сумму от одного из этих торговцев книгами, готовых продать родную мать, которых так привечал Мингуилло.

Вернувшись домой, я застал в своей комнате Анну. Она стояла на коленях, а рядом на полу лежала стопка моего выглаженного нижнего белья. Она выстилала бумагой дно моего маленького дорожного сундука.

— Мужчины не умеют собирать вещи, — заявила она.

И тут на самом дне я заметил кое-что интересное, как раз перед тем, как она начала укладывать туда мое белье.

— Это что такое? — проблеял я.

Марчелла Фазан

Теперь Жозефа стирала мои брачные простыни, как раньше стирала мое монашеское постельное белье. Она готовила для нас; те деньги, что зарабатывал Санто, она превращала в еду. На одежду или вино ничего не оставалось.

Фернандо снял для нас две чистые комнаты рядом со своей собственной, воспользовавшись для этой цели остатками средств, вырученных от продажи статуэтки святого Себастьяна из моего приданого, которые он приберегал специально для этой цели. И вот теперь эти сэкономленные средства были истрачены окончательно. Мы решили оставить картину Мантеньи на самый крайний случай, если нам будет грозить полнейшая нищета. Жизнь в бедности была для меня в новинку. В самые тяжелые дни моей жизни в Палаццо Эспаньол или на Сан-Серволо материально я ни в чем не нуждалась. И монахини не задаются вопросом о том, откуда берется еда или хватит ли им свечей, чтобы поужинать при свете.

Любопытным взорам граждан Арекипы мы подставляли щеки, рдеющие от счастья, делая вид, что ничего не замечаем. Но наша радость не могла не сказаться и на их чувствах. Пациенты совали Санто лишние монетки, приговаривая: