Йорг Кастнер - Смертельная лазурь

• Название: Смертельная лазурь
• Автор: Йорг Кастнер
• Издательство: АСТ, АСТ Москва, Хранитель, Харвест
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-17-037884-5

XVII век. Амстердам потрясен чудовищными преступлениями.

Состоятельный хозяин красильной мастерской жестоко убивает всю свою семью и расстается с жизнью в тюрьме.

Вскоре после этой трагедии тюремный смотритель зверски расправляется со своей любовницей.

Что происходит?!

По богатому портовому городу ходят слухи о колдовстве и дьявольском наущении.

Однако молодой художник Корнелис Зюйтхоф, который расследует эти кровавые преступления, не может отделаться от подозрения, что убийства как-то связаны с загадочной картиной в синих тонах его великого учителя Рембрандта…

---

— Еще древние учили нас — «капля камень точит». Сначала мы работали над созданием разветвленной сети братства, а уж потом перешли к собственно работе.

— И в ней вам помогает мастер Рембрандт ван Рейн?

Де Гааль, как мне показалось, на мгновение смешался.

— Верно. Но вы ведь боготворите его, не так ли? Не желаете ли с ним побеседовать?

— Если такое возможно, почему бы и нет.

— Я распоряжусь, чтобы вас проводили к нему. А пока серьезно обдумайте все, о чем я вам рассказал.

У меня хватило на это времени, пока охранник вел меня по темным закоулкам подземного лабиринта к Рембрандту. Насчет де Гааля сомнений не было — его устами вещал не Бог, а сатана. Дьявол. Посему я так и окрестил далекий таинственный остров, где нашли свой трагический конец моряки и капитан «Нового Амстердама», — остров Дьявола.

Глава 25 Улыбка мастера

К своему удивлению, я все же имел счастье увидеть дневной свет, причем на самом деле дневной! Поначалу это было слабое, едва различимое мерцание, возникшее, когда я поднимался вверх по изгибам винтовой лестницы, затем, когда мы одолели вторую лестницу, оно превратилось в свет дня. Здесь имелось окно, через которое можно было обозревать квартал Йордаансфиртель. Я не ожидал ничего подобного, поскольку непонятно отчего уверовал, что мастер Рембрандт способен творить шедевры в лишенном дневного света подземелье.

— Где мы? — глуповато спросил я у одного из сопровождавших меня охранников.

— В одном домишке, — буркнул в ответ лысый.

Одолев еще пару лестниц, я сообразил, что упомянутый «домишко» был немногим ниже амстердамского собора и что это не запущенная развалюха, через которую я проник в катакомбы. В этом доме стекла окон блистали чистотой, хотя, если судить по открывавшемуся сквозь них виду, дом находился неподалеку от вышеупомянутой хибары. Я все больше удивлялся этой отгороженной от остального мира империи, основанной жерардистами на окраине Амстердама.

Когда мы добрались до мансарды, человек со шрамом постучал в дверь, не требовательно, как я ожидал, а с величайшим почтением.

— Войдите! — раздался изнутри знакомый скрипучий голос, и мы вошли.

И тут меня осенило, почему мы оказались не под землей, а над нею. Мастеру Рембрандту необходим был свет дня. Мастер Рембрандт работал в поте лица. Похоже, даже над несколькими картинами одновременно, если судить по составленным в ряд мольбертам с холстами.

— К вам гость, — объявил человек со шрамом.

Рембрандт окинул меня недовольным взглядом.

— Мне гости только во вред. А уж этот в особенности. Уведите его отсюда прочь, оставьте меня одного!

— Нет, он должен с вами говорить. А мы пока подождем за дверью, — последовал категоричный ответ человека со шрамом.

Нас оставили одних. Охранники даже плотно притворили за собой дверь. А почему бы, собственно, и не притворить? Куда я мог отсюда деться? Разве что выброситься из окна и сломать себе шею о брусчатку лежащей внизу улицы?

Приглядевшись к мольбертам, я пережил шок. Каждая картина присутствовала в двух видах. Первая — явно чужой кисти, тона и полутона смягченные, вторая изображала тот же или же весьма схожий пейзаж или портрет, но принадлежала кисти самого Рембрандта, причем доминировала в ней хорошо знакомая мне ядовитая лазурь. Та самая, о которой мы только что мило беседовали с господином де Гаалем-старшим. Некоторые картины представляли собой групповые или одиночные портреты. И опять же, все они по колористике до чрезвычайности напоминали печально известное полотно, изображавшее семейство Гисберта Мельхерса, которое и лишило рассудка моего друга Осселя Юкена. Одежда и задний план полотен были выдержаны в различных по интенсивности оттенках упомянутой лазури, причем при пристальном изучении портрета начинало казаться, что другие цвета не присутствуют в полотне вовсе — безжалостно-ядовитая синева заполняла собой все.

Меня осенила ужасная догадка: Рембрандт создавал здесь картины по чужим эскизам, по неведомо чьим наброскам. Орудия убийства в лазурных тонах. Изображенные на картинах обречены на гибель. Те самые люди, на жизнь которых вскоре должны были заключаться пари.

Рембрандт уже не смотрел на меня, а вновь углубился в работу над портретом круглолицего купца. Кисть мастера проворно летала по холсту, будто он стоял перед мольбертом не здесь, а в студии своего дома на Розенграхт. Судя по всему, писать пресловутые картины в лазурных тонах было для него не в новинку. Может, именно этим и объяснялись его частые и продолжительные отлучки из дома якобы на могилу своего сына Титуса.

Каким образом Рембрандт попал в объятия жерардистов, об этом я мог лишь догадываться. Может, спровоцированный мною интерес к загадочным смертям побудил заговорщиков взять мастера на «вечное хранение»? Чтобы не болтал лишнего? Или же потребность в живописи, выдержанной в синих тонах, возросла настолько, что возникла необходимость заставить мастера малевать днями напролет? Непонятно было и то, почему автором картин жерардисты избрали именно Рембрандта. Если уж их ряды столь многочисленны, на что недвусмысленно намекал ван дер Мейлен, то среди них должны быть и художники. Может, недобрая сила картины зависела не только от использования лазури, но и от особых тонкостей стиля? Манеры и мастерства определенного автора? Последнее объяснение показалось мне наиболее верным.

Медленно обойдя ряд мольбертов, я добрался до картины, не имевшей эскиза, которая напугала меня и потрясла до глубины души. На ней были изображены Титус и Корнелия. Брат и сестра рука об руку шли вдоль ручья, с нежностью глядя друг на друга. Умерший — или же не совсем — сын и изнемогающая от дум об исчезнувшем родителе дочь. И сколько бы я ни тщился подыскать этому жесту Рембрандта объяснение или оправдание, их не было и быть не могло — от этого полотна, как и от остальных, исходила смертельная угроза.

Я повернулся к мастеру:

— Почему вы решили изобразить ваших детей? — От охватившего меня волнения я едва мог говорить.

Рука старика с кистью замерла, и он, вздрогнув, повернулся ко мне, словно забыл о моем присутствии.

— Так они оба всегда со мной, — пояснил он. — Ван дер Мейлен подсказал мне идею, и я благодарен ему за это. Вот вернусь на Розенграхт и покажу ее моим детям. Вот они порадуются.

— Титус уже ничему не порадуется, — безжалостным тоном ответил я. — Ваш сын умер. Вы что, забыли об этом?

Рембрандт едва улыбнулся, снисходительно, будто общался со слабоумным.

— Ошибаетесь, но я на вас не в обиде. Я тоже считал Титуса умершим, когда мы похоронили его в церкви Вестеркерк. На самом деле он не умер. У него была особая форма чумы, когда покойника трудно отличить от живого. Его вылечил доктор ван Зельден, и теперь благодаря этому человеку Титус выздоравливает. Я уже несколько раз говорил с сыном. Конечно, он еще очень слаб, все время лежит и не переносит света, но уже скоро окончательно поправится. Ван Зельден пообещал мне это, и я его вечный должник.

Хотя мне и не были известны детали, я начинал понимать дьявольскую, изощренную игру, в которую Антон ван Зельден и его свита втянули Рембрандта, воспользовавшись явным безумием старика. Стала ли упомянутая невменяемость Рембрандта следствием возраста, либо потери сына, или же коварной лазури, используемой им в работе, — все это было мне пока не известно. Вероятнее всего, роль сыграло и то, и другое, и третье. Во всяком случае, жерардисты мастерски воспользовались умопомешательством живописца в своих целях.

Я спрашивал себя и о том, отчего Рембрандт, несмотря на постоянный контакт с дьявольской краской, не впал в полное безумие, как это произошло с Гисбертом Мельхерсом, например, или же Мельхиором ван Рибеком, или моим другом Осселем Юкеном. И на этот вопрос я не находил ответа.

— Так вы помогаете жерардистам оттого, что обязаны доктору ван Зельдену возвращением к жизни вашего Титуса? Тем, что получили возможность видеться с ним?

Рембрандт почесал затылок деревянным концом кисти.

— Жерардисты? О ком вы говорите?

Значит, он даже не понимает, во что ввязался. Может, сейчас мне все же удастся привести его в чувство, освободить от заклятия?

Я приблизился к мастеру.

— Ваши картины, эти полотна в лазурных тонах, несут людям смерть. Вы знаете об этом?

Презрительный жест, которым Рембрандт отреагировал на сказанное мною, мог означать, что это обстоятельство мало беспокоило его.

— Ну, отправится на тот свет парочка подлецов, и что с того? Все мы в один прекрасный день будем там.

Ткнув кистью в лазурь, преобладавшую сейчас на его палитре, он загадочно улыбнулся:

— Взгляните, Зюйтхоф, разве вы видели подобный оттенок где-нибудь еще? До сих пор я мало ценил синеву, но эта — нечто особенное, непередаваемое, единственное в своем роде. От нее исходит сияние, оно идет изнутри, проникая в души людей, высвечивая в них самое сокровенное, будь то добро или же зло. Чем больше вы всматриваетесь в этот цвет, тем лучше понимаете, отчего синий цвет всегда считался королевским, божественным.