Дайзетцу Судзуки - Дзен-буддизм и психоанализ

• Название: Дзен-буддизм и психоанализ
• Автор: Дайзетцу Судзуки
• Издательство: Весь Мир
• Жанр: Философия
• Год: 2007
• ISBN: 5-7777-0023-3

Дзен-буддизм возник на Востоке, психоанализ — на Западе. На первый взгляд, между двумя диаметрально-противоположными системами, порожденными различными цивилизациями, не может быть ничего общего. Однако начиная с 30-х годов нашего столетия последователи психоанализа все чаще и чаще обращают свои взоры к дзен-буддизму, а к концу 50-х многие становятся его увлеченными сторонниками. Это произошло, вероятно, потому, что в центре внимания обеих систем — Человек; в одном случае его психическое, а в другом — духовное здоровье. Точки соприкосновения дзен-буддизма и психоанализа очевидны, о чем свидетельствует эта книга. Своим появлением она обязана симпозиуму, посвященному проблемам взаимоотношений дзен-буддизма и психоанализа, который был проведен в Автономном национальном университете в г. Мехико.

http://fb2.traumlibrary.net

---

Бодхидхарма избегает всех частностей прошлой и настоящей жизни Хой-кэ, он сразу прямо обращается к живому ядру самой экзистенции. Попавшее в когти своих собственных противоречий и расколотое эго не может ни разрешить эти противоречия, ни смириться с ними. Не перед ним стоят проблемы, оно само проблематично. Эго-субъект со всеми его трудностями должен выйти на поверхность. Бодхидхарма и весь дальнейший дзен-буддизм говорят, что в конечном счете не эго имеет проблему, но само эго есть проблема. Покажи мне того, кто испытывает затруднения, и тогда достигнешь умиротворения.

Начиная с Бодхидхармы и на протяжении всей истории неизменным и основным для дзен-буддизма подходом (при всех специфических формах и методах слова, деяния, жеста) была как раз эта лобовая атака на противоречивую дуалистичную субъект-объектную структуру эго в эго-сознании. Единственной и исключительной целью все время оставалось преодоление внутреннего разделения и внешнего раскола, обособляющих и отделяющих эго от себя самого и своего мира. С тем, чтобы оно могло обрести свое бытие во всей своей целостности и познавать себя в истине.

Хуэй-нэн (VII в.) — вторая после Бодхидхармы великая фигура в анналах дзен — просто, но четко спросил монаха-посетителя: «Каково так приходящее?»[81] Существует запись о том, что для ответа на этот вопрос монаху по имени Нань-йо понадобилось семь лет[82]. В другой раз тот же Хуэй-нэн спросил: «Каково твое изначальное лицо до рождения отца и матери?»[83]

Иначе говоря, каков ты за пределами субъектобъектной структуры эго в эго-сознании?

Линь-цзи (IX в.), основатель одной из двух главных школ дзен-буддизма[84], до сих пор существующей в Японии, где он известен как Риндзай, однажды, сказал: «Есть один истинный человек без звания в массе красной плоти; он выходит, и входит через врата ваших чувств. Если вы еще не узрели его, смотрите, смотрите!»

Один монах вышел вперед и спросил: «Кто этот истинный человек без звания?»

Риндзай спустился вниз со своего сиденья, схватил его за грудки и потребовал: «Говори, говори!»

Монах колебался, и тогда, отпустив его, Риндзай воскликнул: «Что за скребок для грязи, этот истинный человек без звания]» Сказав так, он ушел в свою комнату, оставив монаха, чтобы тот это прожевал[85].

Чтобы помочь эго пробудиться и осознать наличие этого «человека без звания», то есть жизни в полноте бытия и познания себя в истине, некоторые учителя дзен, а именно из школы Линь-цзи, или Риндзая, стали использовать то, что в Японии известно как коан. Такое развитие происходило в X–XI веках, когда дзен- или (чань-) буддизм, получив в Китае широкое признание и распространение, стал привлекать многих, кто приходил к нему уже без всякой непреодолимой экзистенциальной потребности. Прежние наставники, наверное, отвечали бы на это тем же внешним безразличием и невниманием, как и Бодхидхарма. Однако позднейшие учителя, в сострадании и честном стремлении помочь всем приходящим, сами начали инициировать свое отношение с вопрошающим посредством коана.

Китайский наставник эпохи Сун Та-хуэй, начавший систематически использовать коан (XII в.), по какому-то поводу говорил так: «Откуда мы пришли? Куда мы уходим? Тот, кто это знает, поистине заслуживает имени буддиста. Но кто он, проходящий сквозь рождения и смерти? Кто этот знающий нечто об „откуда“ и „куда“ жизни? Кто он, неожиданно осознающий „откуда“ и „куда“ жизни? Опять-таки, кто, встретившись с этим коаном, не может задержать свое зрение и чувствует, что все его внутренности переворачиваются, словно он проглотил раскаленный шар и не может его отрыгнуть. Если желаете узнать, кто он, то ловите его там, где он не помещается в загон разума. Если он так уловлен вами, то вы знаете, что он выше помех рождений и смертей»[86]·

Конечная цель остается той же самой: постичь того, кто не входит в «загон разума», то есть находится за пределами субъект-объектной структуры мышления. Этой цели служит коан — род вопроса, проблемы, вызова, требования, выдвинутого по инициативе наставника. У коана две функции. Первая из них состоит в том, чтобы проникнуть в глубины и оживить далеко запрятанную или обманчиво сокрытую основополагающую заботу эго в эгосознании. Вторая функция заключается в том, чтобы приведенное в движение фундаментальное устремление было соответствующим образом укоренено и направлено. Недостаточно просто пробудить его вместе с присущим ему поиском. Чтобы избежать множества обманчивых ловушек, в которых это устремление может истощиться или сбиться с пути, требуется направлять его и даже выращивать.

В ранней, предшествующей коану фазе дзен-буддизма посетитель обычно отталкивался от того, что провоцировало в самом его жизненном опыте — какая-то экзистенциальная проблема уже переполняла его. «Вопрос» или забота не доходили, правда, до последних глубин, не была известна ни истинная природа, ни корень этой заботы. Хотя она воспламенялась естественным образом, но не имела адекватной формы, а потому без труда маскировалась или отклонялась от прямого направления. Несмотря на подлинную интенсивность и серьезность, стремление и поиск шли обычно вслепую, были аморфными, спутанными, требовали правильного основания и сосредоточения.

В этот период ученик мог получить от наставника резкий вызов или требование типа: «Принеси сюда твое сердце-ум!», «Каково так приходящее?», «Каково твое изначальное лицо до рождения отца и матери?», «Когда ты мертв и сожжен, а прах твой развеян, где ты тогда?»[87] либо просто «Говори, говори!» Их целью были искомые направление и руководство. Но даже в таком случае эти вопросы, вызовы или требования не назывались хостом. Это самопроизвольное, неструктурированное общение наставника и ученика называлось мондго, или по-китайски вэнь-??? буквально — «вопрос и ответ». Но так как они побуждали, обосновывали и направляли радикальную и конечную заботу эго, то многие из них действительно использовались позже либо как коаны, либо как основа коанов.

В своей двоякой функции коан может поэтому рассматриваться как умышленное и расчетливое средство сохранения результатов того, что было получено ранее естественно и без выдумки. И наоборот, можно, наверное, сказать, независимо от технической терминологии и всех дистинкций дзен-буддизма, что ранние ученики обладали своим собственным коаном. Он был соприроден их огненной субстанции, ему требовались соответствующие форма и содержание, тогда как в позднейший период, когда слушатель не владел подходящей формой вопроса, не был экзистенциально заинтересован в его всезначимом содержании, сам наставник должен был ставить такие «вопросы» как бы извне. В таком случае коан оказывается скорее целиком данным извне, чем хотя бы отчасти естественным.

Но здесь вновь следует сразу же подчеркнуть, что до тех пор, пока «вопрос» или коан остается «внешним» или «данным», все усилия ни к чему не ведут, да и попросту нет никакого дзен-буддизма. По характеру и по структуре, равно как и по способу применения, коан предназначен как раз для предохранения от этой опасности. Ибо по самой своей природе коан не позволяет, чтобы его приспосабливали к дуалистичной субъект-объектной схеме эго в эго-сознании. Он даже не имеет никакого смысла, не говоря уж о «решении» или о внешней объективности для эго как субъекта. Это самым ярким образом демонстрирует один из чаще всего употребляемых «первых» коанов — «Му!» или по-китайски «Ву!».

Основанием этого коана — как и многих других — является запись об одном из прежних мондго.

Китайский наставник IX века, Чжао-чжу (по-японски Джошу) однажды на вопрос: «Имеет ли пес природу Будды?» — ответил: «Му!» (в буквальном смысле «Он не имеет!»)

В качестве формального, заданного коана этот односложный ответ очень далек от узких рамок первоначального вопроса. Он дан ученику сам по себе как требование «видеть» или «стать». Коан таков: «Узри му!» или «Стань му!» Разумеется, это не имеет смысла, не может быть руководством к действию и не может быть осуществлено в пределах любого субъект-объектного дуализма.

Сходным образом, когда коан извлекается из других мондо, вроде: «Каково твое изначальное лицо до рождения отца и матери?» — либо в случае коана, которому позже отдавалось предпочтение перед «My!» — коану японского настаника XVIII века Хакуина: «Услышь хлопок одной ладони!» (поскольку он содержит больший поэтический материал) — эти проблемы и такой вызов не имеют ответа и смысла в рамках субъект-объектной структуры эго-сознания, интеллекта, логики. Каким бы ни был поэтический материал коана, при подходе к нему как к объектному вопросу или проблеме со стороны эго или субъекта — эпистемологически или как-то иначе — невозможны ни «разрешение», ни «понимание».

Идет ли речь о «My!», «хлопке одной руки», вопросе «Где ты после того, как тебя сожгли?» или «изначальном лице», естественный или заданный извне коан не предлагает ничего осязаемого, ощутимого как объект. Если ученик пытается объективировать коан, то внимательный и бдительный наставник тут же резко отвергает подобный маневр вместе с соответствующим ему «решением».