Дмитрий Урин - Крылья в кармане

• Название: Крылья в кармане
• Автор: Дмитрий Урин
• Издательство: Водолей Publishers
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 2007
• ISBN: 5-902312-91-4

Сборник повестей и рассказов необычайно одаренного, но забытого писателя и драматурга Дмитрия Эриховича Урина (1905–1934) выходит через 70 лет после его последней публикации. Литературная деятельность Урина началась многообещающе (его творчество высоко оценивал И. Бабель, которого он считал своим учителем), но была прервана ранней смертью писателя: в 28 лет он умер от неизлечимой сердечной болезни. При жизни Урина вышли лишь несколько его тонких книжечек, ныне являющихся раритетами. Предлагаемое вниманию читателей издание содержит развернутую вступительную статью, в которую вошли документальные и иллюстративные архивные материалы, дающие представление о личности и творческом пути Дмитрия Урина.

---

Ждановичем звали управляющего дачей. Он же был дворником, садовником и кучером, но носил почему-то темно-лиловую ряску, походил на дьячка и всех благословлял.

Доктор приколол к его рукаву повязку с красным крестом, укутал меня, несмотря на лето, в башлык и причмокнул:

— С богом.

Он провожал нас за ворота, дождь капал на его лысину, и капли оставались на ней.

— Только не симулируй. Не притворяйся. Тебе поверят и так. У Ждановича письмо. Да, да.

Он помахал рукой, поднял воротник и пошел в дом.

Когда я вспоминаю теперь эту дорогу, мне кажется, что все это неправда.

Может быть, я читал похожее. Бурсака что ли везут учиться, или какой вдовый помещик отправляет сынка в Киев к тетке. Сынок чахлый, в башлычке, кутается, а тут — дождик капает, телега трясется, сосны стоят мокрые.

И нужно очень напрячь память, чтоб вспомнить сквозь тот дождик — красный крест на рукаве у Ждановича, цветные краги и разъезды на мосту и у городских застав.

Нет, не бурсака отправляли в Киев учиться — большевика вез дьякоподобный Жданович прятать от смерти в сумасшедший дом.

Впрочем, какого там большевика! Было мне тогда 16 лет от роду и 4 месяца комсомольского стажа. Пуще всего на свете я ненавидел родителей, обожал вождей и чекистов и, как о Калифорнии, мечтал о большом металлургическом заводе.

Так вот. Привез меня Жданович в Кирилловскую под вечер. Темнело уже. Высунулся я, смотрю — дома трехэтажные, несколько корпусов, церковка, садик возле, и все так спокойно и хорошо. В окнах уже свет.

«Вот, — думаю, — сумасшедший дом какой».

Письмо было к доктору Иванову. Не знаю содержания, но подействовало оно безусловно в том смысле, что отвели меня в отдельную комнату в квартире доктора, а Жданович уехал.

Ясное дело — мне любопытно было в лечебнице. Я хотел хоть одним ухом услышать музыку этих алжирских беев и всяческую иную кутерьму. Но меня никуда не пускали. Приходилось читать скверные романы, писать стихи про мировую революцию, про нашу улицу и про сумасшедший дом, которого я все еще не знал.

Ежедневно часов в восемь ко мне приходил доктор Иванов, беседовал со мной, пил у меня чай и играл в шахматы. Он прекрасно играл в шахматы, и мне с первых же ходов приходилось занимать выжидательное положение и защищаться.

— А вы не бойтесь, — говорил Иванов, — двум матам не бывать, одного не миновать. Вы попробуйте наступление.

Он знал теорию игры, и на меня страшно действовало, когда, разгрызая сахар, он говорил, будто про себя:

— Ну, изберем начало Рети.

Тут я уже знал, что проиграю. Для меня Рети, эндшпиль, гамбит и Капабланка были понятиями равнозначащими, но сила чужого знания меня подавляла. Потом я узнал, что Иванов играет в шахматы с больными и что это помогает ему разобраться в болезни.

Я очень люблю людей и очень доверяю им, так что доктор Иванов скоро стал моим другом. Время воспитывало у всех нас подозрительность, но это чувство слабо росло во мне. Я окончательно доверился доктору Иванову, — особенно после того, как мы переговорили о политике. Оказалось, что он был нашим и работал где-то в подполье.

Меня удивляло только, что про политику он говорил шепотом, как-то излишне вкрадчиво, в то время как в комнате никого не было.

Каждый раз после шахмат и несладкого чая, после пустых и посторонних разговоров он нагибался ко мне и говорил:

— А наши-то — слышали?

— Нет, — отвечал я, и одышка сразу же одолевала мое горло, — что наши? Что?

— Армию на Дону собирают. Казацкую армию.

— И скоро придут? — я хватал его за руку. — Сюда будут наступать?

— Да, да, — он вырывал свою руку и прощался. — До свиданья, товарищ, да, да, да.

Дней через десять после моего прибытия в лечебницу, когда как будто окончательно притихли выстрелы, я до начала шахматной партии сказал доктору Иванову:

— Ну, я думаю, мне пора выползать.

— То есть как выползать? — недоумевая, переспросил Иванов. — Куда выползать?

— На белый свет. Вы мне адресок квартиры укажите. Пора, доктор, давно уж мне пора.

Доктор Иванов улыбнулся, как может улыбаться самый добрый, самый хороший человек в мире.

— Так я ж не имею права вас отпускать, — сказал он. — Разве вы сами этого не понимаете, что ли?

Я онемел от испуга и растерянно отбежал куда-то в угол комнаты. Я плохо дышал и давился своей неожиданной немотой. Наконец речь возвратилась ко мне.

— Значит, вы думаете, что я в самом деле больной?

— Что вы, Маленький, что вы говорите. Я просто боюсь за вас. Вы издерганы, нервы у вас всякие триолеты и кабриолеты разыгрывают. Отдохнуть вам надо. Отдохнуть.

Но я не верил уже ему и плохо спал, плохо ел и много мучился.

Три месяца держал меня доктор Иванов у себя в сумасшедшем доме. Он приходил ко мне ежедневно часов в восемь, по-прежнему пил у меня чай, но беседы наши не ладились, а выиграть у него в шахматы не было даже надежды. Он пугал меня своим голосом, своим любопытством, неаполитанскими и какими-то еще партиями.

Меня освободил, когда пришли большевики, мой друг Ленька Матусевич. Он благодарил доктора Иванова за приют и ласку, которую тот оказывал мне, а я стоял в стороне и угрюмо повторял:

— Да, да. Спасибо.

Доктор был, как всегда, нежен, — я помню, он даже застегнул мне верхнюю пуговицу пальто, но я расстегнул ее и начал застегиваться снизу.

— Мы еще увидимся, — говорил Иванов, — за что вы сердитесь на меня? Я всегда буду считать себя вашим приятелем.

Я говорил:

— Да, да, спасибо, — и хотел поскорее уйти из этого дома. Даже ласковое «до свиданья» доктора Иванова было для меня мучительно, как душевная экспертиза.

Так кончилась история с сумасшедшим домом, история, каких много было в то время, потому что куда только нас ни забрасывало, кто только нас ни обманывал.

Но мы ужасные люди! Мы все же мечтаем о том времени, когда человечина дешевле свинины и, мечтая, живем потихоньку.

Идут годы, идут. Вот я работаю в газете. Газета посылает меня на торжества Академии в Ленинград. В Ленинграде я встречаю доктора Иванова.

— Маленький! — крикнул Иванов, едва завидев меня. — Вот здорово! Гора с горой, как говорится, не встретится, а человек с человеком сойдутся. Как живем, Маленький?

Я действительно не вырос за пять лет нашей разлуки, и очень многие называют меня маленьким.

Я тоже обрадовался встрече с Ивановым.

Кроме того, доктор Иванов был представителем науки, а я безмерно стал уважать в торжественные дни академических праздников всех ученых и знающих людей.

— Доктор, — сказал я, — а вы меня помните? Неужели вы помните всех своих больных?

Он ответил:

— Нет. Конечно, нет. Но я отлично помню всех своих друзей.

Мой вопрос смутил его. Он помолчал. И вот ни у меня, ни у него не было дальше слов, чтобы как-нибудь продолжить или закончить нашу встречу.

На Ленинград опустились облака. Тяжело было дышать цветным, видимым воздухом. Похоже было, что кто-то накурил в городе и, пока проветрится, перед глазами долго еще будут стоять сизые облачки тумана.

Словом, была настоящая ленинградская погода. Не правда ли, как-то не звучит «ленинградская» погода. Петербургская погода, хотел сказать я, — потому что в Ленинграде должно быть светло и просто.

Но такова — если уж говорить правду — была погода в час моей встречи с Ивановым.

Город дышал влажным серым воздухом, было холодно, людные улицы казались пустынными, а трамвайные звонки, торговые выкрики и ржанье слышались откуда-то из низких облаков. Я сказал:

— Зайдем сюда в чайную, доктор. Ведь мы не виделись пять лет, немного меньше четверти моей жизни.

И мы вошли в чайную. Там тоже стоял туман, но для меня он был понятней, потому что я видел, откуда он. Он рвался через дверь из кухни.

Сначала мы поговорили об Академии, о величии науки, о Ломоносове, о смешных азиатских профессорах.

Потом я сказал глупость.

— Если бы юбилей был при старом режиме, — сказал я, — все наверно было бы еще торжественней. Раздавали бы, знаете, всякие звезды, медали, ленты, эполеты.

Я сказал это увлеченно, жестикулируя. Выпятив живот, я торжественно показал эполеты, — и в этот момент глаза доктора Иванова загорелись, и он схватил меня за руку:

— Маленький, — тотчас сказал он мне. — Я вас понимаю. Я вас прекрасно понимаю. Как трудно человеку спрятаться.

И он добавил шепотом:

— Ведь вы работаете в подполье?

— Что? — отпрянул я от него, испугавшись. — В каком подполье? Когда?

— Не стесняйтесь, Маленький. Я вижу, с каким прекрасным воодушевлением вы говорите об эполетах. Не стесняйтесь.

Я обалдел. Доктор Иванов говорил совершенно бессмысленные вещи. Я откровенно стал бояться его. Тогда он подвинулся ко мне еще ближе и пошел с козырей.