Марк Гроссман - Годы в огне

• Название: Годы в огне
• Автор: Марк Гроссман
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1987

Роман известного уральского писателя М. С. Гроссмана охватывает в основном события второй половины 1919 года на Южном Урале. Герои его — воины и партизаны, разведчики и подпольщики, прославленные полководцы и рабочие, — те, кто жил, трудился и побеждал, отстаивая революционные завоевания народа.

---

К немалому удивлению Булычева подросток знал множество полезнейших сведений самого разного свойства. Он обладал запасом знаний о Челябинске — его заводиках и железной дороге, бульварах и площадях, хотя даже проездом не был в городе. Отвечая на один из вопросов партизана, подробно рассказал о прошлом Челябы, даже о его остроге, где фильтровалась «виноватая Русь».

Так же обстоятельно он знал Златоуст. Лоза утверждал, что в старинном городке русские улицы соседствуют с совершенно немецкими и голландскими улочками и домами. Когда-то там, по мостовым из каменных плит, важно прохаживались иноземные мастера в длинных синих сюртуках и спешили по своим делам чистенькие немочки в белых чепцах.

Управители, мастера, чиновники жили на Большой и Малой Немецких улицах, на Ключевской и Никольской, а Нижне-Заводская и Мастерская, где клубились туман и дым, служили обиталищем бедного класса. Златоуст прославился не только булатом Аносова, но и пушкой Павла Матвеевича Обухова. Это первое стальное орудие России выдержало четыре тысячи выстрелов, более, чем пушки иноземцев. Еще и то следовало учесть, что Крупп поставлял орудия по пятьдесят два рубля за пуд, а детище Обухова обошлось казне всего по шестнадцать рублей пятьдесят копеек.

И совсем занятно было слушать о давних временах Урала, языческих богах и обрядах, сохранившихся до нынешних времен. Из слов загадочного этого парня выходило, что пращуры придумали много святых и каждый небожитель оберегал какую-нибудь живность двора. Святой Власий, скажем, хранил коров, Илья — баранов и козлят. Флор и Лавр наблюдали лошадей, святая Анастасия — овец и коз. А были и такие, что опекали даже свиней и кур. Всем святым были положены твердые сроки, и в эту пору считалось грехом обижать животных. Напротив, их ласкали и подкармливали. Так, в день Флора и Лавра лошади не работали и «угощались».

И совсем поразился Булычев, выслушав рассказы о драгоценных и поделочных камнях, будто родился и вырос Лоза не где-то за тридевять земель, а на Ильменских копях.

Подросток утверждал, что алмаз означает чистоту и невинность, сапфир — постоянство, красный рубин — страсть, а бирюза — это каприз, а также очи красавицы. И свои знаки, и значение, и смысл имели и топаз, и аметист, и опал, и все прочие камни, какими славна славянская земля. И каждый город имел свой ненаглядный защитный камень: Новгород — голубой, Ростов — синий, Челябинск — багряный. Впрочем, красный цвет любила вся Русь, и о том в старинных фолиантах речь: «Красная яшма сердце веселит, разум и честь умножает, силу и память врачует», «Кто яхонт червлёный при себе носит, снов страшных и лихих не увидит …а в людях честен будет».

Необыкновенная разговорчивость утомила Лозу, и она замолчала, слушая, как шаркает наверху босыми ногами старуха.

Однако же через минуту тронула партизана за плечо, попросила:

— Скажи о ваших делах. Я знать должен.

— Непременно скажу, — согласился Костя, проникшийся теперь к спутнику немалым уважением. — Да вот квёлый маленько. Выморились с тобой, браток. Давай поспим малость.

— Хотела бы лень проспать весь день… — укорила было Санечка, но тут же вспомнила, что Костя от самого Златоуста тащил крошни с харчем и посудой, что он дважды проделал путь от озера Серебры до Карабаша. И стало совестно.

— Ты спи, — торопливо сказала она. — А я покараулю.

— Чо меня караулить? — засмеялся партизан. — Не убегу.

Он ненароком обнял чекиста за шею, и в ту же минуту послышалось ровное дыхание. Лоза тихонько отодвинулась от Кости, повернулась на бок и вскоре тоже уснула.

Пробудились они от сильного, как показалось, света и увидели, что лазея открыта, и надо, стало быть, подниматься наружу.

— Спишь, спишь — и отдохнуть некогда, — посмеивался Костя, вслед за товарищем направляясь в комнату.

Там по-прежнему была одна старуха; она молча сунула ухват в печь, достала чугунок и опустила его на стол. На этот раз подала к каше капустный хлеб[21] еще благоухавший печной теплотой.

Молодые люди весело переглянулись, ухватили деревянные ложки и принялись за пшенку с настоящим топленым маслом — бог уж знает, где его добыла одинокая старуха.

Потом Костя вышел в сумерки оглядеться, испепелил чуть не горсть табаку и вернулся в голбец.

Вышла подышать во двор и Санечка. В небо уже поднялась луна на прибыли, выбелила дома и садочки тревожной неживой известкой.

Лозе показалось, что где-то на юго-западе прогремели залпы пушек, и она подумала, что там, между Златоустом и Челябинском, теперь идут тяжелые бои. Непременно тяжелые, потому как сначала — горы, а потом прорва озер. И ей стало немного тоскливо, что свои проливают кровь, а она тут бог знает чем занимается.

Но вдруг где-то рядом забрехала собака, и Лоза поспешила в подвал, опустила над головой крышку. Тут же услышала шелест половичка, которым старуха накрыла лаз, и скрип надвигаемого стола.

— Загадку загадать? — спросил Булычев, когда они опустились на сено. — Где зимой тепло, а летом холодно?

И, не дождавшись ответа, усмехнулся.

— В погребе это.

Санечка проворчала:

— Один день мы с тобой загубили, Булычев. Вот что — холодно.

Костя не согласился.

— Потеряли аль нет — кто знает? В жизни и так бывает: скоро пойдешь — беду нагонишь, тихо пойдешь — беда нагонит. Ну да ладно, давай-ка я те, паря, наши дела распишу. Просьбу твою исполню.

* * *

К удивлению Санечки, Булычев ни разу не упомянул о себе. Он называл многих людей, их дела и подвиги, будто со стороны, совершенно не желая рисоваться. Лоза, решившая за дни дороги, что перед ней «янька», стала круто менять мнение о партизане.

Из недолгих рассказов в подвале вставал перед Санечкой, будто Юрма из тумана, глыбистый образ уральца, негладкий, лепной. Это был человек тяжкого дела, скупой на слова, неприхотливый в быту и пище, верный в дружбе и страшный в своей ненависти к врагу.

Века бесправия и горя научили его молчанию, в котором, как зола под пеплом, всегда таились красные искры мятежа.

Добрый по натуре и совестливый, как все работные люди, он готов был поднять свой пудовый кулак на обидчика, если тот превышал все границы людских законов.

В черной сырости голбца Лоза почти въявь видела холодные лунные ночи Соймановской долины и тени людей, мелькавшие в лесу, на рудниках и кордонах, слышала выстрелы красных и белых, шипенье пил, перегрызавших столбы связи, и радужный смертный треск бикфордова шнура.

Люди Уральского партизанского отряда не всегда имели еду, каждый ломоть хлеба на учете, и сахар делили на золотники.

Крайне нужны были деньги. Инструкция Центра требовала экспроприировать их у кулаков, промышленников, торговцев. Это был не самый романтический путь в революции, но чистоплюйство, полагал Центр, тоже не выход из положения. Буржуи и кулаки, за малым исключением, были главной опорой Колчака, они ненавидели и травили красных, изо всех сил помогали Ганже, поручику Глинскому, карателям, и сам бог велел прижать их к стене.

В апреле сего, девятнадцатого года был один налет на богатеев станицы Клюквенской, тогда взяли деньги у кулака Басова. Однако капитал оказался небольшой, и его хватило партизанам на считанные дни.

В середине мая эксовой группе отряда сообщили, что мулла деревни Глуховой Жаббаров, не устававший проклинать Советскую власть, объявил о свадьбе дочери. Было понятно: один из самых богатых людей долины, он должен держать дома большой капитал — на приданое, подарки, расходы. В подпол пятистенной избы, в амбары и сараи везли мясо, муку, масло и прочий провиант, потребный для большого застолья.

Штаб отряда решил раньше всего взять продовольствие: партизаны недоедали.

Холодной майской ночью к околице деревни приблизились девять всадников и обоз, которыми управлял Михаил Сорокин.

Оставив верховых лошадей коноводу, партизаны на телегах подъехали к пятистенку и укрылись за кустами сирени. Четыре человека охраняли подходы к дому, — мало ли что может случиться в проезжем ночном селе.

Двор муллы покоился под тесовой крышей, какие порой бывают на Урале, ворота заперты изнутри, и на улицу доносились лишь звуки цепей, на которых, надо полагать, шатались собаки.

Сорокин постучал в окно, подождал, постучал еще раз.

— Кого черт носит? — спросил Жаббаров, прилепившись носом к оконному стеклу.

— Открой. Дело есть.

— Днем приходи, дурак. Ночью не открываю. Спать надо.

— Открой. Не то окно прочь!

— Кто такие?

— Партизаны.

После долгой паузы мулла спросил:

— Что надо?

— Отвори ворота. Замкни собак в сарае.

— Кричать «караул!» стану. Людей позову.

— Кричи. Сожжем дом и тебя не помилуем. Ты о нас слышал, слово твердое.

Несколько минут в стекле было пусто — возможно, хозяин шептался с женой. Наконец появился у окна, проворчал: