Андрей Рудалёв - Письмена нового времени

• Название: Письмена нового времени
• Автор: Андрей Рудалёв
• Жанр: Критика

Андрей Рудалёв — ведущий критик молодой прозы и «нового реализма», именно он является главным путеводителем по литературе «тридцатилетних». У каждого критика есть свои писатели, творчество которых он изучает с особой пристрастностью, держа руку на пульсе его творческой судьбы. Авторы Рудалёва — это Захар Прилепин, Дмитрий Орехов, Герман Садулаев, Роман Сенчин, Василина Орлова, Сергей Шаргунов…

О литературном процессе Рудалёв пишет беспощадно и обличающее: «Литературная жизнь у нас консолидируется вокруг издательств, «толстых» журналов, всевозможных премий престижных и не очень. Писатель таким центром практически не является. Читатель в этом высококалорийном, но не всегда полезном для души и тела вареве либо вылавливает натренированной рукой наиболее аппетитные куски, либо наобум лазаря черпает — что попадется».

---

Религиозное в нашем мире призвано уравновесить чашу секулярного. Ведь если она вдруг перетянет, вся структура весов сломается — падение. Именно на этом ровном фундаменте равновесия и должно начаться воздвижение вверх по степеням божественной добродетели. Равновесие религиозного и секулярного, божественного и тварного заложено уже в самом акте творения: образ и подобие, но тварь. Аргументацию данного тезиса несложно найти в истории: именно в мирской жизни часто обретались примеры истинной святости, достаточно вспомнить святых Бориса и Глеба — первых русских святых — князей страстотерпцев, непротивленцев и в то же время защитников русской земли, стоящих во главе ее небесного воинства.

Для Руси характерно многочисленность святых мирян, здесь монастырь вовсе не является монополистом святости, которая шагнула далеко за его стены в мир.[44] С другой стороны, собственно мирская жизнь характеризуется преобладанием ритуализма в ней наивно-детская вера народа часто профанировала живые христианские идеалы, догматы, придавала им косную грубо-материальную форму.

Именно в древнерусской традиции святости нашла отражение идея «средней зоны», т. к. одной из особенностей ее, по словам Г. Федотова, является «светлая мерность, отсутствие радикализма, крайних и резких отклонений от завещанного древностью христианского идеала».[45]

Как соотносится этот «завещанный древностью» идеал с концепцией срединности Эпштейна мы и попытаемся выяснить.

Малая грань

Всеединство бытия — есть надтреснутое, расколотое, внутренне противоречивое, антагонистическое двуединство — что оно, не переставая быть единством, все же распадается на две разнородные противоборствующие половины — это есть просто факт, который никакими рассуждениями нельзя устранить из мира».[46]

Мир «нейтрален», прохладен в отношении дуальных величин «добра» и «зла», что часто воспринимается как дурное его свойство. Однако мы в свою очередь не можем быть нейтральными к ним, т. к. «мир… на основе господствующего своего состояния сам полон зла, — более того, сам берет сторону зла в его борьбе с добром и тем обеспечивает победу зла над добром».[47] Отстранение от этой борьбы — «имманентной формы человеческой деятельности»,[48] попущение греха, всегда ведет за собой разрушение той хрупкой мировой гармонии, на которой и основывается культура.

«Вследствие существования в человеческой жизни области смешанной, окончательно не определившейся, а потому, в конце концов, спорной. Есть безусловное добро и безусловное зло, но есть и средняя область относительного, религиозная оценка которой представляет значительные трудности».[49] Эта средняя область имеет особую ценность не сама по себе, а именно в соединении с высшей Божественной сферой. Утверждение ценности относительного является результатом соединения с Богом, цели мировой истории: «В Царстве Божием зло побеждается изнутри, в самой своей возможности — через органическое сочетание Бога с человеком и с миром, через полное преображение вселенной».[50]

Именно культура — есть та малая грань, связующая вечное и временное, божеское и человеческое, отстраняющая всякие монофизитские потуги отрицания ценности чего-то одного за счет другого. Говоря именно об этой особенности культуры, Н.А. Бердяев отметил: «Культура имеет под собой глубину, догматическую и мистическую, но она предполагает, что за серединой жизненного процесса признается какая-то ценность, что значение имеет не только абсолютное, но и относительное».[51]

Что особенно важно: культура не разъединяет, она не выводит жизненную середину отдельно от Божественного истока, что как раз и призвана совершить секулярная культура в трактовке Эпштейна — демоническая модель эпохи Возрождения, худший вариант развития утопии. Что хорошо в журнальной статье, что вмещается в объемистый том., что вынесет бумага, в реальности же выглядит уж больно кроваво-клыкасто. В своей «Истории религии» А. Мень, в связи с Платоном, высказал интересную мысль: воплоти философ концепцию идеального государства на практике, мы имели бы в его лице тирана, которым бы до сих пор пугали детей — предостережение последующим мыслителям.

Культуры в России не было…

«Культура полнее всего понимается в религиозном ее качествовании, ибо в нем она полнее всего актуализируется: без религиозного качествования она остается неопределенной, зачаточной».[52] И применительно к России, к ее дыханию, пульсу завтра «…в России имеет культурную будущность только то, что церковно… И с оцерковлением русской жизни только и могут быть связаны надежды на культурное возрождение России».[53]

Вероятно, здесь некоторые могут вставить ремарку: религия страшно отдалена от реальных земных проблем, проповедь бегства от мира приводит к отрицанию мира, к тому, что он остается заброшенным, покинутым на поругание стихийным силам. Однако достаточно вспомнить жития русских святых, и нам станет понятна вся глубокомысленность слов П.И. Новгородцева: православие «не только не исключает, но и требует влияния религии на жизнь».[54] Г. Федотов считает, что через познание русской святости можно прогнозировать многие явления современной секуляризованной русской культуры, т. к. «вся культура народа, в последнем счете, определяется его религией»,[55] даже если она тяготеет к светским, мирским идеалам.

Стоит обратиться к первым векам русского христианства, как становится очевидным ложность утверждения Эпштейна о «чужеродности православной церкви по отношению к миру» (2, 167): Феодосии Печерский, Стефан Пермский, Сергий Радонежский, Иосиф Волоцкий. Однако, быть может, церковь и русская культура взяты не в их историческом развитии, и взгляд мыслителя ограничен только петровским временем. Исследователь считает, что и культуры как таковой в России и не было, т. к. она в его интерпретации является чисто секулярным явлением (как ни велик искус процитировать что-нибудь из Н. Языкова, например его стихотворение «К ненашим», но воздержусь). В религии и через религию человек обретает, осознает ценность жизни. Но при этом отсутствует практика преувеличения значения искусственно творимой области человеческой жизнедеятельности — культуры, т. к. религиозный человек всегда помнит урок Вавилонской башни. Несравненно большей ценностью, чем культура, признается ее создатель — человек (по аналогии Творец — тварь).[56]

«Протестантизм настолько отделяет земную действительность от религиозных чаяний, что религия становится частным делом личного сознания, а культура, общественность, государственность объявляются автономными областями самобытного светского государства… Православие стоит как бы посредине, между крайностями обмирщения Божественного идеала и отречения от него».[57] Возомнив себя новым вождем Реформации, Эпштейн сводит всю религию только лишь к протестантской модификации ее, не желая признаваться себе, что проект, который он силится выстроить, уже давно создан. Нам, в свою очередь, остается напомнить известную мудрость Экклезиаста.

Поле сражения и свободы

«Истинное бытие в единстве смерти и жизни, уничтожения и созидания, наслаждения и страдания…».[58] Это и есть именно та желанная середина, состоящая в воскресении жизни через смерть. Если и мечется человек между этими полюсами, то только потому, что не может выбрать, остановиться на чем-то одном и забыть про все остальное. Все важно и ценно, т. к. все в мире соучаствует в подготовке и ожидании чаемого воскресения. Доминанта «воскресения» одна из основных в русской культуре (достаточно вспомнить, что это одно из самых любимых православными в списке церковных празднеств). Может, поэтому Россия умирала не раз, чтобы потом воскреснуть: «Истинно русское мироощущение всецело зиждется на предварении в сердце тайны всеобщего воскресения».[59] По мысли же Эпштейна, мы должны безоговорочно принять и свыкнуться с титулом «узника», запертого в темнице и охраняемого от опасности впадения в обе крайности: смерти на поле сражения и свободы (см. «Пленный рыцарь» М.Ю. Лермонтова).

Эпштейн совершенно не замечает или не желает видеть одну из ведущих линий в русской литературе, где еще с М.Ю. Лермонтова искомый «срединный» путь формулируется как уход от реальности, в которой превалируют различные жизненные противоречия, шатание из крайности в крайность, и погружение в мир собственного «я», воспоминаний, мир души, не зависимый от внешней событийной динамики: войн, катаклизмов, скандалов, смертей. Однако здесь есть одна существенная преграда, «но» — трезвое осознание того, что все это невозможно в реальном вещном, тварном мире, идеал полагается за пределами, Царство Божие невозможно на земле, прошлое не восстановить. В реальности же выбор довольно скудный: либо «забвение» (как у Ионыча), либо огненный путь «заблудившегося трамвая».