Дмитрий Урин - Крылья в кармане

• Название: Крылья в кармане
• Автор: Дмитрий Урин
• Издательство: Водолей Publishers
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 2007
• ISBN: 5-902312-91-4

Сборник повестей и рассказов необычайно одаренного, но забытого писателя и драматурга Дмитрия Эриховича Урина (1905–1934) выходит через 70 лет после его последней публикации. Литературная деятельность Урина началась многообещающе (его творчество высоко оценивал И. Бабель, которого он считал своим учителем), но была прервана ранней смертью писателя: в 28 лет он умер от неизлечимой сердечной болезни. При жизни Урина вышли лишь несколько его тонких книжечек, ныне являющихся раритетами. Предлагаемое вниманию читателей издание содержит развернутую вступительную статью, в которую вошли документальные и иллюстративные архивные материалы, дающие представление о личности и творческом пути Дмитрия Урина.

---

Ночь кончилась, когда мы пришли на место, и рассвет, умыв начисто небо, обещал ясный солнечный день. В колхозе пели последние петухи, пели вразброд, как в прежней деревне с разных дворов, перекликаясь и хлопая крыльями.

— Куда прикажете идти? — спросил Мартынов у Вэлса, и насмешливые усы выросли на секунду на его улыбке.

Англичанин был смешон — в шляпе, сплющенной усталостью, в грязи, отяжелившей его брюки, особенно левую штанину.

— Сюда, — сказал Вэлс тоном рискующего мореплавателя, и мы вошли во двор, где на нас набросилась патлатая черная собака.

— Жучка, — сказал Мартынов и ухватил ее за морду. Собака завизжала, как ребенок, увидевший близкого. Во дворе лежало разбитое колесо, без многих спиц и гнилое, рядом стояла бочка, полная дождевой воды, и больше ничего не было. В косой дверной прорези избы показался крестьянин в лаптях, в холщовой рубашке со многими заплатами, заспанный и немытый. Ему было года 24, или 34, или 44. Он был здоровый, с большой и вялой священнослужительской бородой. Поздоровавшись и не дожидаясь ответа, он сказал:

— Продать нечего, принять нечем. Спросите председателя. Пусть предъявит распорядок и опять еще расспросит, откуда люди и чего желают. Не примите в обиду. Распорядок событий.

Мы молчали. Вэлс ответил:

— Нам ничего не надо. Я хотел бы только посушить ноги. У вас топится какая-нибудь печь?

— К чему же это в теперешний час печь? — захохотал колхозник. — Нешто сегодня зима или, к примеру, пасха? Седьмой час идет, гражданин.

— Но где же высушить обувь? — спросил Вэлс уже у нас, у меня и у Мартынова.

— На солнце, — ответил Мартынов, — больше здесь негде.

— А солнце у нас хорошее, — заступился колхозник, — аккуратное солнце, фактическое, так сказать…

И, оставив нас, он принялся считать кур. Их было двенадцать. Он считал их долго, считал почему-то парами, загибая пальцы, и все время начинал сначала, — два, да еще два, да еще два…

— Он голосует? — спросил мистер Вэлс у меня.

— Куда? — не понял я его.

— В советы. Он голосует?

— Конечно, — ответил я, — он колхозник, по всей видимости, бедняк, почему бы ему не голосовать?

— Но ведь он не умеет считать, надо знать о стране, об общих делах, ведь все это огромные масштабы, колоссальные числа, как может он обсуждать дела страны, когда он не умеет сосчитать 12 штук птицы?

— А все-таки он выбирает, — сказал я, не желая спорить с Вэлсом.

Посушить обувь нам так и не удалось, мы прилегли на сельсоветском сеновале отдохнуть и заснули. Спали мы до вечера.

Мартынова не было, он пошел хлопотать о лошадях. Я проснулся раньше Вэлса и хотел побродить по деревне. За сараем я сразу увидел, как, расставив перед советом скамейки, заседает колхоз.

Колхозник, к которому мы зашли утром, стоял на косой ступеньке и, жестикулируя очень смешно — одним указательным пальцем, высовывая его все время вперед, говорил речь.

— Вот и выходит, тракторному заводу цена 110 миллионов, — кричал он необычайно громко, как бы догоняя кого-то, — отпускает он нынче 150 штук в день. Почем возьмем за штуку? Скажем, по своей цене…

Я вернулся к Вэлсу и робко дотронулся до его плеча.

— Там заседает колхоз, — сказал я, — может быть вам интересно. Я счел нужным осведомить вас.

Вэлс поднялся и, проделав несколько разминающих кости гимнастических приемов, вышел из сарая. Пройдя несколько шагов, он обернулся ко мне.

— Вы ручаетесь, что это собрание не организовали специально для меня?

— Ручаюсь, — ответил я.

Тогда он прошел в гущу колхозников, не обращая внимания на людей, мимо них, и сел на ступеньки рядом с оратором. Он проделал это с храбростью укротителя, и все время смотрел на себя в видоискатель чужого аппарата.

Знакомый с утра колхозник заканчивал свое слово:

— Мы эти копейки выложили не зря, — говорил он, — эти сто да десять миллионов обернутся. Не жалейте тех денег, мужики.

Он посмотрел на Вэлса и замолк. Замолкло все собрание, любопытствуя, чего здесь нужно этому непонятному артисту с вытянутой шеей.

Наконец, к Вэлсу подошел один из молодых парней и спросил секретным шёпотом, рубая слова напропалую:

— Вы, может, с контрольной? А? Так я вам должен разъяснить про эту стерву Королькова роскошную правду. — Парень нагнулся. — Кулак. Чтоб я пропал — кулак. У меня полная пазуха фактов, — он при этих словах похлопал себя по груди, так что зашелестела бумага.

Но Вэлс, минуя его, не желая, не слушая его, обратился к утреннему колхознику.

— Скажите, вы теперь уже знаете, сколько у вас птицы? Я видел, вы считали утром. Сосчитали уже?

— Как же, — ответил тот, — во всех дворах у нас восемьсот девятнадцать, а через пять лет должно быть у нас десять тысяч сто штук. Только петухи у нас, дорогой человек, есть дефицит. Похлопотать бы вам за наших петухов. Ей-богу, похлопотать. Великое дело сделаете, великое! — И он, взяв в свои руки колено Вэлса, стал теребить его ногу, тормошить и обольстительно звать на великое дело.

Вечером Вэлс осматривал школу для взрослых. Он видел, как бородатые люди, кроша мел, медленно решали арифметические примеры на четыре действия. В сельсовете висела социалистическая таблица умножения и, отвернув от нее головы, взрослые ученики повторяли ее наизусть. Они, как дети, быстрей всего запоминали ритмически складные цифры, например: «шестью-шесть — тридцать шесть», «пятью-пять — двадцать пять».

В школе пахло дегтем, трудным хлебом, тараканами, стоячей русской деревней. Керосиновая лампа чадила, и на стекле лежала пожелтевшая газетная заплатка. После занятий учитель с лампой в руках обвел нас вдоль стен, и мы увидели ученические работы — карту одного из полушарий и лозунги об электрификации, написанные безграмотно и дерзко.

НАУКА

История произошла в юбилейные дни.

Ленинград праздновал двухсотлетие Академии, и люди, не причастные ни к юбилею, ни к Академии, ни даже к науке, чувствовали, что в стране праздник.

Чего стесняться! Я тоже чувствовал.

В те дни по мелким охтинским лавчонкам бродил скептический английский экономист профессор Кейнс, он при посредстве собственного ученого переводчика покупал русский светлый табак и старался понять — какова экономическая сущность этой страны.

Японские, индусские и всякие уругвайские ученые осматривали с представителями советского Наркомпроса Исаакиевский и Казанский соборы, — говорили об архитектуре, живописи, этнографии и православии.

Меня послала на торжества провинциальная южная газета, но я ничего не корреспондировал ей, потому что у меня разбегались глаза, и я радовался больше всякого академика. В те дни я встретил в Ленинграде доктора Иванова, и произошла описываемая история.

Но сначала о том, как я познакомился с доктором Ивановым.

Совсем молокососом я был в то время, но, несмотря на это, меня, безусловно, повесили бы.

Из уважения к моим почтенным и несчастным родителям доктор Гранберг, Борис Леонович, прятал меня четыре дня у себя на даче в Дарнице. Я лежал у него в постели все эти дни, мне не позволено было вставать, и, хотя никто на дачу не приходил, я терпеливо и усердно изображал больного.

Когда, совершенно здоровый, я встал, наконец, у меня кружилась голова и ломило поясницу.

— Походи немножко, — сказал доктор, и можно было подумать, что он разрешил это больному. Я гулял по комнате, а Борис Леонович пил чай со сливовым повидлом, полученным третьего дня от Цалкиндши за какое-то впрыскивание. Он пил чай и сопел, как всегда, страшно громко. Я не мог этого переносить. Мне казалось, что врач не имеет права сопеть, что это не чисто и мешает лечению. Случалось — выслушивая меня, он так сильно сопел, что я был уверен, что он ничего не слышит, кроме своего носа, и обманывает всех нас.

— Вот, — сказал он. — Вот ты и босяк! Родители твои удрали в Ростов, чекисты твои удрали в другую сторону, и никому ты не нужен. Если я тебя сейчас брошу, то тебя повесят. Меня возмущает твое упорство, мальчишка ты!

Я понял, что доктор Гранберг не хочет меня больше прятать, и решил уйти. Уже прошли четыре дня новой власти, на мосту тарахтели брички, шел дождь, песчаная дорога стала тверже и не было грязи. Но Борис Леонович не пустил меня.

— Вот, — сказал он, — босяк! Сам в петлю лезет.

Сейчас я думаю, что он в самом деле был добрым человеком, но тогда я ненавидел его.

— Я посажу тебя в Кирилловскую. Сумасшедший дом лучше, чем могила. Сейчас Жданович запряжет лошадь.

Ждановичем звали управляющего дачей. Он же был дворником, садовником и кучером, но носил почему-то темно-лиловую ряску, походил на дьячка и всех благословлял.

Доктор приколол к его рукаву повязку с красным крестом, укутал меня, несмотря на лето, в башлык и причмокнул: