Василий Лебедев - Золотое руно [Повести и рассказы]

• Название: Золотое руно [Повести и рассказы]
• Автор: Василий Лебедев
• Издательство: Современник
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-270-00404-2

Рассказы Василия Лебедева, трагически, несправедливо рано ушедшего из жизни ленинградского прозаика, никогда ранее не публиковались. Для читателей будет необычна их тематика, еще недавно «закрытая», мало исследованная прозой. Повести, одна из которых, «Золотое руно» (о путешествии по Греции) еще не издавалась, а две другие — «Столкновение» (о противостояния характеров и стилей руководства) и «Жизнь прожить» (посвященная судьбе участника Кронштадтского мятежа), обладающие заслуженной популярностью, не потеряли своей остроты и в наши дни.

Василий Лебедев известен как автор исторических романов «Утро Московии», «Обреченная воля», «Искупление», многих книг для детей. Его проза привлекает тонкой наблюдательностью, эмоциональностью, отточенностью стиля.

---

— Какой вывод? Не знаю, что и ответить… Видимо, я ничего не понимаю еще, мало работал.

Они уже подъехали к воротам гаража, отсюда до дома — пятьдесят метров. Оба вышли.

— Так вот и поработай еще, разберись, — продолжая начатый разговор, предложил Дмитриев.

— Нет. И рад бы, да душа не лежит ко всему здесь. Какой уж я работник, если глаза ни на что не смотрят! Домой?

— Да. Надо показаться.

Простились они холодно. Дмитриев понимал инженера, и в то же время расчетливая убежденность этого технаря в том, что у Орлова ему будет лучше, вызывала чувство неприязни, будто Петров нашел другой надежный окольный путь в жизни, сухой и верный, в то время как он, Дмитриев, напрямую через болото…

Придя домой, он только поздоровался со своими и направился к Маркушевым, но разговора в тот вечер не получилось, поскольку братья гуляли в ожидании конца света. Поразмыслив над судебной ситуацией, в которую все равно придется влезать, он разыскал новую доярку Сорокину и битый час убеждал ее поехать в суд и забрать заявление обратно, если не поздно. Сорокина согласилась.

Около своего дома встретил старика Сойкина.

— Куда это вы ходили с инструментом?

— Директору засов делал на дверь. Нутряной. — Он поставил ящик на землю, меж ног. Закурил. — Маркушева боится, видать.

4

Утром другого дня Дмитриев побывал на фермах, в производственных мастерских и подгадал к началу планерки. Директора встретил у входа в правление. Бобриков нахмурился:

— Отпуск сломал? Поезжай-ка тогда в Грибное, там надои падают! — буркнул Бобриков. — Чего глядишь, не видал давно?

— Да гляжу, нельзя ли мне встать к вам на денежное довольствие.

— Какое еще довольствие, да еще денежное? Ты получаешь свои.

— А мне бы еще — как чиновнику по особо важным поручениям при передовом директоре современного передового совхоза.

— Ладно умничать!

— А директору надо бы знать, что у парторга есть свой план работы.

— У нас есть один общий план — дать державе как можно больше продукции животноводства и как можно дешевле! Если у тебя другой план — скажи об этом в райкоме! Понятно?

Бобриков резко, насколько позволяла его тучная фигура, повернулся и затопал по ступеням. Перед дверью замешкался, долго постукивал толстоголовыми ботинками о стенку, будто оббивал грязь, потом повернулся и совсем другим, оттаявшим голосом сообщил:

— Подготовься к общему собранию: нам вручают переходящее знамя! — и все же не удержался глянул с высоты крыльца-пьедестала так, будто одаривал золотым и кричал: «Цените, пока жив!»

Дмитриев вошел в контору за директором, открыл ключом дверь своего закутка-кабинета. Посидел с полчаса над бумагами, а перед глазами все стояла картинная поза Бобрикова на крыльце, и было нерадостно почему-то, что совхоз получает переходящее знамя.

Судя по голосам и шарканью сапог в коридоре, планерка закончилась. Голоса директора не было слышно, очевидно, задержался на приеме по личным вопросам. Такие «вопросы» с утра всегда были одного и того же порядка: увольнение и прием на работу. Эта процедура со спорами в бухгалтерии, с подписанием бумаг, с руганью была явлением неприятным, более всего поразившим Дмитриева в первые же дни его работы, и ощущение какой-то оскомины оставалось до сих пор. Привыкнуть к этому тоже было трудно, хотя и видел, и слышал он все это чуть не каждый день.

— Скатертью дорога! — раздался голос директора под самой дверью. — Ничего подобного! У нас все, кто честно трудится, зарабатывают хорошо! Я сказал: скатертью дорога!

Бобриков заглянул в кабинет, бросил устало Дмитриеву:

— Никуда не уезжай: новый инструктор райкома жалует к нам!

— Хорошо. А кого это вы снова выпроваживаете?

— Знаю кого!

— Я это к тому, что без людей пока еще совхозы не существуют, а у нас…

— Это не люди! Это — мусор! Настоящие люди остаются.

Он захлопнул дверь, не желая, очевидно, слышать никаких возражений.

Дмитриев вышел в коридор. В конце его, в светлом квадрате отворенной наружу двери, стоял человек с шапкой в руке. Это был тракторист Костин.

— Костин? Зайди в партком. В чем там у вас дело с директором? Зайди!

Костин посмотрел, сощурился в полумрак коридора. Он узнал, должно быть, Дмитриева, но не пошел. Отвернулся, махнул рукой и затопал по ступеням, напяливая шапку на ходу.

«Неужели и его уволил? Конечно, его!» — обожгла Дмитриева мысль.

Он помнил, что директор минувшим летом не раз отмечал Костина в приказах, выписывая премии, ставил его в пример на собраниях, а теперь что же? Что могло измениться? Возможно, Костин — человек с большими недостатками, умело спрятанными до поры до времени, и теперь только директор раскусил его? Не простое это дело — разобраться в человеке…

В шестидневке он пометил: «Бугры Костин», — посмотрел и решительно дописал букву «ы» — «Костины».

Слово это он подчеркнул дважды. Подумал. Пошел к директору. Он понимал, что не тот день выпал для капитального разговора, но так уж все сошлось, откладывать нельзя.

— Чего стряслось? Я тебя не звал! — Бобриков сунул деньги в ящик и сердито его задвинул.

Дмитриев не знал, что директор этими днями собирался ехать в область на семинар руководящих работников и уже получил командировочные. Такого рода поездки в город на положении командированного всегда были ему по душе, да и не диво: он жил у себя дома, с женой, сторожившей квартиру, отдыхая, так сказать, от совхозной суеты, обдумывал услышанные на семинаре истины, примерял науку к своему производству, но на свой, бобриковский аршин.

— Не по квартирке ли соскучал? — прищурил один глаз Бобриков.

— Я часто обращался к вам по личным вопросам? Нет? Так вот, Матвей Степанович, я и сейчас пришел не по личному делу. С той поры, а этому уже третий месяц, как вы не явились на партийное собрание — очень горячее собрание, — мне хотелось поговорить с вами о…

— Горячее собрание! Я знаю, кто его разогрел! Меня ты хотел грязью облить, да не вышло! Коммунисты совхоза знают меня давно. Я не выскочка какой-нибудь, не приблудный!

— Матвей Степанович, так у нас снова ничего из разговора не выйдет.

— Не больно-то и хотелось!

Язвительная улыбка, которой он встретил Дмитриева, медленно, как масло, сплыла с лица его, скулы окаменели.

— Мне тоже, признаться, разговаривать с вами — не мед, но я пришел по делу и прошу быть со мной повежливей.

— Я занят! — Бобриков подвинул телефонный аппарат, и действительно на лице его отразилась неподдельная озабоченность. Несколько секунд подумал и решительно набрал номер. — Милиция? Начальник? А где он? Вы за него? Фамилия? Что — моя? Моя — Бобриков, директор совхоза. Что хочу? Да вот тут у нас вернулся из мест известных такой… Маркушев. Как что? Забрать его к черту — и все! Шляется тут, пьет, грозится… Что? На работу его? Ни в жизнь! Пусть кто нибудь берет, но не я, с меня хватит. Так милиция его не заберет? Нет! Ага! Будете ждать, когда совершит преступление? Как не разговор? Это разговор! — Бобриков отяжелел дыханием, повесил трубку, проворчал: — Набрали каких-то со значками. Сопляков.

— Может быть, сначала поговорим?

Бобриков бровью не повел. Снова набрал номер и — то ли притворно, то ли всерьез — ушел в дело, с поразительным равнодушием не замечая Дмитриева.

День Бобрикова начинался с ругани в кабинете, и так до обеда. После полудня, когда он возвращался из совхозной столовой (жена его жила с осени до весны в городе), он снова забирался в кабинет, делал необходимые звонки в райком, в исполком, в сельхозуправление, на молзавод, в Сельхозтехнику — просил, пришучивал, грозил, вспоминал старые обещания, вытягивал новые, сам отвечал на звонки, и только на звонки из юридической консультации он не отвечал, а если и случалось натолкнуться на голос юрисконсульта — отвечал, что его, Бобрикова, нет на месте, и вешал трубку. Такое отношение к юристам было неслучайным, потому что именно они неоднократно заставляли Бобрикова восстанавливать на работе уволенных незаконно.

Дмитриев, замотанный работой, учебой, а в минувшую зиму еще и болезнью сына, недосыпавший, сердитый за сорванный отпуск, не мог надивиться энергии директора. Шутка ли — через какие-то год-два на пенсию, а он вертится, что заведенная машина.

— Вы меня слышите? Я пришел к вам по делу Маркушева.

— А! Защитник! Давай, давай! Защищай! Они тут скоро всех перережут, а ты защищай! Хорошим хочешь быть? Капиталец, как говорится, наживаешь в народе, чтобы тебя любили, а меня, стало быть, ненавидели? Ловок, понимаешь…

Бобриков спешно набрал номер.

— Суд? Это секретарь, что ли? Скажи-ка, милая, как там дело на Маркушева, из «Светлановского»? Как кто? Директор совхоза! Так и говорю, глухая, что ли? Как дело спрашиваю, не закрыли? Не брала истица обратно? Нет? Хорошо!