Ролан Барт - Фрагменты речи влюбленного

• Название: Фрагменты речи влюбленного
• Автор: Ролан Барт
• Издательство: Ad Marginem
• Жанр: Философия
• Год: 1999
• ISBN: 5-93321-002-1

Необходимость этой книги заключается в следующем соображении: любовная речь находится сегодня в предельном одиночестве. Речь эта, быть может, говорится тысячами субъектов (кто знает?), но ее никто не поддерживает; до нее нет дела окружающим языкам: они или игнорируют, или недооценивают, или высмеивают ее, она отрезана не только от власти, но и от властных механизмов (науки, знания, искусства). Когда какой-либо дискурс вот так, сам собой, дрейфует в сторону неактуального, за пределы всяких стадных интересов, ему не остается ничего иного, как быть местом, пусть сколь угодно ограниченным, некоего утверждения. Это утверждение и составляет, в общем-то, сюжет начинающейся здесь книги.

http://fb2.traumlibrary.net

---

Флобер, Жид[126]

5. Любовная речь обычно является гладкой оболочкой, приклеенной к Образу, очень мягкой перчаткой, облегающей любимого человека. Эта речь благочестива, благонамеренна. Когда Образ искажается, оболочка благочестия рвется; от сотрясения оказывается низвергнут мой собственный язык. Уязвленный случайно услышанными словами Шарлотты, Вертер внезапно видит ее в роли кумушки, включает ее в группу ее приятельниц, с которыми она судачит (она более не единственная другая, но одна из других), и пренебрежительно говорит тогда: «мои дамочки» (meine Weibchen). Внезапно на устах субъекта возникает богохульство и норовит непочтительно опровергнуть благословение влюбленного; он одержим демоном, который говорит его устами, и извергаются оттуда, как в волшебных сказках, уже не цветы, а жабы. Ужасный отлив Образа.

(Страх повреждения еще сильнее, чем тревога утраты.)

Вертер

Истина

ИСТИНА. Любой языковой эпизод, связанный с «ощущением истинности», испытываемым влюбленным субъектом при мысли о своей любви, — он либо верит, что кроме него никто не, видит любимый объект «в истинном свете», либо возводит в непреложную истину специфику своей любовной потребности.

1. Другой — мое добро и мое знание: только я один его и знаю, понуждаю его существовать поистине. Любой кроме меня в нем ошибается: «Порой мне непонятно, как может и смеет другой любить ее, когда я так безраздельно, так глубоко, так полно ее люблю, ничего не знаю, не ведаю и не имею, кроме нее». И обратно, другой обосновывает мою истину: только с другим чувствую я себя «самим собою». Я знаю о себе больше, чем все те, кому обо мне только одно и неведомо: что я влюблен.

Вертер, Фрейд[127]

(Любовь слепа — лживая поговорка. Любовь широко раскрывает глаза, делает ясновидящим: «Я о тебе, про тебя, знаю абсолютно все». Отношение клерка к господину: ты надо мною вполне властен, зато я все о тебе знаю.)

2. Все время одно и то же обращение ценностей: принимаемое светом за «объективное» я принимаю за искусственное, принимаемое же им за безумие, иллюзию, заблуждение — за истину. Странно, но ощущение истины гнездится именно в самой глубине обмана. Обман освобождается от всех прикрас, становится столь чистым, что, словно простой металл, уже ничто не может его исказить; вот он уже нерушим. Вертер решает умереть: «Я пишу тебе об этом спокойно, без романтической экзальтации». Смещение: истинной становится не истина, а мое отношение к обману. Чтобы пребывать в истине, достаточно быть настойчивым: бесконечно, наперекор и вопреки всему утверждаемый «обман» становится истиной. (В конце концов, уж нет ли в страстной любви какой-то истины… настоящей.)

Вертер

3. Истина такова, что убери ее — и видна останется одна лишь смерть (как говорят: жизнь более не стоит труда быть прожитой). Это как имя Голема: Эмет зовется он — Истина; если убрать одну букву, он становится Мет (умер). Или иначе: истина — это та часть фантазма, которая должна быть отложена на будущее, но не отринута, остаться нетронутой, непреданной; та его неустранимая часть, которую я все время стремлюсь хоть раз узнать, прежде чем умру (другая формулировка: «Значит, я так и умру, не узнав, и т. д.»).

Якоб Гримм[128]

(Влюбленному не удается его кастрация? Он упорствует в превращении этой осечки в ценность.)

4. Истина — то, что в сторону. Один монах спросил у Чжао-Чжоу: «Каково единственное и последнее слово истины?» […] Учитель ответил: «Да». Я вижу в этом ответе отнюдь не банальную мысль о том, что философским секретом истины является какая-то там предрасположенность к согласию. На мой взгляд, учитель причудливо противопоставляет наречие местоимению, да — каковому, отвечает в сторону: он отвечает словно глухой, так же как и другому монаху, спросившему у него: «Все вещи, говорят, сводятся к Одному, но к чему же сводится Одно?» И Чжао-Чжоу отвечает: «Когда я был в провинции Цзин, я заказал себе халат весом в семь киней».

Дзэн

Катастрофа

КАТАСТРОФА, Жестокий кризис, в ходе которого субъект, переживая любовную ситуацию как окончательный тупик, ловушку, из которой он никогда не сможет выбраться, видит себя обреченным на полное саморазрушение.

1. Два режима отчаяния: кроткое отчаяние, активная резиньяция («В своем отчаянии я люблю вас так, как должно любить») и отчаяние жестокое: однажды, вследствие какого-нибудь случая, я закрываюсь у себя в комнате и разражаюсь рыданиями; меня уносит могучая волна, я задыхаюсь от боли; все мое тело напрягается и корежится от боли, при режуще-холодной вспышке молнии я вижу гибель, на которую осужден. Ничего похожего на скрытую и вполне цивильную хандру от любовных тягот, ничего похожего на оцепенение покинутого субъекта; это не хандра, пусть даже жестокая. Это ясно, как катастрофа: «Мне конец».

М-ль де Леспинас

(Причина? Никогда не торжественная — это ни в коем случае не объявление о разрыве; это происходит без предупреждения, либо под влиянием какого-то нестерпимого образа, либо от внезапного сексуального отторжения: резкого перехода от инфантильного — от покинутости Матерью — к генитальному).

2. Любовная катастрофа, быть может, близка к тому, что в связи с психозами зовут предельной ситуацией, то есть «ситуацией, переживаемой субъектом как непосредственно предшествующая его непоправимому уничтожению»; образ взят из того, что происходило в Дахау. Но прилично ли сравнивать ситуацию несчастного влюбленного с ситуацией узника Дахау? Разве правомерно искать аналог одного из самых невообразимых надругательств Истории в каком-то ребячески ничтожном, невнятно-путаном происшествии, случившемся с субъектом, который живет себе со всеми удобствами и просто является жертвой собственного Воображаемого? Тем не менее эти две ситуации имеют общее: они паничны в буквальном смысле слова: это ситуация без остатка, без возврата; я с такой силой спроецировал себя в другого, что, когда его нет со мною, я и себя не могу уловить, восстановить: я потерян — навсегда.

Бруно Беттельхайм, Этимология[129]

Краснобайство

КРАСНОБАЙСТВО. Это слово — la loquele, — позаимствованное у Игнатия Лойолы, обозначает поток слов, при помощи которого субъект неутомимо тасует у себя в голове доводы по поводу последствий какой-либо обиды или результатов какого-либо поступка; это эмфатическая форма любовного «дискурсирования».

1. «От любви так много мыслей». То и дело из-за какого-то ничтожного укола в голове у меня начинается языковая горячка, тянется вереница соображений, толкований, обращений. Отныне в сознании моем работает сама собой какая-то машина вроде шарманки, рукоятку которой, переминаясь с ноги на ногу, вертит безымянный музыкант — и которая никогда не смолкает. При краснобайстве ничто не может помешать переливанию из пустого в порожнее. Как только мне случится произнести про себя «удачную» фразу (в которой, как мне кажется, найдено точное выражение какой-то истины), фраза эта становится формулой, каковую я повторяю пропорционально приносимому ею облегчению (находка точного слова эйфорична); я ее пережевываю, я ею питаюсь; подобно ребенку или душевнобольному, у которого мерицизм, я беспрестанно сглатываю и тут же снова срыгиваю свою обиду. Я скручиваю, свиваю, сплетаю вновь и вновь любовное досье (таковы значения глагола meruomai: скручивать, свивать, сплетать).

Песенка, Шуберт, Греческий язык[130]

Или еще: страдающий аутизмом ребенок часто рассматривает, как его пальцы теребят какой-нибудь предмет (но не смотрит на сам этот предмет): это так называемый twiddling. Twiddling — это не игра; это ритуальное манипулирование, отмеченное шаблонными, навязчивыми чертами. Таков и влюбленный, мучимый краснобайством: он теребит свою рану.

Бруно Беттельхайм[131]

2. Гумбольдт называет свободу знака говорливостью. Я (внутренне) говорлив, потому что не могу поставить свой дискурс на прикол: знаки крутятся «на свободном ходу». Если бы я мог обуздать знак, подчинить его какой-то инстанции, мне бы наконец удалось обрести покой. Уметь бы накладывать на голову гипс, как на ногу! Но я не могу помешать себе думать, говорить; рядом со мной нет режиссера, который прервал бы эту внутреннюю киносъемку возгласом «Стоп!» Говорливость — это, пожалуй, сугубо человеческая беда; я обезумел от языка: никто меня не слушает, никто на меня не смотрит, но (словно шубертовский шарманщик) я продолжаю говорить, крутить ручку своей шарманки.

3. Я беру себе роль: я тот, кто будет плакать, и эту роль я играю перед собой — и от нее плачу, я сам себе собственный театр. И, видя себя в слезах, я плачу от этого еще сильнее; если же слезы идут на убыль, я быстрехонько повторяю себе резкие слова, от которых они потекут заново. Во мне как бы два собеседника, занятые тем, что от реплики к реплике повышают тон, как в древних стихомифиях; во вздвоенной речи, ведущейся вплоть до финальной какофонии (клоунская сцена), обнаруживается своего рода удовольствие.