Юрий Пахомов - Прощай, Рузовка!

• Название: Прощай, Рузовка!
• Автор: Юрий Пахомов
• Издательство: журнал "Наш современник"
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012

Автор этих воспоминаний, перу которого принадлежат четыре романа, повести и рассказы, родился в 1936 г. в Горьком в семье военнослужащих. Поступив в Военно-медицинскую ордена Ленина Краснознамённую академию им. С. М. Кирова в Ленинграде, закончил её в 1954 году. Служил на подводных лодках и кораблях Черноморского и Северного флотов. В 1972 году закончил командно-медицинский факультет Военно-медицинской академии, и после вся его служебная деятельность прошла в центральном аппарате ВМФ СССР. Полковник медицинской службы, был главным эпидемиологом Военно-морского флота, сейчас в отставке. Занимаясь литературным творчеством, стал лауреатом всероссийских и международных литературных премий. Член Союза писателей России с 1979 года. Живёт в Москве и постоянно сотрудничает с журналом «Наш современник». Его воспоминания о годах учёбы в знаменитой Военно-медицинской академии, курсантском житье-бытье в Рузовке, как называли своё общежитие-казарму курсанты, написаны живо и увлекательно.

---

— Здравствуй, голубчик. Погодка-то? А-а? Прекрасная пора, очей очарованье!

Снял фуражку, его лысая голова как бы высветилась изнутри, напоминая матовый плафон, что висел у нас в шестой аудитории.

— Кто этот чудак? — спросил я у приятеля.

— Профессор Вайль, патологоанатом.

— Тот самый?

— Ну!

Дело в том, что среди курсантов вот уже месяц гуляла рукопись поэмы «Сифилиада», принадлежавшая перу ныне покойного петербургского поэта Семёна Ботвинника. Поэму сопровождала легенда, что будто бы Ботвинник, в те времена курсант Военно-морской медицинской академии, на экзаменах по патологической анатомии предложил профессору Вайлю прочесть эту самую поэму, ибо в ней была глава, посвященная гистологическим особенностям вторичного сифилиса. Профессор не только не выгнал Сёму с экзамена за нахальство, но и заставил прочесть поэму целиком и вывел в его зачетке пятерку с плюсом.

Как нередко бывает с любимыми профессорами, имя Соломона Самуиловича было окружено легендами, байками и анекдотами. Вот некоторые из них. У Вайля была привычка, входя в трамвай, снимать калоши и ставить их рядом со скамейкой, на которой сидел. Так вот, входит профессор в трамвай, снимает, как обычно, калоши, садится и мгновенно засыпает. Сопровождающий его адъюнкт, чтобы не тратить зря время, — ехать далеко, в больницу имени Коняшина, начинает «клеить» соседку-студенточку, та кокетничает, резвится и роняет на колени спящему профессору батистовый платочек. Девушке пора выходить, платочек нужно взять, но так, чтобы не смутить старика. Адъюнкт наклоняется, что-то шепчет на ухо профессору, осторожно указывая на платочек. Вайль сконфуженно розовеет и, приняв спросонья платок за уголок рубашки, вылезший из ширинки, начинает его торопливо туда заталкивать.

Эту якобы подлинную историю я слышал в Москве уже в качестве анекдота. Другая байка: Вайля как ведущего прозектора города пригласили в медицинский институт возглавить экзаменационную комиссию. Экзамены уже близились к концу, когда в аудиторию развинченной походкой вошёл студент и, не обращая внимания на членов комиссии, принялся рыться в экзаменационных билетах. Не найдя, видимо, ничего подходящего, хмыкнул и направился к выходу. «Молодой человек, — остановил его Вайль, — дайте, голубчик, ваш матрикул». Тот, немало удивившись, вернулся и протянул зачётку. Профессор неторопливо начертал в ней: «Удовлетворительно». Наступила очередь удивляться экзаменационной комиссии. «Студент ведь что-то искал, значит, он всё же что-то знает, — пояснил Вайль. — Как же я могу поставить ему неудовлетворительную оценку?»

Как ни был я подготовлен к встрече с профессором-оригиналом, он меня всё же поразил. На одной из лекций, в самом начале, Вайль вдруг умолк, некоторое время сумрачно глядел в аудиторию, потом, усмехнувшись, сказал:

— Всё, что я вам толковал сейчас о печени алкоголиков, — чепуха! Я за всю многолетнюю практику ни разу не видел классической печени алкоголика. Да-с! И вообще, мне сегодня не хочется говорить о скучных материях. Поговорим о вечном… Скажем, об эстетике. В том смысле, как понимал её Кант, то есть науке о правилах чувственности вообще…

Я впервые прослушал лекцию по философии, в которой и Кант, и Гегель выглядели не скучными придурочными идеалистами, которые свихнулись на «вещи в себе» и прочих заумных штучках, а вполне понятными, привлекательными гениями. И возможно, впервые задумался о смерти и бессмертии, которое начинается здесь, на столе прозектора, либо не начинается вовсе, и с пугающей ясностью осознал беспощадность исчезающего времени.

На одной из очередных лекций Вайль дал нам развернутый литературоведческий анализ… романа Пушкина «Евгений Онегин». И вот что любопытно, столь необычные лекции, где философия и литература соединялись с патологической анатомией, запоминались намертво, словно кирпичики укладывались там, в голове, не оставляя никого равнодушным.

Считалось, что Соломона Самуиловича невозможно вывести из себя. И всё же один раз мне довелось увидеть гнев профессора. Случилось это во время зимней сессии. Из-за эпидемии гриппа запретили увольнения. Настроение у масс достигло самой нижней черты. Экзамены мы сдавали прямо в казарме в одном из «кубриков». Второпях организовали «службу спасения»: шпаргалки решили передавать на двух связанных между собой лыжных палках. Я вошёл, взял экзаменационный билет и уселся за крайний, поближе к двери, стол, ожидая, что сработает «служба».

Профессор Вайль прихлебывал из стакана с серебряным подстаканником чай и доброжелательно разглядывал нашего ротного красавца Витю Денисенко. Тот плыл по всем правилам военно-морского искусства, при этом хлопал девичьими ресницами, и на лице его запечатлелось выражение, какое бывает у человека, когда с ним внезапно случился детский грех.

— Хорошо, — вздохнул профессор. — Приведите мне, голубчик, в завершение пример инволюции человеческого органа.

Имелась в виду вилочковая железа или что-то в этом роде, но в бедной Витиной голове инволюция перепуталась с эволюцией и он, выпучив глаза, брякнул:

— Головной мозг!

Вайль хрястнул авторучку об пол и, розовея, заорал:

— Болван! Это у тебя инволюция! Убирайся вон и зайди через полчаса.

В этот момент я почувствовал лёгкий укол в спину, — вступила в действие «служба спасения»: мне передали шпаргалку. Я снял отвратительно похрустывающий лист бумаги с острия лыжной палки, и мои глаза встретились с глазами профессора. Лицо его снова обрело благодушное выражение. Когда я вышел отвечать, он спросил:

— По бумажке будешь читать или так поговорим?

Меня обдало жаром:

— Лучше так, товарищ полковник…

— Отлично, отлично. Расскажите-ка мне, голубчик…

Произошло нечто невероятное: словно от прикосновения волшебной палочки в голове моей прояснилось, я увидел аудиторию, расположенные амфитеатром ряды кресел и услышал голос профессора Вайля. Я заговорил и, наверное, со стороны наша беседа напоминала дискуссию. Только в одном месте Вайль меня прервал:

— Погодите, коллега, кто вам сказал такую глупость?

— Вы…На лекции.

— Хм-м, — профессор вытер лысину платком. — К сожалению, я говорю глупости не только на лекциях. Да-с!

Расписываясь в моей зачетке, он задумчиво сказал:

— Царство мёртвых не для вас, молодой человек. Для этого вы слишком честолюбивы. Вам подавай что-нибудь драматическое, в стиле Гуго Глейзера.

Профессор оказался прав: книга австрийского врача «Драматическая медицина» лежала в моей курсантской тумбочке, я рвался спасать человечество, и с патологической анатомией мне было не по пути.

…В конце второго курса в ротах определились неформальные лидеры: Витя Шостак, Леня Балашевич и Женя Розов. Были и формальные — старшины рот Николай Ермилов и Константин Артарчук, они шли на золотые медали, прекрасно учились, словом, пример для курсантов. Их, как сейчас говорят, рейтинг снижало полное отсутствие индивидуальности: они не могли похвалиться успехами в спорте, как Шостак, не умели рисовать, как Балашевич, и не обладали феноменальной памятью, как Розов.

К тому же старшин, как ни крути, любить нельзя, уважать — пожалуйста, да и только, а неформальных лидеров любили, любили искренне, гордились ими.

Витя Шостак шёл ровно, сохраняя темп, как и положено бегуну на дальние дистанции. Он был сфокусирован на результат и чётко добился цели. Витя закончил академию с золотой медалью, затем адъюнктуру, защитил кандидатскую, а вскоре и докторскую диссертации, стал профессором, крупным учё-ным-физиологом. Он ушёл из жизни, когда я заканчивал эти воспоминания.

Леня Балашевич — натура художественная, в его действиях присутствовала, скажем так, эмоциональная компонента. Учился блестяще, его конспекты, чёткие, лаконичные, где было выбрано самое главное, служили палочкой-выручалочкой для курсовых лентяев. Он тоже закончил академию с золотой медалью, имел право выбора места службы, но пошёл служить на подводную лодку Черноморского флота, заранее зная, что его модернизированный корабль перегонят по Североморпути на Тихоокеанский флот. Леню влекли просторы. Его дневник межфлотского перехода — превосходная проза. Дневник долгое время хранился у меня, и во многом помог мне при сочинении морских повестей и романов. Лёня мог стать профессиональным писателем, художником, фотохудожником, но судьба сама сделала выбор: после долгих скитаний вернула в Ленинград. Лёня стал выдающимся офтальмологом, доктором наук, профессором.

Третий неформальный лидер — Женя Розов был наделен подлинно русским талантом — талантом души. Конечно, Господь щедро окропил и его, Женя обладал феноменальной памятью, организационными способностями, он мог стать крупным организатором военной медицины, начальником медслужбы флота, генералом. Но не стал. Как нередко случается с талантливыми русскими людьми, сорвался, не выдержал испытания судьбы. Неудачно женился ещё курсантом, развёлся, за аморальное поведение — так расценили развод — золотого медалиста сунули на спасательное судно, доживающее свой век на Балтике. Женя стал попивать, через два года был уволен в запас, остался жить в Таллине, работал спортивным врачом, тренировал самбистов, высшее достижение — судья республиканской категории.