Макс Фрай - Русские инородные сказки - 5

• Название: Русские инородные сказки - 5
• Автор: Макс Фрай
• Издательство: Амфора
• Жанр: Фэнтези
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-367-00437-3

Сказки у нас не заканчиваются и никогда не закончатся. Со временем тексты становятся лучше, а авторов — больше, и вообще все только начинается. Всегда, каждый день, в любую минуту все только начинается, а вы и не знали небось.

---

— Странные вы, люди, мысли думаете. Непорядок это. Не буду меняться! — сказала птица и улетела.

Огорчился человек, домой пошел.

Прознал о том хитрый Маантхэ Уджайя'ха. Обернулся птицей, полетел в деревню, нашел того человека и говорит:

— Вот, знаю я, что за колдовство ты удумал. Брату моему не по нраву пришлось, а мне как раз по душе. Так, значит, тому и быть.

Тут враз и выросли у человека огромные крылья. Перья сверкают, переливаются, искрятся драгоценными камнями, как и положено птицам К'па Анр. Сами в полет просятся. А у Маантхэ Уджайя'ха в облике птицы, стало быть, ноги вымахали. Поднялся он и в лес убежал, как ни в чем не бывало.

А человек рад-радехонек — взмыл в небо! Поначалу, правда, чуть не свалился, да быстро освоился, чай, наука нехитрая. Да и крылья сами подсказывают: тут взмахнуть, тут помедлить немного, а тут поворотить так-то и так-то. Полетел человек над лесом, над полем, над холмами. Так и до гор долетел — повыше поднялся, да и еще выше. А там, глядь, вроде и до самой К'та недалеко. «Дай, — думает, — залечу-ка к ней в гости! Когда еще доведется?»

Взмах за взмахом, так и полетел — все вверх да вверх. Тут и припекать стало сильно: К'та-то ведь всю землю обогревает, жара в ней поболе, чем в печи будет! Так и сгореть недолго. Уже и перья потрескивать стали, словно уголья. А меж них пот да жир струится. Испугался человек. Ему бы назад поворотить, да уж сильно обидно стало. Расскажешь кому в деревне — засмеют!

Думал-думал человек, что с этой бедой делать, да и придумал. Кликнул Охэн'эх[10] да такую речь завел:

— Вот, был я человек ходячий, а как стал с крыльями, так быстрее и ловчее меня никто летать не может. Птицам и то не догнать. А уж вам-то, бескрылым, и подавно! Как вас еще только небо держит!

Собрались тут Охэн'эх над человеком в большую стаю и как пошли смеяться!

— Вот глупый человек! Ох, глупый! Не успел в небо подняться, а уже задумал с нами тягаться? Ох, смех, да и только!

И так они смеялись шибко — аж слезы из глаз брызнули. От этого и дождь приключился.

А человеку только того и надо. Слезы у Охэн'эх холодные-холодные, сразу весь жар погасили. Окрепли крылья, дальше в полет запросились. Летит человек, только Охэн'эх раззадоривает. Они за ним — уж больно весело!

Так и добрался человек до самой К'та. Залетает к ней в чиа'та.

— Здрасте! — говорит. — Вот, мимо пролетал, дай, думаю, в гости заскочу, чашку-другую чаю выпить, о том о сем поболтать.

— Ну здрасте, коли так! — удивляется К'та. А сама уже и на стол собирает: и то ведь, не каждый день у нее крылатые люди гостят. — Только, — просит, — поведай уж мне, как такое приключилось, что ты вроде и человек — а летаешь? Интересно ведь!

Ну, человек и рассказал. Жалко ему, что ли?

— Ох, глупый человек! — смеется К'та. — Да какой же птице под силу такое колдовство учинить? Знаю я, чьи это проделки: опять Маантхэ Уджайя'ха все по-своему устраивает да переиначивает. Никакого порядка нет! Ну что мне с ним делать? — Вроде как и ругается, а самой-то весело, по глазам видать. А когда К'та веселится — то и на земле всем особенно тепло и хорошо делается.

Так и допили они чай. Призвала К'та Охэн'эх своих, велела человека до земли проводить — от жара защитить. Вернулся человек в деревню, кому рассказал — не поверили! Да видят — и правда, крылья у него, как у птицы К'па Анр. А то и лучше — сияют, будто сама К'та на землю сошла. Тут и призадумались: чего-то только на нашей земле не случается!

А хитрый Маантхэ Уджайя'ха сидит у себя в лесу, улыбается, деревьям подмигивает. Вот как ловко у него вышло — самому удивительно!

Константин Наумов Из путевых заметок

* * *

…убедительных теорий, объясняющих происхождение этого обычая, хотя общепринятой… <…> Были выброшены на остров, но никто не знал языка своего товарища по несчастью.

…Близлежащая гряда рифов исправно снабжала поселенцев пополнением — счастливчиками, спасшимися после неизбежной гибели корабля… <…>… не очень долго, судя по записям и дневникам старейших поселенцев — не более двухсот лет, то есть до тех пор, пока выжившие не соорудили маяки и не составили отличные карты глубин и не стали сами проводить корабли пришельцев через скальную гряду, после чего кораблекрушения практически прекратились. Но дело было сделано, и в городе с трудом можно было найти двоих говорящих на одном языке, не считая, конечно, путешественников.

Город весьма богат, ибо расположен, как мы уже упоминали, на перекрестке множества морских путей. Здесь нет ярмарки или рынка, а основной доход в казну приносят лоцманы: они зарабатывают немало, хотя труд их тяжел: в учение мальчика отдают с четырех лет, и редко курс продолжается менее четверти века.

Кроме лоцманов и корабельных мастеров мало кто живет здесь. Разве матросы, списанные за пьянку, да и этот сомнительный люд избегает оставаться более чем нужно, чтобы дождаться следующего корабля. Так что быт коренных жителей замкнут; оседают надолго или навсегда только те, кто попал на этот остров, как и первые его поселенцы, — спасся после кораблекрушения и был выброшен на берег, мешая благодарные слезы с горькой морской водой и еще не веря своей удаче.

Как говорили мы выше, читатель, язык коренных жителей весьма необычен. Каждое понятие заменено фигуркой, символом, заведомо ясным любому пришельцу. Символы эти носятся на поясе, каждый на отдельном тонком и коротком шнурке. Их сравнительно немного, не могу сказать точно — сколько, так как мне показалось невежливым пересчитывать их. Здесь фигурки людей, изображения кораблей и лодок или настоящий маленький ключ. Набор этот различен у каждого из тех, с кем я говорил, более того, я ни разу не видел двух совсем одинаковых фигурок. Кроме всего, этот странный, но действенный способ изъясняться экономит лоцманам немалые деньги — ведь нет нужды в переводчиках даже у пришельцев из самых дальних пределов. Надо сказать, что искусство, с которым изъясняются эти люди, за многие годы отточено настолько, что не только житель острова, но действительно любой может их понять.

Когда я впервые увидел этот разговор — молчаливый стук каменных, деревянных и костяных фигурок, быстрое мелькание рук, опущенные взгляды, — я думал: вот несчастные, чей язык убог, а круг тем ограничен количеством игрушек на поясе. Но стоило задуматься: какое искусство, какое чутье нужно для того, чтобы с помощью нескольких движений фигуркой объяснить незнакомцу, чьих обычаев ты не знаешь даже отдаленно, как переместить груз, чтобы выровнять осадку, какие именно экзотические продукты взять в дальний путь и как хранить их, или какой курс нужно держать, когда увидишь красных птиц над низким облаком. И теперь я подавлен и удивлен тем, как сложно и неловко мы выражаем свои мысли и, говоря на одном языке, часто не понимаем друг друга.

С тех пор я видел многое, но у меня осталась привычка: в моменты раздумья я кручу в пальцах единственный символ, привязанный к моему поясу коротким и тонким черным шнурком. Маленькое резное колесо — знак пути и неизбежного возвращения.

* * *

…Род Гелон чрезвычайно редко упоминается в записях путешественников. Даже в «Описании стран и народов, чудных обычаев, виденных в пути, который продолжался долгих пятнадцать лет; с приложением цен на пиво в придорожных трактирах» Диогена Кривоного — книге, хотя и весьма своеобразной, но тем не менее наиболее полной из написанных когда-либо.

…Тех, кого я знал ранее, посещали Гелон, вернее сказать, неизбежно посещали: там делают пересадку все, кто хочет достичь Осеннего края морем, и в ожидании отлива проводят там хотя бы день. Смущенные взгляды и уклончивые ответы, затуманившиеся глаза — все это заставляло меня воображать то дома терпимости, то притоны, полные шальных людей с Севера.

…Весь первый день я бродил по крутым мощеным улочкам, сворачивал в тесные дворики, заросшие папоротником и кустами сирени. <…>

…ем обычным. Лавочки и аптеки. Запах соли и запах гниющих водорослей с моря. Быстрые взгляды скромных юных горожанок, долгие — старух и кошек, провожающих меня глазами, — все это я видел уже не единожды. Улицы, переплетаясь, вели все дальше и дальше в гору, и мне казалось, я знаю, что увижу за новым поворотом. Аптеку и лавку сладостей. Антикварный магазинчик и сухой кладки стену старого особняка, наполовину скрытую пыльным седым плющом.

…вареные каштаны у опрятной старушки. Тихонько раскачиваясь на маленьком стульчике со стертыми ножками, она одной рукой прятала в карман монету, другой отсчитывала сдачу крошечной тусклой мелочью. Я обернулся и увидел, как ветер несет листья над брусчаткой. Сильно и горько пахло осенью, а в домике напротив цвела за кружевной занавеской герань. И вдруг — вдруг, другого слова не подберешь, я ощутил нечто, что до сих пор не могу объяснить даже себе. Мягко вступило в затылок, исчезла улочка и яркая герань за окном. Я стоял в центре огромной площади, площади, где на ратуше замер в мертвой точке размаха огромный маятник — в центре площади своей собственной памяти; памяти обо всем, что было и что могло бы быть, но не случилось еще или уже. Лица, люди, предметы, дома — неисчислимые пространства и времена, которые я пересек, пересеку или только мог бы пересечь, — все, что я видел и знал, уместилось там, вплелось в этот самый обычный город, город, где я знал каждую улочку и дом, ни разу не бывав здесь ранее. Головокружение этого знания вскоре ослабло, я снова ощутил сквозь грубую бумагу кулька жар каштанов, услышал жалобный старушечий фальцет. Лист платана ткнулся мне в ногу и, испугавшись, отскочил, понесся вниз по улице.