Андрей Рудалёв - Письмена нового времени

• Название: Письмена нового времени
• Автор: Андрей Рудалёв
• Жанр: Критика

Андрей Рудалёв — ведущий критик молодой прозы и «нового реализма», именно он является главным путеводителем по литературе «тридцатилетних». У каждого критика есть свои писатели, творчество которых он изучает с особой пристрастностью, держа руку на пульсе его творческой судьбы. Авторы Рудалёва — это Захар Прилепин, Дмитрий Орехов, Герман Садулаев, Роман Сенчин, Василина Орлова, Сергей Шаргунов…

О литературном процессе Рудалёв пишет беспощадно и обличающее: «Литературная жизнь у нас консолидируется вокруг издательств, «толстых» журналов, всевозможных премий престижных и не очень. Писатель таким центром практически не является. Читатель в этом высококалорийном, но не всегда полезном для души и тела вареве либо вылавливает натренированной рукой наиболее аппетитные куски, либо наобум лазаря черпает — что попадется».

---

Вопрос о качестве важен еще и потому, что он связан с проблемой функционирования произведения, определения границ его бытования, характера его читательской аудитории. Принято считать, что с повышением художественного уровня текста раздвигаются границы его аудитории. Как отметил Дмитрий Пригов в уже упоминавшейся беседе, опубликованной в “Критической массе”: “За пределами узкого круга потребителей данного сборника вряд ли кто упомянет его. Ну, разве только сами поэты и их окружение. Не будет цитат, скажем, в газетных публикациях или заголовках, ни каких-либо поминаний или использования в широком культурном обиходе”. Но нужно ли искусственно размывать эти границы между поэтическим и массовым, уличным словом? Разрушая их, устраняя границы, мы отвергаем и саму систему ценностей. Пестрота и разнообразие, где откровенная графомания и рифмоплетство уравниваются с действительно достойными образцами, поэзии не на пользу. На выходе мы имеем не обещанный ландшафт и даже не контурную карту, а какое-то диффузное, аморфное пространство, что, конечно, негативным образом влияет и на читателя поэзии. Он сейчас попросту растерян и уходит с головой в классику — своеобразная защитная реакция. А мы гадаем, почему современную поэзию так мало читают!

ОБЫКНОВЕННАЯ ВОЙНА Проза о чеченской кампании

Полноценной и самодостаточной литературы о чеченской кампании еще нет — только первые ростки. Нет попросту потому, что еще не исчерпан сюжет этой войны. Нет уверенности ни в чем, даже в том, что она происходит на самом деле. И опыта анализа этой войны тоже нет. Лишь вступающая в конфликт со здравым смыслом эмпирика, с одной стороны, и политические спекуляции, где нет места конкретной судьбе, ощущениям, переживаниям частного человека, — с другой. В прозе сюжет этой войны строится из коротких повестей и рассказов, которые могут сложиться в циклы. Так болото под Алхан-Юртом, описанное Аркадием Бабченко в повести “Алхан-Юрт”, — символ всего мироздания, где, как в точке, свернуты время и пространство. Оно самодостаточно. Там жил и “умер” вместе со всем миром главный герой повести.

Накануне 60-летия Великой Победы газета “НГ Exlibris” поместила на первой полосе статью Евгения Лесина “Литература любит погорячее” с характерным подзаголовком: “Юбилей войны: доживем ли до новых “Войны и мира”?” Автор окинул беглым взглядом путь отечественной военной прозы: Великая Отечественная, Афганистан, Чечня — и сформулировал вопрос: “Военная проза, военная поэзия. Откуда они? Почему? И почему почти нет ни афганской, ни чеченской? Афганская, кстати, отчасти есть. Ермаков, Хандусь, некоторые рассказы иных авторов, почти исключительно проза. Про Чечню и того нет. Разве что Александр Карасев” (НГ Exlibris, N№ 15, 28.04.2005).

Александр Карасев, но и не только он. На слуху еще по крайней мере два имени: журналист москвич Аркадий Бабченко, журналист, бывший омоновец из Нижнего Новгорода Захар Прилепин. Думается, что, даже исходя из этих трех имен, можно говорить о феномене новой военной прозы, номинально связанной с чеченской кампанией.

“Движения “окопной правды” в том объеме, какое появилось после Второй мировой, еще нет, — утверждает Аркадий Бабченко (“Литературная Россия”, N№ 23, 10.06.2005). — Говорят, должно пройти от восьми до двадцати лет. Вот прошло уже десять — пора бы появляться. Но, может быть, в той мере, как это было тогда, произведений о Чечне не появится. Эта война вроде как локальная, она коснулась небольшой части общества…” Голос этой “части” — голос героя рассказа

А. Карасева “Необыкновенный студент” Юры Белова: “Я был счастлив на войне!.. Вам никогда не понять этого. Все спокойно, голубое небо, солнце. Загораешь, а бойчишки роют, а организм-то знает! Он все знает! Он чувствует! Это кайф. Идешь в колонне, и сидит игла, глубоко где-то — в каждую секунду рванет… И хорошо, если не разлетишься в клочья, а просто вмажет! в обочину. А пули когда свистят над ухом… Чувство, я вам скажу… Да вообще! — смерть штука тонкая. Вот какого хрена мы бухаем, курим эту гадость?.. Приближаем смерть. Но очень медленно. И кайф медленный…”. “Я люблю тебя, война!” — вторит ему герой А.Бабченко. Каково же это счастье на войне, которое с ностальгией и с ужасом воспоминают ветераны тех событий?

Погружение в инобытие

“И все так буднично, так обычно”.

Аркадий Бабченко. “Алхан-Юрт”

“Есть две России — одна воевавшая и другая, они живут в параллельных мирах”, — утверждает в интервью “Новой газете” Аркадий Бабченко (“Инопланетянин из параллельной России”, N№ 30, 25.04–27.04.2005). Две России, хотя расстояние между ними — два часа лету. Соответственно есть и два типа людей: воевавшие — в ситуации, когда до мирной жизни рукой подать, и те, для кого война — экзотика, место которой в книгах, на страницах газет и в новостных роликах ТВ. Две страны, две половины жизни одного человека. Одна половина, проведенная на болоте, вторая… если он еще не позабыл ее, то уже потерял к ней интерес. Человек вынужден постоянно решать дилемму: какая из половинок жизни более реальна и приоритетна — та, о которой осталось лишь смутное воспоминание, или это болото, эта Чечня, о которой раньше он понятия не имел. Именно перед этим выбором и поставлен Артем — герой повести А.Бабченко “Алхан-Юрт” (“Новый мир”, N№ 2, 2002).

Вроде бы ничего из ряда вон выходящего, автор не стремится поразить воображение, расписывая “ужасы” войны. Из-под пера Бабченко она выходит будничной, такой, что даже читатель начинает к ней привыкать. Внешний незатейливый сюжет повести обманчив. Он создает иллюзию добросовестной журналистской работы с предельно точными и подробными описаниями событий одного дня. Автор будто пытается закамуфлировать, скрыть от постороннего взгляда нечто действительно важное для себя.

Часто говорят: нельзя на войне терять свое человеческое лицо. Но столь же опасно оставаться прежним обыкновенным человеком — самая лакомая мишень для снайпера. Нужно мимикрировать, слиться с войной, стать с ней одним целым. Именно сюжет постепенного проникновения войны в человека через армейский быт, через болотную воду, через постоянное чувство голода представляет нам Аркадий Бабченко.

Человек проходит эволюцию осознания своего нового положения в мире — от сакраментального вопроса: “Зачем мы здесь?”, от чувства обреченности, покинутости, бессмысленности личного существования (ты уже не человек и даже не солдат, а “пушечное мясо”) до твердой мысли, отсекающей сомнения: “Послали — и иди. Твое дело подыхать и не вякать”. Когда эти вопросы возникают, появляется панический страх, слабеет иммунитет: “Артему стало страшно. Сердце застучало сильнее, в висках зашумело. "Суки… Где чехи, где мы, где кто? Почему ни хрена не сказали? Зачем нас сюда кинули, что делать-то?"”

Чтобы не потерять над человеком власть, война обманывает его. Внушает либо полную беспомощность, либо силу, как наркотик, на время мобилизуя организм и затуманенное сознание человека. Ломка начинается потом — как следствие привычки, чрезвычайного и самоубийственного напряжения сил. “Организм в экстремальной ситуации нацелен только на одно — выжить”. Здесь решается принципиальный вопрос жизни и смерти, остальное — достояние мирной жизни: те же болезни, те же ночные кошмары.

Инстинкт самосохранения диктует: ты должен обмануть в первую очередь себя, свой организм, поверить в иллюзию. “Война научила их правильно питаться, и они зачерпывали рыбу по чуть-чуть, тщательно пережевывали: если есть долго, можно обмануть голодный желудок, создать иллюзию обилия пищи”, — пишет Бабченко. Человек подчиняется инстинктам, и они формируют вокруг него пелену миражей. Бойцы стреляют не по конкретным людям, а по домам, по селу целиком, по деревьям, в пустоту — все враг, вероятный противник. Все — и ничего, враг становится абстрактной категорией, ведь он невидим, то в одном, то в другом окне мерещится. Но рано или поздно ты сталкиваешься с реальной смертью, реальным “врагом” — и им вполне может оказаться ребенок.

Владимир Маканин в рассказе “Кавказский пленный” как антипод войне выводит “красоту”. Он моделирует ситуацию, где красивое соседствует с уродливым, со смертью. “Красота постоянна в своей попытке спасти. Она окликнет человека в его памяти. Она напомнит”. Это то, что призвано спасти человека, не дать полностью войти в ту роль, которую навязывает война. Для человека невоенного, как Владимир Маканин, самое страшное на войне — не смерть, а то состояние, когда человек перестает быть человеком, теряет способность чувствовать красоту. У Бабченко красота нефункциональна, она отвлекает бойца, мешает адаптироваться к ситуации. Это обман, мираж, как тишина, в которой чувствуется всевластие смерти. Война умело маскируется, стремясь обмануть человека, именно поэтому она приобретает эстетические характеристики — сравнивается с женщиной, мимолетной возлюбленной. Красота таит опасность, ее присутствие настораживает: “Хорошо, — подумал он, — красиво. А ведь где-то там чехи. Где-то там война, смерть. Притаилась, сука, спряталась под солнцем. Ждет. Нас ждет. Выжидает, когда мы расслабимся, а потом прыгнет”.