Элина Драйтова - Повседневная жизнь Дюма и его героев

• Название: Повседневная жизнь Дюма и его героев
• Автор: Элина Драйтова
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Филология
• Год: 2005
• ISBN: 5-235-02775-2

В книге Элины Драйтовой увлекательно рассказывается о двух исторических эпохах: эпохе, в которую жил и творил Александр Дюма-отец, и эпохе, когда жили и совершали свои подвиги его герои. Автор с большой любовью описывает быт и особенности характера и отношений Александра Дюма с окружающими, мужчинами и женщинами, его увлечения и привычки.

---

Мать будущего писателя была недостаточно обеспечена, чтобы оплатить образование сына, а получить стипендию в императорском лицее оказалось невозможно. Одно время Мари-Луиза подумывала о том, чтобы отправить Александра в суассонскую семинарию. Такая возможность появилась после того, как один из ее кузенов оставил по завещанию стипендию для обучения в этом заведении любого из своих родственников, кто пожелал бы получить образование. Мари-Луиза воспылала надеждой, но Александра уговорить не удалось. Дюма-отец — и семинария! Вы можете себе представить что-нибудь подобное?

Поэтому после нескольких лет стихийного обучения игре на скрипке (мы уже знаем, что оно не принесло успеха), фехтованию и разнообразным способам браконьерства в лесах Виллер-Котре юный Дюма отправился получать более систематическое образование в коллеж аббата Грегуара. Насколько систематическим было обучение и насколько усердно относился к нему юный Дюма, мы умолчим. Но думается, что некоторое представление об обучении в коллеже и об успехах учеников можно получить из следующего отрывка из романа «Анж Питу», тем более что описанный в нем аббат Фортье обучает детей именно в Виллер-Котре.

Часы на городской башне бьют одиннадцать, и ватага мальчишек вырывается из здания коллежа на площадь.

«Одни сбились кучками и принялись запускать волчок, другие занялись игрой в котел, гоняя камушек по начерченным мелом квадратам, остальные же расположились вокруг выкопанных по кругу ямок, в которые стали закидывать мячик, причем попадание или непопадание его в ямку определяло выигрыш или проигрыш пустившего мяч.

Кроме озорных школьников, которых обитатели немногих домов, что выходят на площадь, наградили званием шалопаев и которые по преимуществу одеты были в штаны, продранные на коленях, и в куртки с дырами на локтях, имелись и те, кого называли послушными, и кто, по мнению кумушек, несомненно, был усладой и гордостью родителей; отделясь от толпы, они, каждый неся свою корзину, каждый своей дорогой, медленно, нога за ногу, что свидетельствовало об их сожалении, побрели под отеческий кров, где в качестве награды за отказ от участия в общем веселье их ожидал кусок хлеба с маслом или с вареньем. Их штаны и куртки были, как правило, целы и вообще имели приличный вид, что наряду со столь превозносимой послушливостью и делало их предметом насмешек, а то и ненависти со стороны не столь хорошо одетых, а главное, куда менее дисциплинированных соучеников.

Наряду с этими двумя категориями школьников, которые мы определили как «озорные» и «послушные», существовала еще и третья, и ей мы дадим наименование «ленивые»; эти почти никогда не выходили из школы вместе с остальными учениками, чтобы играть на площади у замка или возвратиться в родительский дом, поскольку представителей сей несчастной категории обыкновенно оставляли в качестве наказания в классе, а это значит, что, когда их товарищи, выполнив переводы на латынь или с латыни, запускали волчок или лакомились хлебом с вареньем, они сидели, пригвожденные к скамейкам за пюпитрами, и делали переводы, которые не сделали во время урока, если только их провинность была не настолько велика, что требовала высшей кары, а именно, наказания линейкой, розгами или плеткой» («Анж Питу». Ч. I, I).

К последней категории учащихся как раз и относился Анж Питу, и аббат Фортье громогласно распекал его, стоя на верху школьной лестницы.

«— Нечестивец! Безбожник! Змееныш! — гремел голос. — Убирайся! Вот отсюда! Vade! Vade![111] Запомни, я терпел три года, но есть негодяи, которые истощают терпение даже самого Отца Небесного! Сегодня пришел конец, окончательный и бесповоротный. Забирай своих белок, лягушек, ящериц, шелковичных червей и майских жуков и убирайся к тетке, к дядьке, если он у тебя есть, да хоть к самому дьяволу, ежели тебе охота, лишь бы я тебя больше не видел. Vade! Vade!

— Простите меня, добрейший господин Фортье, — умоляюще отвечал с низа лестницы другой голос. — Да стоит ли такого вашего гнева один несчастный варваризм и парочка, как вы их изволите называть, солецизмов?

— Три варваризма и семь солецизмов в сочинении на двадцать пять строк! — яростно загремел голос с верха лестницы.

— Так это ж потому, что четверг, господин аббат. Говорю вам, четверг для меня несчастливый день. Ну а вдруг завтра я прекрасно переведу на латынь, так неужто вы не простите мне сегодняшнюю мою неудачу? Ну, скажите, господин аббат?

— Вот уже три года в день сочинения ты, лодырь, твердишь мне одно и то же. А экзамен назначен на первое ноября, и мне, который, уступив мольбам твоей тетушки Анжелики, имел слабость внести тебя в списки кандидатов на вакантную стипендию в суассонской семинарии, со стыдом придется узреть, как тебе в ней отказывают, и слышать повсюду: «Анж Питу — осел! Angelus Pitovius asinus est» (…)

— О добрейший господин Фортье! О дорогой мой учитель! — канючил в отчаянии школяр.

— Твой учитель?! — возопил аббат, до глубины души оскорбленный таким обращением. — Хвала Господу, я уже не твой учитель, и ты не мой ученик. Я отрекаюсь от тебя! Знать тебя не знаю! Видеть тебя не хочу! Запрещаю тебе так обращаться ко мне и даже кланяться запрещаю! Retro, негодный, retro![112]

— Господин аббат, — ныл бедняга Питу…, — умоляю вас, не отвергайте меня из-за какого-то несчастного скверного перевода.

— Ах, вот как! — вскричал аббат, выведенный из себя этой просьбой до такой степени, что даже спустился четырьмя ступеньками ниже, отчего Анж Питу мгновенно тоже спустился на последние четыре ступеньки и встал на землю двора. — Ты уже изучаешь логику, а между тем не можешь написать простенькое сочинение. Ты рассчитываешь на стойкость моего терпения, а сам не можешь отличить подлежащее от дополнения. (…) Ты невежествен, как тот шалопай, о котором рассказывает Ювенал. Цитата эта из язычника, — аббат перекрестился, — но тем не менее справедлива. Arcadius juvenis.[113] Готов присягнуть, что ты даже не знаешь, что означает Arcadius.

— А что тут такого? Аркадиец, — горделиво выпрямившись, ответствовал Питу.

— И что это значит?

— Как что значит?

— Аркадия была страна ослов, а у древних, как и у нас, слово asinus было синонимом слова stultus.[114]

— Нет, я не стал бы понимать это так, — заметил Питу, — поскольку мне не хотелось бы думать, что строгий ум моего достойного наставника может опуститься до сатиры.

Аббат Фортье вновь воззрился на него — и не менее внимательно.

— Право, — пробормотал он, несколько даже смягченный столь грубой лестью, — временами можно подумать, что этот негодяй не так глуп, как кажется.

— Простите меня, господин аббат, — вновь захныкал Питу, который хоть и не разобрал слов наставника, но по перемене выражения его лица догадался, что тот склонен к милосердию…

— Ладно, согласен, — произнес аббат (…), — но при одном условии. (…) Ты ответишь мне без единой ошибки на вопрос, который я тебе задам.

— На латыни? — с тревогой поинтересовался Питу.

— Latine, — подтвердил наставник.

Питу испустил глубокий вздох. (…)

— Quid virtus? Quid religio?[115]

Слова эти, произнесенные с самоуверенностью педагога, прозвучали для бедняги Питу, словно труба ангела, возвещающего Страшный суд. (…)

— Nescio,[116] — объявил он в надежде, что невежество его будет выглядеть более простительным, если он признается в нем по-латыни.

— Ты не знаешь, что такое добродетель?! — задыхаясь от негодования, возопил аббат. — Не знаешь, что такое вера?!

— Да нет, по-французски знаю, — объявил Анж. — Я по-латыни не знаю.

— В таком случае убирайся в Аркадию, juvenis! Между нами все кончено, оболтус ты эдакий!» (Ч. I, I).

Сцена задумана явно как комическая, и у нас нет оснований предполагать, что отношения юного Дюма с аббатом Грегуаром складывались столь же печально, как отношения Питу с его наставником. Однако ж и в этой шутке есть доля правды, и даже упоминание о стипендии в суассонской семинарии пришлось кстати!

По окончании обучения у аббата Дюма поступил к нотариусу, где учился основам его ремесла и работал рассыльным. С нотариусом стычек не было, поскольку он «был добрый малый, если избегать при нем похвалы священникам и Бурбонам». Однако особым усердием Александр не отличался и вскоре потерял место. Впрочем, первичное обучение было пройдено, и это позволило ему вскоре устроиться (не без хлопот со стороны матушки) к другому нотариусу, уже в Крепиан-Валуа, а оттуда, как мы помним, судьба увлекла его в Париж.

Работая у нотариуса, а затем в канцелярии герцога Орлеанского, Дюма начал латать прорехи в своем образовании. Еще в Виллер-Котре он познакомился с трудами Шекспира и Вальтера Скотта. Театр и романтизм — вот та гремучая смесь, которая воспламенила душу будущего писателя и заставила его более тщательно заняться своим образованием.