Филип Сингтон - Зоино золото

• Название: Зоино золото
• Автор: Филип Сингтон
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Современная проза
• Год: 2007
• ISBN: 5-699-20234-Х

Маркус Эллиот, чья карьера торговца живописью рухнула в одночасье, получает шанс поправить дела. Он должен составить каталог к аукциону русской художницы по золоту Зои Корвин-Круковской. За безмятежностью золотых картин Эллиоту открывается насыщенная жизнь Зои, воспитывавшейся при дворе Романовых, спасшейся из застенков Лубянки, учившейся у великих мастеров живописи, — революционная Москва и чопорный Стокгольм, богемный Монпарнас и экзотический Тунис.

Эллиот подпадает под чары Зои, обладавшей удивительной властью над мужчинами, и, убежденный, что художница имела отношение к гибели его матери, отчаянно пытается разгадать тайны, скрытые в ее картинах — и в переписке с бесчисленными поклонниками…

В «Зоином золоте» английского писателя Филипа Сингтона сплетаются истории бурного XX века, мировой живописи и необычной женщины, оставившей неизгладимый след в русском искусстве.

---

В общем, далеко не один мужчина мог ухватиться за возможность предложить Наде поддержку в трудную минуту в обмен на весьма ощутимую благодарность.

— Ну ладно, это пока не важно, — сказала Гарриет. — Важно не позволить Наде изменить статус-кво. Если Тереза будет жить с матерью на момент слушания, нам будет куда труднее убедить суд отдать ребенка тебе.

Эллиот плюхнулся на кровать.

— Понятно.

— Не переживай, Маркус. У нас по-прежнему хорошие шансы. В прошлый раз суд вынес решение в нашу пользу.

— Это было до того, как появился Супермайлз.

Гарриет как-то слишком громко засмеялась, цепляясь за малейший намек на несерьезность.

— Слушание об опеке состоится на следующей неделе или через неделю. Я постараюсь максимально его отсрочить. Но, думаю, твое возвращение пошло бы на пользу. Суд должен видеть, что ты искренне заботишься о безопасности Терезы.

— Конечно, искренне, Гарриет. А ты как думаешь?

— Знаю, знаю. Но я хочу, чтобы ты смотрел судье в глаза, когда он вынесет решение.

Он рисовал себе эту сцену сотню раз, ужас перед ней не ослабевал и в самые горькие времена: они с Надей стоят в зале суда, всего в паре футов друг от друга, но не разговаривают, даже не узнают друг друга, между ними высокая стена молчания.

— Я буду, — сказал он. — Можешь на меня рассчитывать.

Спутниковое телевидение не могло отвлечь Эллиота от мыслей о слушании. Вести об очередном вялом открытии торгов на Уолл-стрит почти не достигали его сознания. Он думал было принять нитразепам, но удержался, зная, что потом об этом пожалеет. Частью возвращения к нормальной жизни было спать, когда положено, включаться и выключаться, каждый день следовать заведенному ритуалу, невзирая на то, чего ему сейчас хочется.

У Нади дорогой адвокат. И кто-то оплачивает ее расходы. Может, она уже завела любовника, нашла мужчину, который займет его место. Пройдет три года, а то и меньше, и Тереза перестанет называть его папой.

Через три месяца после того, как Эллиот нашел автопортрет Зои, он начал заводить с Надей разговоры о детях. Этот вопрос раньше почти не обсуждался, но внезапно стал для него безотлагательным, не то чтобы Эллиот хотел испытать любовь на прочность — нет, он все еще верил, что в этом нет необходимости, — но дабы укрепить ее, сделать вечной, неизменной. Красота, заключенная в янтаре. То, что было дальше, до сих пор не укладывалось в голове: она согласилась на ребенка, а потом предала его. Он так и не понял почему.

Разве что если Тереза на самом деле была не его дочерью.

Эта мысль посещала его не раз. Говорят, мудр тот отец, который узнает свое собственное дитя,[3] что ж, он не мудр. Он доверял жене и часто уезжал из дома. Но когда он смотрел на Терезу, на ее совершенные черты — на линию пробора в светло-каштановых волосах, на лукавые дуги бровей, похожие на штрихи кисти китайского каллиграфа, — он просто не мог заставить себя поверить в это.

Он ощущал себя виноватым, даже думая об этом.

Он сторонился телефона до половины четвертого. На звонок ответила женщина, но не миссис Эдвардс. Из трубки доносился детский визг.

— Я отец Терезы, — объяснил он. — Могу я с ней поговорить?

— Не сейчас, дорогуша, — ответила женщина. — Она на детской площадке.

— На детской площадке. Ладно, тогда скажите ей, что я звонил. И что перезвоню попозже.

Кого-то сбили с ног. Рыдания. Женщина с минуту бранилась и хлопотала, потом снова взяла трубку.

— Что вы сказали, дорогуша?

— Вы можете сказать Терезе, что я перезвоню?

— Ладно. Но в половине седьмого она ложится спать.

Раньше она ложилась в семь, иногда позже, если в доме были гости. Ему нравилось, когда люди смотрели на его дочь, восхищались ею. Это создавало непринужденную атмосферу скорее, чем шутки или алкоголь. Компании купались в теплом свете дружбы поколений.

А сейчас она ложится спать в половине седьмого. Без исключений.

— Им в этом возрасте очень важно как следует высыпаться, — сказала женщина, словно ему, отцу-уклонисту, это едва ли было известно.

Княжна

7

Санкт-Петербург, август 1914 г.

В деревнях, завидев ее, люди срывали шапки и склоняли головы. Белобородые старики преклоняли колени и целовали ей руку. За стенами церквей крестьянки выкрикивали благословения, называли ее «маленькой княжной» и протягивали к ней руки, словно она была святой и могла каким-то образом благословить их в ответ. Внутри были специальные скамьи или хоры, предназначенные для ее семьи, отдельно от простого люда. Где бы они ни появлялись, священники причащали их первыми. Когда они шли к дверям, люди кланялись сперва Христу и Богородице, а затем — им.

Со временем Зоя поняла. Она и такие, как она, ближе к Господу, чем обычные люди. Это им надлежит изменить мир согласно Его замыслу, это они живут в соответствии с правдой Его, словно ангелы в раю. Но это означало и то, что они все время у Него на виду. Все правила, которые ей приходилось соблюдать, то, как следили за каждым ее шагом, как строго отчитывали за каждый промах — вот цена избранности, жизни под неусыпным взором всевидящего ока.

В Смольном институте правила поведения были еще суровее. Говорить по-русски, на языке простонародья, дозволялось лишь полчаса во второй половине дня. Во время еды беседовать не разрешалось вообще. Бегать строго-настрого запрещали, да и в длинных тяжелых платьях с жесткими белыми воротничками и манжетами, которые им приходилось носить, это все равно было невозможно. Даже ежедневные прогулки больше напоминали военные парады: девочки вышагивали парами, в длинных пальто и меховых шапках, независимо от погоды. И всегда по одному и тому же маршруту.

Время от времени школу посещали священники в благоухающих рясах, дабы принять исповедь. Очень важно было говорить им всю правду, вспоминать каждый грех: приступы лени и зависти, мелкое вранье, спасшее от наказания. Говорили, что если утаишь что-то — не сможешь открыть рот во время причастия, а если и сможешь — подавишься освященным хлебом. Тело и кровь Христова отторгнут нечистый сосуд. И если умрешь, то отправишься к Богу грешной, и лишь огонь очистит тебя. Однажды, когда прошла ее очередь исповедоваться, Зоя вдруг поняла, что один грех упомянуть забыла. Священник уже уходил, но она побежала обратно в придел и бросилась к его ногам.

Но странно: наутро ей казалось, что жизнь началась заново, что она безвинна, как ангел Господень. И в тот же день родители пришли навестить ее с цветами.

Ей было одиннадцать, когда разразилась война. Отец ушел на фронт, и она горько плакала, что он не взял ее с собой. Все принаряжались для этого замечательного приключения, и Зоя не хотела оставаться в стороне. Даже старик Сухомлинов заявился к Кшесинской в гусарской форме, которая ничуть не шла к его внушительному животу и длинным тонким ногам.

— Я могу быть сестрой милосердия, — кричала Зоя, когда они шли в казармы, чтобы получить особое благословение Церкви, — или адъютантом.

Отец только улыбнулся и отбросил волосы ей со лба. Он был статным мужчиной, все восхищались его внешностью и остроумием, по крайней мере в этом заверяла Зою гувернантка. На балах именно его рассказы всегда увлекали гостей. Но в последнее время он стал серьезнее, точно его беспокоило будущее, которого домочадцы разглядеть не могли.

— Я могла бы доставлять твои приказы. Возьми меня с собой.

— Подрасти сперва.

— На сколько?

— На год или два.

Но она знала, что война закончится много раньше. Она подслушала, как Великий князь Сергей говорил, что снарядов хватит лишь на несколько недель кампании, а фабрик по их производству всего три. Кроме того, ни у кого, даже у англичан, нет денег, чтобы содержать действующую армию больше двух-трех месяцев.

— В любом случае, — добавил отец, прежде чем она выдвинула новые доводы, — ты должна остаться и присмотреть за матерью.

И Зоя увидела, как с этими словами улыбка исчезает с его губ, словно его внезапно посетила какая-то мрачная мысль.

Улицы были полны людей, распевающих патриотические песни. Отряды солдат шли к вокзалам, подбадриваемые возгласами из окон домов и проезжающих трамваев. Чуть ли не в каждой церкви на их пути велись службы, прихожане толпами высыпали на тротуар, высоко неся иконы и кресты. Зоя не видела такого скопления народа со времени Трехсотлетия Романовых, но сейчас все было иначе. Никаких веселых парадов и фейерверков, никаких палаток с пивом и пирогами. Люди сновали, пряча руки в карманы, собирались вокруг счастливых обладателей газет, желая быть в курсе происходящего, плыть в великом море событий.

Зоя с матерью дошли до Варшавского вокзала. Отец запретил им дожидаться отправления поезда. Давка на платформах была невыносимая. Служащие вокзала локтями пробивали себе дорогу и что-то неразборчиво объявляли в жестяные мегафоны. Повсюду плакали или цеплялись за протянутые руки своих мужчин женщины. Зоя считала это проявлением слабости, пока не увидела слезы в глазах матери.