Славой Жижек - О насилии

• Название: О насилии
• Автор: Славой Жижек
• Издательство: Европа
• Жанр: Философия
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-9739-0179-0

Что такое ограбление банка в сравнении с основанием банка? Что такое насилие, которое совершается с нарушением закона, в сравнении с насилием, которое поддерживается и освящается именем закона?

Эти острые вопросы ставит в своей книге известный левый философ Славой Жижек. Он призывает нас освободиться от чар непосредственного зримого «субъективного» насилия и разглядеть за его вспышками гораздо менее броское системное насилие, процветающее в тени институтов современного либерального общества. Насилие — это не прямая характеристика определенных действий. Одно и то же действие может считаться насильственным и ненасильственным в зависимости от контекста. Порой вежливая протокольная улыбка может быть большим насилием, чем агрессивная хулиганская выходка.

http://fb2.traumlibrary.net

---

Таким образом, наша идентичность начинена обычаями. Через их посредство мы демонстрируем и постулируем, что мы действительно существа социальные, хотя зачастую сами себя воспринимаем совсем иначе. В силу присущей им прозрачности обычаи являются проводниками социального насилия. В далеком 1937 году в романе «Дорога на Уиган-Пирс»14 Джордж Оруэлл подчеркивал двусмысленность господствующего левого подхода к классовым различиям:

«Все мы вопием против классовых различий, но очень немногие всерьез хотят отменить их. Здесь перед вами тот важный факт, что всякое революционное мнение частично черпает силу из тайного убеждения, что ничего изменить нельзя… Если речь идет только об улучшении жизни рабочих, всякий порядочный человек, конечно, „за“ … Но, увы, на простом желании, чтобы классовых различий не было, далеко не уедешь. Точнее, желать, чтобы их не было, необходимо, но желание это ни к чему не приведет, если вы не осознаете, что из него вытекает. Нужно взглянуть в глаза тому, что отмена классовых различий означает частичную отмену вас самих. Взять меня, типичного представителя среднего класса. Мне легко сказать, что я хочу избавиться от классовых различий, но почти все, что я думаю и делаю, есть результат классовых различий… Мне придется изменить себя настолько сильно, что в конце концов меня едва ли можно будет узнать».

Оруэлл подчеркивает: радикалы, не будучи в состоянии расстаться со своими обычаями и привычками, оперируют необходимостью революционных преобразований как заклинанием, волшебством, которое позволит достичь противоположной цели — предотвратить реальные изменения. В наши дни академические ученые левого толка, критикующие капиталистический культурный империализм, на деле приходят в ужас при мысли о том, что предмет их исследования может рухнуть. Оруэллу ясно, что в плане идеологической повседневности наш основной подход — издевательское дистанцирование от истинных убеждений:

«Левые, как правило, заблуждаются относительно среднего „интеллектуала“. Из чистой страсти к подражанию он осмеивает то, во что на самом деле верит. В качестве одного примера из множества подобных возьмем кодекс чести частных школ: „командный дух“, „не бей лежачего“ и прочая знакомая трескучая болтовня. Кто над этим не издевался? Кто, причисляя себя к „интеллектуалам“, осмелился бы над этим не издеваться? Но совсем другое дело, если вы сталкиваетесь с человеком, который издевается над этим со стороны; мы также всю свою жизнь браним Англию, но страшно злимся, когда ровно то же самое говорит иностранец…Лишь встречаясь с человеком иной культуры, начинаешь понимать, что собой на деле представляют твои убеждения».

Ничего «внутреннего» в постулируемой Оруэллом настоящей идеологической идентичности нет. Все сокровенные убеждения «овнешнены», воплощены в практиках, касающихся непосредственной материальности моего тела. Мои понятия — о добре и зле, о приятном и неприятном, о забавном и серьезном, об уродливом и прекрасном — прежде всего понятия среднего класса; мои вкусы в чтении, еде, одежде, чувство чести, то, как я веду себя за столом, мои обороты речи, акцент, даже отличительные движения моего тела — все это лежит в сфере обычаев. Сюда же с полным основанием можно отнести и запах. Возможно, ключевое различие между взглядами низших классов и среднего класса состоит в том, как они относятся к запаху. На взгляд среднего класса, низшие классы воняют, их представители моются недостаточно регулярно; отсюда одно из возможных в наши дни определений соседа: сосед — тот, кто воняет. Отсюда значение дезодорантов и мыла: они помогают хотя бы терпеть соседей; своих соседей я готов любить… если они издают не слишком мерзкий запах. По последним сообщениям, в одной из венесуэльских лабораторий ученые создали еще один элемент из описанной серии: в итоге экспериментов с генетическим кодом они получили бобы, съев которые, человек не пускает ветры, то есть не издает зловония и не смущает окружающих. Так что теперь, в дополнение к кофе без кофеина, обезжиренному печенью, диетической коле и безалкогольному пиву у нас есть бобы «без газа»15…

Здесь мы подходим к «сердцу тьмы» в сфере обычаев. Помните многочисленные случаи педофилии, потрясшие католическую церковь? Ее представители, упорно стоящие на том, что такие случаи, сколь бы прискорбны они ни были, суть внутренняя проблема церкви, и выказывающие полное нежелание сотрудничать с полицией и следствием, в каком-то отношении правы. Педофилия католических священников касается не только лиц, которые в силу случайных и не связанных с церковью как институцией биографических причин выбрали профессию священника. Это явление касается католической церкви как таковой, оно встроено в ее деятельность как социосим-волической институции. Оно имеет отношение не к «частному» бессознательному отдельных индивидов, но к «бессознательному» всей институции; это происходит не потому, что институция ради выживания должна подстраиваться к патологическим проявлениям либидо, но потому, что это нужно самой этой институции для самовоспроизведения. Легко представить «правильного» священника (не педофила), который после многих лет служения оказывается вовлеченным в педофилию, поскольку сама логика его институции соблазняет его, толкает его к этому.

Подобное институциональное бессознательное — проявление тайной, не признаваемой обратной стороны, на которой (именно потому, что о ней молчат) и держится общественная институция. В армии эта обратная сторона представлена тайными сексуально окрашенными ритуалами, на которых держится групповая солидарность. Иными словами, церковь стремится замять неудобные скандалы вокруг случаев педофилии не только из конформистских соображений. Защищая себя, церковь защищает свои сокровеннейшие обсценные тайны. Значит, отождествление с этой утаенной стороной — ключевой момент идентификации христианского священника в целом: если священник всерьез (а не только на словах) обличает эти скандалы, он вычеркивает себя из сообщества лиц, облеченных саном. Он перестает быть «одним из нас» точно так же, как в 1920-е годы жители городков на юге США, которые шли в полицию и выдавали ей членов ку-клукс-клана, исключали себя из своего сообщества, ибо преступали лежащую в его основании солидарность. Следовательно, ответом на нежелание церкви сотрудничать с полицией должна быть не только следующая логика: раз мы имеем дело с уголовным преступлением, а церковь препятствует его расследованию, то, значит, она по факту является сообщником преступления. Необходимо и другое: церковь как институция сама должна стать объектом расследования с учетом того, что она систематически создает условия для подобных преступлений.

Эта непристойная подпочва, эта бессознательная сфера обычаев с трудом поддается изменениям. Поэтому девизом всякой радикальной революции является цитата из Виргилия, которую избрал Фрейд в качестве эпиграфа к «Толкованию сновидений»: Acheronta movebo — подвигну я области ада. Попробуйте-ка шевельнуть подпочву, в которую уходят невыразимые опоры нашей повседневности!

Фортепианный шедевр Роберта Шумана «Юмореска» имеет смысл рассмотреть на фоне постепенного исчезновения голоса из его вокальных произведений: это не просто пьеса для фортепиано, но песня с отсутствующей вокальной линией — она сведена к молчанию, так что в действительности мы слышим только фортепианное сопровождение. Знаменитый «внутренний голос» (innere Stimme), добавленный Шуманом в нотную запись между двумя фортепианными партиями, одной выше, другой ниже по тону, следует воспринимать именно как вокальную мелодию, оставшуюся не озвученной, как серию вариаций без темы, аккомпанемент без главной мелодической линии, существующий только как Augenmusik[15], в виде записанных нотных знаков. Эту отсутствующую мелодию можно восстановить на основе того, что первый и третий уровни (фортепианная партия для правой и левой руки соответственно) не связаны прямо, не отражают друг друга, подобно зеркалам. Чтобы понять их взаимодействие, слушателю нужно (ре) конструировать еще один, «виртуальный», средний уровень, мелодическую линию, которая не может быть сыграна по структурным причинам. Она обладает статусом невозможной реальности, способной существовать только в письменном виде. Ее физическое присутствие уничтожило бы две мелодические линии, которые мы слышим.

В эссе «Ребенка бьют» Фрейд анализирует детскую фантазию — рассказ о другом ребенке, которого жестоко наказывают. Эту фантазию он считает замыкающей в цепочке, где два предыдущих звена — «Я видел, как мой отец бьет ребенка» и «Мой отец бьет меня». В последней из этих сцен ребенок никогда не отдает себе отчета, так что ее приходится реконструировать, чтобы заполнить лакуну между первой и третьей сценами (так же, как в пьесе Шумана третья мелодия не исполняется, но должна быть воссоздана слушателем как недостающая связка между двумя линиями, которые он слышит). Далее, в том же фрагменте «Юморески», Шуман сводит прием отсутствующей мелодии к нарочито абсурдной автоцитате: он повторяет те же две прозвучавшие мелодии, но на этот раз в партитуре нет никакой третьей отсутствующей линии, никакого внутреннего голоса: здесь отсутствует отсутствующая мелодия, отсутствует отсутствие как таковое. Как сыграть эти ноты, если на уровне реального исполнения они точно повторяют то, что уже было сыграно? Сыгранные ноты лишены только того, чего в них нет, лишены структурной лакуны, или, перефразируя Библию16, они утратили даже то, чего никогда не имели. Настоящий пианист, таким образом, должен сыграть существующие, реальные ноты так, чтобы мы могли различить, где они сопровождают не сыгранные, «молчащие» виртуальные ноты, а где нет.